Отступление 3
Ефрейтор Ласкин
Ласкин лежал на нарах, прислушиваясь к дыханию соседа, Кузьмы Ситникова. Судя по вздохам, тот тоже не спал, несмотря на то, что уже было далеко за полночь.
– Крендель! Спишь? – не выдержал Ласкин.
– Умгу… – промычал Кузьма и заворочался.
– Слышь, Крендель, неужели правда?
– Ты о чем?
– А то ты не знаешь, – разозлился Ласкин. – Тебя тоже на беседу вызывали.
– Вызывали…
– Неужели на фронт пошлют?
– Еще как пошлют…
– И винтарь дадут?
– А то как же. Дадут…
– И форму?
– Чего захотел…
– Обещали…
– Жди…
– Ты что, не веришь?
– В лагерной робе сподручней на тот свет шлепать.
– Да ну тебя!
Ласкин укрылся с головой и попытался уснуть. Но сон упрямо не приходил. Ласкин отшвырнул одеяло, покопался в кармане фуфайки, нашел окурок.
– Крендель, а Крендель!
– Ну…
– Неужто и срок скостят?
– У тебя того срока – кот наплакал.
– Обещали всем.
– Слушай, Колян, пошел ты!..
Ситников тоже закурил. Затянулся несколько раз и уже поспокойней сказал:
– Ты, это, не обижайся… У меня мать и сестренка в Питере… Фрицы бомбят… Плевать мне на срок, лишь бы на фронт отправили.
Утром после завтрака заключенных построили в колонну и вывели за ворота лагеря.
– Братва, гляди, без конвоя идем! – крикнул кто-то.
– Бежать надумал? – спросил Кузьма Ситников, оборачиваясь.
– Да вы что, кореша! Кто же от свободы бежит?
– Ну и помолчи, шустрило…
Крикун умолк: тяжелую руку Кренделя уважали… После бани выдали обмундирование.
– Гляди, Крендель, почти новое! – радовался Ласкин. – А ты говорил – в лагерной робе…
– Почти новое, это значит обноски, – ворчал по привычке Кузьма, а у самого глаза подозрительно заблестели. – Кх-кх!.. – притворно закашлялся, отворачиваясь.
– Когда оружие дадут? – спросил Ласкин у командира отделения.
– Что, не терпится? – посмеивался сержант. – Дадут, не сумлевайся. Как оформят все бумаги, так и получишь винтовку.
После очередных стрельбищ – вновь сформированные роты перед отправкой на передовую обучали всего неделю, потому что больше не позволяла фронтовая обстановка под Ораниенбаумом, куда их должны были направить, – осенним, промозглым вечером их отправили на передовую. Ночью они уже были в расположении 48-й стрелковой дивизии, где вновь прибывших провели в траншеи.
Спать на сырой земле было жестковато и холодно. Некоторые помянули даже добрым словом лагерные нары – под крышей все-таки, – но выбирать не приходилось. Утешились фронтовой нормой спиртного – всем выдали по сто граммов водки, которую загрызли сухарями; с тем и уснули.
С рассветом опять зарядил нудный, осенний дождь.
– Бр-р… – Ласкина бил озноб; он запрыгал, пытаясь согреться. – Слышь, Кузьма, давай хоть одним глазом на фрица глянем. Говорят, что фашисты с рогами.
И он полез на бруствер траншеи.
– Дурак ты, Колян, – прокомментировал Ситников выходку Ласкина. – У них каски рогатые. Где это видано, чтобы у человека росли рога. Хотя… все может. У этой немчуры все не как у людей. Мне батя говорил. Он с Первой мировой как пришел, так и маялся до конца своих дней с легкими. Немцы газами отравили. Сволота… Слазь, а то шлепнут, как зайца.
– Ну, ты скажешь… – засмеялся Ласкин. – Они сейчас кофий пьют и мармеладом закусывают. Немцы любят порядок. У них все по часам. Мне рассказывали… Да и нам не мешало бы подбросить чего-нибудь вовнутрь, да посущественней. Где кухня?
– Балаболка… – проворчал в ответ Кузьма. – Кухня ему срочно понадобилась. Жди, сейчас тебя накормят… фрицы.
Примеру Ласкина последовали еще несколько бойцов из пополнения. Неожиданно дробно застучал немецкий пулемет, и солдаты посыпались обратно в траншею. Некоторые были ранены; послышались стоны и злая ругань.
Ласкину повезло; он только ушиб колено и расцарапал в кровь лицо.
– Схлопотал? – едко спросил Кузьма. – Ну как, заметил рога у фрицов? Хе-хе… Это они вам дали по рогам… с прицепом. Специально ради вас, придурков, фрицы завтрак отложили. И не боятся, что кофий остынет.
– Ну, паразиты! – взъярился Ласкин, передернул затвор и принялся стрелять в сторону немцев.
Выстрелы затрещали по всей траншее; обозленные донельзя таким "горячим" приемом со стороны гитлеровцев, вновь прибывшие не жалели патронов. Ответили и немцы – возле траншеи начали рваться мины.
Перестрелка разгоралась все больше и больше. Гитлеровцы встревожились не на шутку. Обычно в условиях обороны передний край безмолвен, за исключением редких одиночных выстрелов или пулеметных очередей, выпущенных в основном для острастки, а тут такая пальба. Уж не хотят ли русские пойти в наступление?
Вдруг из немецких траншей выскочили автоматчики и бросились вперед. Похоже, и среди них были горячие головы. А может, немцы просто замерзли и решили таким образом согреться. За считанные минуты они преодолели нейтральную полосу и обрушились на опешивших новобранцев…
Ласкин опомнился только во второй траншее.
– Как же так, а, Кузьма? – растерянно спрашивал он Ситникова.
Прислонившись спиной к стенке траншеи, его кореш жадно дышал широко открытым ртом.
– Ну что ты молчишь?! Стыдно-то как…
Ласкин закрыл лицо руками и медленно опустился на дно траншеи.
– Стыдно, – кивнул головой Кузьма. – Но с другой стороны мы живы остались. А кому-то не повезло… Вот только беда, что вещмешки с НЗ фрицам достались. Когда еще шамовку нам подвезут…
– Вещмешки, говоришь? – вскочил Ласкин. – Жалко стало харч? Эх! Нам поверили, а мы… Как шелупонь распоследняя!
Неожиданно Ласкин в каком-то сверхъестественном порыве вскарабкался на бруствер и закричал:
– Братва! Бей фашистскую сволочь! Ура-а!
Мгновенно освирепевший Кузьма, не раздумывая, выбрался из траншеи и побежал вслед за Ласкиным. Крики "ура", яростный свист всколыхнули передовую – пополнение в едином порыве устремилось на немцев. В траншее закипел рукопашный бой.
Ласкин вцепился мертвой хваткой в горло здоровенному детине и, рыча от злости, катался по дну траншеи. Кузьма орудовал штыком, как вилами на сенокосной страде. Но вот автоматной очередью раздробило приклад его винтовки, и он, отбросив изуродованное оружие, пустил в ход свои здоровенные кулачищи.
Немецкий унтер-офицер подскочил к Ласкину, который уже оседлал обессилевшего противника, и взмахнул ножом, но ударить не успел – кулак Кузьмы попал ему в челюсть, и гитлеровец, как подкошенный, рухнул на землю.
– Крендель, век буду помнить! – Ласкин подхватился и бросился под ноги еще одному немцу, который пытался вскарабкаться на бруствер.
Повалил и, словно ветряная мельница, заработал кулаками:
– Вот тебе, сука, – дранг! Вот тебе, пидор, – нах! Вот тебе, фашистская шавка, – остен! Получи! Мать твою…
Уцелевшие после контратаки пополнения немцы бежали без оглядки. Возбужденные, радостные бойцы окружили пятерых пленных, которые, затравленно глядя на них, сбились в кучу, словно овцы на бойне.
"А я его как влимонил!.. А он мне, падло, подножку! Нет, думаю, шалишь!.." – "Ну я его тогда штыком…" – "Вот присветил, паразит, фриц коцаный, небо с копейку показалось. Ха-ха-ха!" – "У тебя что… Вот мне под дых как двинул, гад, думал, кони брошу. Хорошо, вцепился за муде. Ох, и завертелся он, ох, и заскулил!" – "За что схватил? Ха-ха-ха!"
Шутки, смех, бравада… и горечь первых утрат.
В начале ноября штрафную роту, в которой служили Ласкин и Ситников, перебросили на другой участок фронта. Там разворачивалась подготовка к расширению плацдарма возле поселка Невская Дубравка.
По Черной речке шла шуга.
– Пошевеливайтесь! Быстрее, быстрее! – поторапливал ротный.
Солдаты с опаской ощупывали посеченные осколками борта шлюпки, кое-где пробитые навылет; сквозь пробоины, кое-как законопаченные тряпками и деревянными пробками, сочилась забортная вода.
– Поше-ел!
Тяжело нагруженная шлюпка вильнула в сторону, накренилась, но тут же выровнялась. Зашлепали весла, и вскоре, обогнув последний поворот протоки, она вошла в Неву.
Густой серый дым висел над рекой. Ласкин закашлялся, ругнулся.
– Ничего, – подбодрил бойцов командир отделения. – Стерпится, зато фриц нас не видит. Взвод химзащиты старается, дымовую завесу поставили.
Где-то рядом разорвался снаряд, другой. Шлюпку качнуло, кто-то охнул – угодило осколком.
– Головы, головы пониже нагните! – скомандовал командир отделения.
Добрались благополучно. Попрыгали в воду и побрели к берегу. Сушиться было некогда – рота пошла в бой…
Ласкин с Кузьмой лежали в большой воронке от авиабомбы. Первая атака захлебнулась, бойцы откатились на исходный рубеж. Ласкин и Ситников, которые оторвались далеко вперед, возвратиться не успели – немцы ударили из минометов, и шквал осколков забушевал над полем боя.
Они лежали метрах в двадцати от немецких траншей. Оттуда, не переставая, строчил пулемет.
– Заткнуть бы ему глотку… – скрипнул Ласкин зубами. – До печенок достал, падло…
– Попробуй. Враз сбреет. Это еще нам масть пошла, что мы в ящик не сыграли. Другим повезло куда меньше… – Кузьма лег на спину и хмуро уставился в небо. – Курить хочется, спасу нет. А табачок-то у меня тю-тю, закончился…
– Вечно ты прикалываешься не ко времени и не к месту, – с досадой посмотрел на товарища Ласкин.
– Э, что ни говори, а на небеса лучше отправляться в полном умиротворении. Даже приговоренным к "вышке" дают возможность выкурить последнюю папиросу.
– Кончай базар! Нас никто еще не приговорил. Мы их все равно возьмем на цугундер. Век воли не видать!
– Не пори горячку, Колян… – Ситников вздохнул. – Умирать зря не хочется. Да что мне? А тебе? Ты ведь совсем еще молод, пацан по сравнению со мной.
– Он скольких наших парней положил, а ты умирать… – Ласкин вытащил гранату. – Прежде, чем меня отправят вперед ногами, я попляшу на костях этих фрицев. Прикрой огнем. Только смотри, стреляй прицельно, не пульни мне в зад! Иначе признают меня самострелом и тогда точно будет хана. Свои же к стенке и поставят.
– Постой, – придержал его за рукав Кузьма. – Сейчас не время. Как наши в атаку пойдут, тогда.
– Ладно, тут ты прав, подождем, – немного поколебавшись, согласился Ласкин.
Вскоре роту подняли в очередную атаку. Пулемет, казалось, захлебывался от злости – строчил, не затихая ни на миг. Ласкин выметнулся из воронки и что было силы рванулся к пулеметному гнезду; пулеметчик заметил его, но на какую-то долю секунды замешкался от неожиданности. Взмах руки – и граната легла точно в цель.
Не останавливаясь, даже не пригибаясь к земле, Ласкин в несколько прыжков добежал до траншеи и свалился на голову немецкому солдату. Следом за ним, сверкая белками глаз, прыгнул и Кузьма.
– А-а-а! – кричал в исступлении Кузьма, орудуя ножом.
Ласкин, побежав по траншее, настиг еще одного солдата, ударил штыком. Из-за поворота траншеи выглянул немецкий офицер, точно рассчитанным движением бросил Ласкину под ноги гранату и скрылся. Ласкин, не раздумывая, метнулся вслед за ним; едва он забежал за поворот, как коротко ухнул взрыв. Дрожащей рукой Ласкин смахнул пот с лица.
"Цел…" – обрадовался.
Офицер шарахнулся в сторону и побежал по траншее. Ласкин вскинул винтовку, нажал на спусковой крючок; затвор сухо щелкнул, привычной отдачи не последовало – магазин был пуст.
"Уйдет, карась!" – испугался Ласкин. Рванул из-за пояса нож и коротким, резким движением метнул его вслед гитлеровцу. Тот как-то нелепо взмахнул руками, сделал несколько шагов вперед и, цепляясь за стенки траншеи, медленно сполз вниз…
Через неделю Ласкин был ранен в бою, и его отправила в тыл. В госпитале, где он получил первую свою награду – медаль "За отвагу", Ласкин провалялся до весны. В начале марта с очередным пополнением он прибыл в стрелковый полк, где вскоре был зачислен в полковую разведку.
Глава 8
Штандартенфюрер Дитрих
Маркелов застонал и открыл глаза. Темно, душно. Услышав шум мотора, старший лейтенант сообразил, что он находится в кузове грузовика. Придерживаясь за борт, Маркелов поднялся, сел. Во рту пересохло, голова раскалывалась от боли; на темени он нащупал большую шишку.
Вспомнил все и от отчаяния едва не закричал – плен! Его взяли в плен! Выругался вполголоса – полегчало.
Где же ребята? Что с ними?
Встал на четвереньки, начал обследовать кузов. Пусто. Только в углу запасное колесо и полная канистра; стенки, обиты жестью, над головой прочная крыша, дверь на замке – фургон. Пнул несколько раз ногой в дверь, но она даже не шелохнулась. Похоже, с внешней стороны она закрыта на два засова.
Возвратился к канистре, открыл ее, понюхал – пахнет отвратительно, но, кажется, это не бензин. Тяжело вздохнув, отставил канистру в сторону и лег.
Однако жажда была нестерпимой. От сухости начали лопаться губы, а язык стал как колода – неповоротливый и словно чужой.
Тогда Алексей снова потянул канистру к себе – совершенно бессознательно. Плеснул несколько капель на ладонь, с некоторым сомнением попробовал на вкус и обрадовался – вода! Наверное, водитель держал воду в канистре из-под бензина или еще какой-то гадости, чтобы при надобности доливать ее в радиатор.
Пил долго, жадно, чувствуя, как с каждым глотком восстанавливаются силы. Плеснул воды в ладони, умыл лицо, смочил грудь и затылок. Головная боль постепенно ослабевала. Присел на запасное колесо, задумался.
Если сказать, что старший лейтенант был в отчаянии, это значило ничего не сказать. Его и только его вина в том, что они так легко повелись на дезу и что их так искусно заманили в силки, как глупых куропаток, думал безутешный Маркелов.
И все же в глубине души он отдавал должное искусству противника – полковник ли это Дитрих или кто другой. Маркелов должен был признать, что немецкая контрразведка сработала безукоризненно.
Но как так получилось, почему? Как смогли немцы сразу взять разведгруппу под контроль? Ведь место, где они переходили линию фронта, было очень далеко от идеального для подобных вещей. А такие места и в обороне немцев, и в наступательных порядках советских частей были. Разведчики обеих сторон знали их наперечет и пользовались ими регулярно.
Иногда разведгруппы встречались на узкой тропе, и в таком случае закипал встречный бой: тихий, жестокий и беспощадный. Дрались в основном ножами, потому что выстрелы могли привлечь внимание солдат из других родов войск (а их, естественно, не ставили в известность, где и когда разведгруппа будет переходить линию фронта). И тогда вступало в действие передовое охранение с пулеметами, но что еще хуже – начинали бить минометы.
В таких случаях спасения не было ни для немецких разведчиков, ни для русских. Свалка сразу прекращалась, и все разбегались кто куда.
Старшему лейтенанту вспомнился случай, когда после такого "сабантуя" вместе с ними по заморочке свалился в траншею стрелкового полка немецкий унтер. Когда этот видавший виды профессионал фронтовой разведки, ветеран нескольких войн, пришел в себя и увидел, что стоит в окружении советских солдат, то зарыдал как ребенок. И не от страха, а от детской обиды за свою нелепую ошибку.
"Неужели в штабе армии есть предатель или шпион?!" – холодея, думал Маркелов. А какое иное объяснение может быть тому факту, что уже седьмая разведгруппа считай что уничтожена.
Но это все были посторонние размышления. Главная мысль сверлила мозг раскаленным буравом: как передать сведения, полученные разведгруппой после проверки маршрута, в штаб? Конечно же в данных обстоятельствах это было невозможно, однако Алексей, как почти все молодые люди, горячо верил в сказочный конец злоключений разведчиков.
"Все будет хорошо, все будет хорошо!" – повторял он как заклинание. Повторял, чтобы не сойти с ума от безысходности и собственного бессилия…
Грузовик, заскрежетав тормозами, остановился; дверь фургона отворилась, и два эсэсовца грубо стащили Маркелова на землю. Осмотреться как следует ему не дали. Последовала команда угрюмого фельдфебеля, и конвойные повели его в глубь двора, где стояло одноэтажное приземистое здание с зарешеченными окнами.
Вошли внутрь, прошли через длинный коридор, в конце которого было несколько дверей, обитых черной искусственной кожей, не доходя до них, свернули налево. Еще десяток шагов – и эсэсовцы втолкнули старшего лейтенанта в крохотную одиночную камеру, похожую на каменный мешок.
Металлическая койка на шарнирах была поднята к стене и закрыта на висячий замок, узкое, напоминающее бойницу дзота окошко почти под потолком камеры было забрано толстыми прутьями; присесть, кроме как на мокрый, заплесневелый пол, было не на что.
Через полчаса принесли завтрак – кружку воды и небольшую краюху хлеба. Чтобы пленник мог поесть, койку привели в рабочее положение. А еще спустя час Алексея Маркелова повели на первый допрос.
В комнате было светло, чисто и, несмотря на казенную мебель, даже уютно. За письменным столом сидел широкоплечий капитан с Железным крестом на мундире и что-то писал. Не поднимая головы, показал рукой на стул напротив. Алексей сел. Капитан молча продолжал писать.
Отворилась дверь, и в комнату вошел представительного вида офицер с сединой на висках и тяжелым, пронизывающим насквозь взглядом. Это был штандартенфюрер Дитрих, который сменил свой черный мундир РСХА на обычную военно-полевую форму офицера вермахта. Судя по погонам – три квадратных звездочки по вертикали и серебристый венок внизу – Маркелов определил, что это полковник.
Капитан вскочил, словно подброшенный пружиной.
– Хайль Гитлер! – вскинул он руку в нацистском приветствии.
– Хайль… – Полковник подошел к капитану и крепко пожал ему руку. – Молодец, Генрих! Красивая работа.
– Благодарю, герр оберст!
– Не за что. Достоин. Ну а теперь к делу. У нас времени не так много. Вы говорите по-немецки? – обратился полковник к Алексею.
Алексей молчал – решил не открывать, что знает немецкий язык.
– Ладно, пусть будет по-вашему, – на чистейшем русском языке сказал полковник. – Русский язык не хуже любого другого. Ваша фамилия, звание, часть, где служили, с каким заданием были направлены в наш тыл? Вопросы понятны? Если чересчур много, могу задавать по порядку. Ну, я слушаю.
Полковник уселся в кресло, которое пододвинул ему капитан.
– Я не буду отвечать на ваши вопросы, – дерзко сказал старший лейтенант.
– Почему? – Полковник вынул сигару, прикурил; ароматный дым наполнил комнату. – Почему? – повторил он свой вопрос. – По меньшей мере это неразумно. Вы считаете, что мы в полном неведении о задании вашей разведгруппы? Ошибаетесь, старший лейтенант Маркелов. Вы здорово ошибаетесь. Мы тоже умеем работать. Не так ли, Генрих?
В ответ капитан лишь ехидно ухмыльнулся.
Алексей почувствовал, как неожиданно заломило в висках. Как, откуда полковнику известно его имя и звание?! Неужели кто-то из ребят раскололся на допросе… Нет, нет, это невозможно! Они не такие. Значит, в штабе армии есть шпион… Да, именно в штабе! В полку это исключено.
Несмотря на то, что в голове гуляли вихри от суматошных мыслей, ни один мускул не дрогнул на лице старшего лейтенанта. Он смотрел на полковника все так же спокойно и угрюмо.