* * *
Тем временем Ольгица и девушка поднялись из-за стола и не спеша, с достоинством прошествовали через весь зал к выходу. При этом Гяур обратил внимание, что походка Ольгицы не имела ничего общего с неуверенной скованной походкой, в той или иной мере свойственной любому слепому человеку.
"Да слепа ли она вообще?! – усомнился он. – Неужели мистификация? Но зачем это старухе? Только для того, чтобы придать таинственности своим пророчествам? Невероятно!"
А еще он обратил внимание на стройную, с удивительной гармонией сложенную фигуру девушки. Однако отнесся к этому как к мимолетному впечатлению.
– Змея уже на паперти, господа, – затравленно бормотал майор де Рошаль, совершенно забыв, что сидит за столом и что остальные офицеры, хотят они этого или нет, наблюдают за его поведением. – Не правда ли, странное предсказание: "Змея на паперти"? Будь я проклят, если старуха не права. Впрочем, – ткнул себя кулаком в грудь, – не на паперти, а здесь…
Часть вторая Степные рыцари кардинала
Это иллюзия – что корона удерживается на голове монарха, на самом же деле она удерживается на острие монаршьего меча.
Богдан Сушинский
1
После двух на удивление засушливых недель, в течение которых над Парижем гуляли горячие пыльные ветры, небо, наконец, благословило улицы города первым по-настоящему теплым весенним дождем. Кардинал Мазарини встречал его у открытого окна, с детским благоговением слизывая с губ занесенные ветром капли да время от времени подставляя лицо порывам ветра и тугих прохладных струй. Как же все это напоминало ему теплые дожди Сицилии, дожди родной земли, дожди детства!
Воспоминание о Сицилии сразу же заставило его вернуться к вести, которая дошла до него из Рима: на конец мая назначена коллегия кардиналов. Среди главных проблем, заставивших папу прибегнуть к созыву высшего совета вселенского католичества, – слишком затянувшаяся многолетняя война, в которую постепенно вовлекается почти весь христианский мир и в центре которой оказались Франция и Испания.
Папа Урбан еще мог бы мириться со столь длительной войной, если бы воинство Христово с такой же настойчивостью и самопожертвованием вступало в войну с Османской империей ("этим бичом Божьим, ниспосланным дьяволом на головы христианского люда"), вытесняя ее за пределы Европы. Или же стремилось освободить от неверных библейские земли Палестины.
Но ведь ничего подобного европейские монархи в последнее время не предпринимают. Наоборот, они подрывают основы самого христианского братства. Кровавое противостояние, которое продолжается сейчас в христианском мире, не может быть оправдано даже тем, чем пытались оправдать его некоторые католические короли, – то есть священной войной против протестантизма.
Вера – верой, королевские распри – королевскими распрями, но нужно же думать и о грешном будущем этой земли. Думать, а не только рубить клинками.
Воспользовавшись разобщенностью Европы, Турция уже объявила войну Венеции и все упорнее теснит ее на море и на суше. В союзе с Крымским ханством она, подобно Монгольской орде, надвигается на Украину и Молдавию, Польшу и Венгрию…
В этой ситуации папе римскому приходилось думать о судьбе не только католичества, но и всей христианской людности. Не зря поэтому он все пристальнее присматривался к событиям, которые происходили на крайнем востоке ее мира, в степях Дикого поля. И даже то, что он вручил золотую папскую медаль гетману запорожского казачества Ивану Сулыме, должно было еще раз, теперь уже перед всей Европой, засвидетельствовать: Римскому престолу небезразлично, что происходит на терниях греческого православия. Он готов и силой поддержать, и словом Божьим благословить любого монарха, князя или полководца, снискавшего себе славу освобождения христиан от мусульманского ига.
Вспомнив о казачьем гетмане, Мазарини подумал, что в папской столице с пониманием должны воспринять стремление Франции пригласить на службу несколько тысяч украинских казаков. Конечно, папа и его окружение не только не вмешиваются в процессы привлечения наемников к войне на той или иной стороне, но и предпочитают вообще не высказываться по этому поводу, даже в самом узком своем кругу. И Мазарини всегда воспринимал такой порядок вещей как должное.
А ведь Польша всегда рассматривалась Францией как довольно сильный, влиятельный союзник.
– Здесь все, что вашим военным и дипломатическим советникам удалось собрать об участии украинских казаков в войне 1635 года, ваше высокопреосвященство, – ворвался в его размышления голос секретаря, как всегда неслышно появившегося из своей комнатки. – Письма, донесения, публикации в газетах.
– Хорошо, оставьте, я просмотрю.
– Наиболее важные из них я попытался проанализировать и обобщить. Если только вас это заинтересует.
– Заинтересует, Франсуа, заинтересует, – прикрыл окно Мазарини, с грустью глядя на тянувшиеся прямо к окну мокрые ветки дуба. – Я хочу покопаться в этой истории, чтобы понять, какими страхами пытаются запугать моих чиновников другие наши "доброжелатели" – из ордена иезуитов.
– Позволю себе заметить, ваше высокопреосвященство, что иногда своими "советами" не предпринимать тот или иной шаг они лишь укрепляют нас в убеждении, что этот шаг обязательно следует предпринять.
– Да? – оглянулся Мазарини. – То, что вы сейчас сказали, это уже не просто мысль. Это изречение, мой дорогой виконт де Жермен; по существу, это сопоставимо с библейской мудростью. Не щадите бумагу, виконт. Ваши изречения стоят того, чтобы потомки знали о них.
– Прошу прощения, – сдержанно ретировался секретарь, откланиваясь и уходя к себе.
Он уже привык, что, рассуждая вслух в его присутствии, Мазарини довольно часто обращается к нему – если не за советом, то по крайней мере как к сведущему собеседнику, чье мнение ему небезынтересно. Правда, при этом не упускает возможности поиронизировать над его соображениями, даже весьма дельными, напоминая, что в советах не нуждается и что ему, де Жермену, не следует рассматривать его рассуждения как приглашение к разговору и просьбу о совете.
В тот вечер, приказав секретарю никого не принимать, Мазарини задержался в рабочем кабинете допоздна. Едва углубившись в чтение бумаг, он уже в который раз пожалел, что Господь не наказал его даром писателя или хотя бы историка.
"Не грешно ли сожалеть, что он не историк – человеку, который сам же творит историю?" – тотчас же укорил себя Мазарини. Однако сразу же согласился и с тем, что тратить время на познание истории иногда не менее полезно и похвально, чем на ее сотворение. Участие казаков в войне против Франции – наглядный тому пример.
2
– Простите мою назойливость, но, как мне сказали, вы – и есть тот самый князь Одар-Гяур Второй? – предстал перед властителем великокняжеского престола Острова Русов невысокий коренастый грек.
Прежде чем ответить, князь удивленно взглянул на запертые ворота. Которые открывались значительно реже, чем ворота самой суровой темницы. Даже членам Тайного совета Острова Русов они становились доступными только в том случае, когда он, владелец этой затерявшейся в горах обители, предупреждал старшего охранника. Хотя охранник этот знал членов совета в лицо.
– Да, перед вами князь Одар, – сухо признал этот могучего телосложения славянин, густая седовласая борода которого настолько срослась с пышной, давно не стриженной шевелюрой, что уже трудно было определить какие-либо черты его лика. – Кто вы и каким образом проникли сюда?…
– Не стоит удивляться, великий князь. А уж тем более – гневаться. Я сумел убедить начальника охраны, что речь пойдет о вашем сыне, Одаре-Гяуре Третьем. Только поэтому он решился…
– О сыне?! – ухватил его князь за плечо. – Что вы можете знать о моем сыне? Я слушаю, говорите.
– Сведения мои столь непритязательны, что донести их до вашей души совершенно нетрудно. Одар-Гяур III, вместе со своим отрядом, служит сейчас на Украине.
– Это правда? Вы действительно уверены, что он уже находится на земле Украины? – оживился князь. – Вам это точно известно?
– Юный князь принят на службу польским королем Владиславом IV. В чине полковника и с правом самому сформировать полк.
– Значит, Перун и Сварожич в самом деле ведут его дорогой предков. Я верил: ему суждено было вернуться на землю русичей.
Несколько минут великий князь молчал, благоговейно глядя на небо. Гость не слышал его слов и даже не замечал, чтобы князь шевелил губами, но при этом ничуть не сомневался, что в эти мгновения он творит молитву своим языческим богам. Грек знал, что роды племени уличей, представители которых составляют сейчас Тайный совет Острова Русов, несколько столетий прожили в христианском мире, однако так и не стали христианами. Как, впрочем, не пригляделись им, закоренелым язычникам, и мусульманские святыни Османской империи.
– Вы так и не назвали себя, – обратил взор в его сторону Одар-Гяур II.
– Великодушно извиняюсь. Зовите меня Костасом. Я – грек и родина моих предков – Византия. Разве к этому нужно добавлять еще что-либо?
– Только то, что вы сочли бы необходимым.
– Я – торговец из Аккермана, – вежливо улыбнулся Костас. – Сюда, на Остров, специально прибыл для того, чтобы сообщить то, что уже сказал.
– Ваши труды и время будут достойно оплачены.
– Они уже оплачены.
Князь удивленно вскинул брови.
– Моим сыном?
– Что вы! Вашей отцовской радостью. Поверьте, я знаю, что это такое.
Они оба умолкли. Скованность гостя не позволяла князю задать то великое множество вопросов, на которое способен любой отец. Да и сдержанность самого великого князя тоже не понуждала грека к излишним расспросам.
– Как жаль, что у меня мало времени, – наконец обронил Одар.
– Понимаю. Все шесть членов Тайного совета Острова Русов уже собрались, – взглянул Костас на башню, надстроенную над вторым этажом старинного, сложенного из дикого камня особняка. – Мне еле удалось перехватить вас. Однако не имею права отнимать ваше время.
– Это скорее я задержу вас еще несколькими вопросами. Для меня важно знать, кто вас послал ко мне. Ведь не сын же. Кто указал, где собирается наш Тайный совет.
– Многое из того, что связано с Тайным советом Острова Русов, – все так же вежливо и хитровато улыбался грек, – уже давно не тайна. По крайней мере для людей, которые направили меня к вам.
Одар-Гяур II оглянулся на массивную дубовую дверь, у которой они остановились.
– Среди членов Тайного совета есть предатель? – почти шепотом, доверительно спросил он. – Вы – грек, византиец, а значит, должны сочувствовать нашей борьбе. Говорите откровенно.
– Среди членов совета предателей нет. Это я знаю точно. Все они люди достойные, если только не обращать внимания на некоторые мелкие грешки и слабости каждого из них, известные вам лучше, чем мне.
Князь облегченно вздохнул и попытался расправить уже заметно обвисающие плечи. Лицо его, насколько можно было судить по той части, которая все еще просматривалась сквозь седину волос, просветлело.
– Вы осветили мою душу, Костас. Теперь говорите то, ради чего прибыли сюда. Я ведь понимаю, что весть о моем сыне – всего лишь повод для разговора. О, нет-нет, это не оскорбляет ни меня, ни вас.
– Вам хорошо известно, что крымский хан Ислам-Гирей попал в немилость к турецкому султану.
Князь воинственно опустил руки на рукоять короткого спартанского меча.
– Но я не настолько близок к султану, чтобы мог изменить его мнение об Ислам-Гирее. К тому же султану не понятны будут мотивы моего заступничества.
– Что вы, достойнейший князь, Ислам-Гирей даже не пытается искать примирения с султаном. Примириться с ним – значило бы смириться с тем, что Крым снова станет безмолвным рабом Турции, чего хан Ислам-Гирей упорно не желает. Он видит свой Крым независимым ханством, достойным того, чтобы с ним считались и в Стамбуле, и в Париже.
– Благоразумное стремление.
– Однако интересы его не достигают правого берега Дуная, где лежит земля русов, земля ваших предков. А коль хан и вы, князь, не враги, значит, будь на то воля Аллаха, вполне можете стать союзниками.
– Сможем ли мы быть чем-либо полезными столь могущественному правителю? Великий князь без войска и княжества – это еще безнадежнее, чем могущественный хан, обессилевший под тяжелой рукой более могущественного султана.
– Сможете. Меня послал сюда первый советник хана. Он просит, чтобы при случае вы намекнули своему сыну, что в лице крымского хана молодой князь Одар-Гяур может видеть человека, готового помочь ему овладеть Островом Русов, освободив его от турецкого владычества, а также оберегать его княжество от недружеских порывов соседей. По мере возможности хан также готов поддержать его княжескую казну. Особенно когда речь пойдет о создании войска.
– Передайте советнику, что до молодого князя Гяура будет доведено все, что я только что услышал.
– Благодарю. Начальник охраны передаст вам скромные дары советника. Они настолько скромны, что не стоит ни благодарить за них, ни отказываться. Именно поэтому я и не стал вручать их лично.
"Да еще потому, что не хотел привлекать к ним внимания других членов Тайного совета", – понял Одар-Гяур II.
– И не стоит думать, что, принимая их, вы будете чем-либо обязаны хану, – совершенно некстати уточнил Костас. – Я передал их начальнику охраны, чтобы не тратить время на процедуру передачи даров.
– Дары отвергать не принято. Даже если они исходят от недавних врагов. Но мы-то, князья Острова Русов и крымские ханы, никогда не враждовали.
Поклонившись, Костас пошел к выходу, однако уже у ворот князь вдруг окликнул его.
– Я прошу вас сейчас не как князь, а как отец, – проговорил он, приблизившись к греку. – Мне не хотелось бы, чтобы от слуг хана исходила хоть какая-нибудь опасность для моего сына. Даже если случится, что Одар-Гяур III, как подданный польского короля, будет сражаться против татарских чамбулов.
Костас понимающе помолчал, прокашлялся.
– Если бы вы и не произнесли этих слов, я все же осмелился бы передать их первому советнику хана, считая, что, как отец, вы просто не могли не высказать их.
3
Проснулась Сесилия от ощущения жуткого холода. Приподнявшись, она обнаружила, что лежит совершенно нагая, и лишь в ногах валяется скомканная простыня. В то же время укутанная в одеяло маркиза ютится на полу, между столиком и камином.
– Вот это ты напрасно, – проговорила Сесилия, дрожа от утренней сырости. Поднялась, налила себе вина. – Выпьешь?
– Уходи к себе, – брезгливо покачала головой Эжен и отвернулась к стене.
– Да не вспоминай ты больше об этой ночи, и вообще, все очень быстро пройдет.
Протянула один бокал маркизе.
– Я сказала: уходи к себе! – почти простонала хозяйка "Лесной обители".
Сесилия опустилась на кровать и так, держа оба бокала, долго сидела, опустив голову и предельно ссутулившись.
– А ведь все было так хорошо, – с грустью и обидой в голосе произнесла де Роан, встряхнувшись, наконец, от дремы. – Так хорошо, что даже страшно вспоминать. А ты вдруг взяла и все испортила. С Клавдией все выглядит иначе, с нею и после всегда хорошо. А главное, она никогда не мучается нашими бабьими терзаниями. И мне не позволяет.
Эжен поднялась и, не удосужившись даже отряхнуть одеяло, улеглась на кровать, решительно заявляя этим, что на сладкую утреннюю негу рядом с ней пансионессе рассчитывать не стоит.
Сесилия молча, безучастно как-то, проследила за ее действиями, допила содержимое своего бокала, затем бокала Эжен и, немного постояв у кровати с запрокинутой головой – словно вместе с последними глотками вина впитывала в себя и Божье причастие, – принялась одеваться.
– Я, конечно, уйду. Но вы еще сотни раз будете вспоминать эту ночь…
– Еще бы! – все с тем же отвращением к самой себе процедила Эжен.
– …и всякий раз будете жалеть, что нет возможности опять пригласить меня сюда.
– Я не приглашала тебя, Сесилия, – с детским упрямством напомнила ей Эжен.
– Как же, появилась бы я здесь без вашего согласия, маркиза Дельпомас. Не надо выставлять меня в роли очумевшей извращенки. Впрочем, теперь это уже не имеет значения.
– И все же я не приглашала тебя, мерзавка, – совершенно не зло, скорее в состоянии крайней усталости, проговорила Эжен. – И впредь не смей напоминать мне о том, что здесь происходило.
– Здесь происходило то, что случалось во многих спальнях и будуарах Древнего Рима, Египта, Греции, Византии, Индии. В старинных книгах это называется великим таинством любви. Причем говорится о нем безо всякого презрения.
– Я не желаю обсуждать с тобой "великие таинства любви", – с еще более демонстративным презрением проскрежетала зубами маркиза. – Ни сейчас, ни когда бы то ни было в будущем.
– Если на сей раз вы меня и не приглашали, то уже через неделю обязательно захотите пригласить. Но меня не будет, – мстительно ответила Сесилия. И, быстро покончив со своим непритязательным туалетом, направилась к двери. – Да, и еще… С герцогиней д\'Анжу впечатлениями советую не делиться. Она ужасно ревнива, как бы при этом ни притворялась.
– Да убирайся ты уже! Хотя нет, погоди.
– Так убираться или… – насмешливо поинтересовалась Сесилия, уже держась за дверную ручку.
– Ты упоминала о каких-то диких странностях Клавдии д\'Оранж.
– Ее можно причислить к ведьмам и сжечь. Но иной она уже не станет.
– Я не о том. Герцогиня знает о них? То есть я имею в виду – об этой странности природы д\'Оранж.
Сесилия рассмеялась.
– Нет, конечно. В отобранную ею троицу Клавдия попала только потому, что я упросила герцогиню взять ее как мою подругу. Но ведь тогда я не ведала, к чему приведут наши отношения с самой д\'Анжу. Когда же наши отношения с герцогиней окончательно прояснились, я попросту скрыла от нее правду, сделав при этом все возможное, чтобы Клавдия так и не попала в ее постель. Иначе сама могла бы оказаться там лишней. Да и Клавдии тоже настоятельно советовала не открываться. К слову, постараюсь не подпускать ее к герцогине и этой, последней ночью.
– Вот и наши с тобой отношения тоже "окончательно прояснились"? – уже без былой брезгливости, но все еще с ощутимой горестью в голосе проговорила Эжен.
– Но вам-то я секрет раскрыла. На вашем месте я бы расцвела в благодарности, маман Эжен. И мой вам совет: не связывайтесь с настоящими мужчинами. С Клавдией куда приятнее.
– Вот дрянь! – нервно рассмеялась Эжен. – Какая же ты дрянь! Ты, твоя Клавдия и эта потаскушка герцогиня… Все вы!..
– Пансионат наш, между прочим, называется Мария Магдалина, – иронически заметила Сесилия, оставляя маман Эжен наедине со своим презрением к самой себе и с раскаянием. – Добавьте к нему слово "нераскаявшаяся" – и все станет на свои места. Вот только нам с вами в заведении с таким названием места уже не будет… великая раскаявшаяся грешница! – бросила она уже из-за порога.