И еще, товарищ генерал, могу вас порадовать: дело Воронкова окончено наконец - как с плеч долой! "Рано смеешься, я еще хозяин здесь", - подумал Парусов. - Давно пора было, - сказал он. - Я виноват отчасти, промедлил с расследованием. Сего-дня мы сняли с Воронкова арест… - доложил Лесун. Парусов пошевелился в кресле и поднял голову. - Парень проштрафился, конечно. Из увольнения он опоздал - это точно, - продолжал начальник политотдела. - Я ведь приказал передать его в трибунал, - негромко сказал Парусов. - Разрешите, Александр Александрович… - И на лице Лесуна опять заиграла улыбка, говорившая: "А вот я вас еще удивлю". - Разобравшись, я установил: солдат попросту попал в передрягу. - Меня это мало интересует… - Парусов все пристальнее всматривался в Лесуна. И тоже поднялся - высокий, на полголовы выше полковника; теперь оба они стояли друг против друга. - Мне это безразлично, понятно вам? - Но как же, товарищ генерал? - не понял Лесун. - А вот так же… - тихо сказал Парусов. - Разрешите, товарищ генерал: я с очевидностью установил, преступления не совершилось… - Лесун крайне удивился: благополучное окончание дела Воронкова должно было, казалось, обрадовать всех так же, как обрадовало его. - С парнем произошел несчастный случай, не повезло - Воронков попал в больницу. Но что бы теперь ни говорил он - это не имело уже значения. Сознание Парусова заполнила одна невыносимая мысль: с ним в дивизии переставали считаться, его приказы больше не выполнялись. Крупное, мясистое, с тупым подбородком лицо его сделалось страдающим, и он действительно испытывал страдание, как от удушья. Все обиды этого дня вновь с жестокой болью ожили в нем, и, чтобы избавиться от боли, чтобы вздохнуть, глотнуть воздуха, надо было куда-то рвануться, крикнуть, загреметь кулаком по столу. Парусов едва не скомандовал, как на плацу: "Смирно! Слушать мою команду!" - Я приказал… передать дезертира в трибунал, - глухо проговорил он. - Почему?.. Черт!.. Почему не выполнили приказа? Лесун, изумляясь, покачал головой. - Вы приказали мне разобраться в деле… А разобравшись, мы с командиром полка убедились: Воронков не дезертир. Разрешите пояснить… - Он все еще улыбался, не веря, что его сообщение способно вызвать подлинный гнев. - Ну какой же он дезертир! - Рано радуетесь! Я еще командую здесь!.. - выкрикнул Парусов то, что все время вертелось у него на языке; он ничего уже не помнил. - Запомните… зарубите себе: дивизией командую я. Не нравится вам - я не держу вас. А комиссары… комиссары мне не нужны. Он вздохнул, почувствовав некоторое облегчение. - У меня все, - сказал Парусов. Лесун мигнул, покраснел, и даже на его голой, поблескивающей голове разлился пунцовый огонь. - А у меня нет… не все, товарищ генерал, - ответил он после паузы. И медленно, с трудом, с неловкостью заговорил: - Точно так, в армии у нас нет теперь комиссаров… Но это… это, товарищ генерал, большое, высокое звание - комиссар… революцией рожденное. Это уж так! В войну, в сорок первом, комиссары… - вы и сами видели - в отчаянную пору комиссары поднимали людей! Поднимали и вели потому, что силу им давала партия, потому, что выполняли волю партии комиссары, политруки!.. Обидно, что приходится говорить вам об этом: вы и сами воевали… Лесун взглянул прямо в глаза Парусову и, освободившись от чувства неловкости, заговорил быстрее: - Это точно так, комиссаров в армии нет. Но партия осталась. И это она через вас, она… запомните, товарищ генерал, партия приказывает здесь через вас. А я только помогаю вам исполнять ее приказы. И я здесь не потому, что вы держите меня, а если уйду, то не потому, что вы перестанете меня держать. Если же я… или мы забудем, что мы члены партии, коммунисты, то в дивизии не останется ни меня, ни вас, товарищ генерал! Он наконец рассердился: какого черта, в самом деле, этот самонадеянный, этот ослепленный человек так разговаривает с ним о святых вещах!.. Он зачем-то вернулся к своему креслу, но остался стоять, опустив руки и выпрямившись. - Не вам меня учить, - сказал Парусов и пошел к двери. Ему не хотелось уже ни минуты оставаться в этой комнате. - Утром завтра же доставить мне дело Воронкова! Не дам портить дивизию. Не позволю вам! - резко выкрикнул он последнее слово. Не простившись, Парусов вышел. Спустя недолгое время со двора в открытое окно донесся стук заработавшего мотора: командир дивизии уехал. И тут же в кабинете затрещал телефон; сняв трубку, Лесун узнал голос Надежды Павловны Парусовой: она просила товарища полков-ника простить ей поздний звонок и спрашивала, не знает ли он, где ее муж, который должен уже был прийти домой и которого нет в его кабинете - она звонила туда, но там никто не ответил. В полном замешательстве полковник коротко доложил, что генерал только сию минуту покинул штаб и, по-видимому, отправился домой. - Что это с вами? - спросила, почуяв неладное, Надежда Павловна. - Я вам помешала, вы заняты? - Нет, нет… Это хорошо, что вы… Я рад… То есть,, Ну конечно, я рад, - совершенно потерявшись, пробормотал Лесун. Он подумал, что теперь, после всего случившегося, он, воз-можно, никогда уже больше не увидится с Надеждой Павлов-ной; во всяком случае, дом Парусова был отныне для него закрыт. - Душный какой вечер… - донесся к нему милый, слабый голос, - наверное, опять гроза собирается… - Да… Прогноз погоды действительно плохой… Тяжелый прогноз, да… Ему стало вдруг безмерно жалко Надежду Павловну: в самом деле, надо же было, чтобы эта прекрасная, эта чудная жен-шина досталась такому грубому себялюбцу. И на мгновенно Лесуну почудилось, что ей тоже трудно сейчас и одиноко, как ему, и она ищет у него поддержки. - Надежда Павловна! - горячо начал он и осекся. Что он мог ей сказать в утешение, о чем спросить, что пожелать? Они были, в сущности, почти незнакомы. Она подождала немного, потом поинтересовалась, почему он сам так поздно засиживается на работе, и он только и смог что-то невразумительно промямлить об инспекторской проверке. - Почему никогда не позвоните, - сказала она, - не заглянете к нам? - Да, да, спасибо, - невпопад ответил он. В трубке воцарилась тишина. Надежда Павловна была, должно быть, удивлена его неразговорчивостью, затем она простилась: - Извините, что побеспокоила вас. До свидания. И он ничего не нашелся ответить, кроме: - Пожалуйста… До свидания! Положив трубку, Лесун, вконец расстроенный, подумал, что все случившееся в этот вечер непоправимо и что день, который так удачливо начался, окончился ужасно нехорошо.
В тысяча девятьсот семнадцатом, в ноябре, седьмого, ночью он был убит юнкерской пулей, когда вел красногвардейцев на штурм Зимнего, И потом везде, где появлялись враги Республики, в Мурманске и на песчаных балтийских берегах, в Каховке, объятой пламенем, и в белогвардейском Крыму, вновь и вновь его расстреливали из пулеметов, полосовали шашками, жгли на кострах, закапывали в землю… Но каждый раз он поднимался снова - сормовец или путиловец, ткач из Иванова или горняк из Донбасса, - чтобы делать свое дело ротного политрука: проводить с бойцами беседы, читать им газеты, раскрывать глаза слепым, воспитывать революционное сознание и по команде "Вперед" первым вставать из окопа под шквальным огнем врага. В девятьсот сорок первом он опять шел со своей ротой, выводя ее из окружения под Вязьмой, и перед боем в засыпанном листьями осеннем лесу опять читал красноармейцам единственный уцелевший у него номер "Правды", надорванный на сгибах. В сорок втором на земле Сталинграда его видели во всех подразделениях, державшихся на узкой береговой кромке, и его тело было опущено в братскую могилу на площади Павших борцов. Это он - политрук под тысячами разных имен покоится на военных кладбищах в Киеве, в Севастополе, в Будапеште, в Берлине, И это он - тысячу раз воскресший, неуязвимый, бессмертный, победоносный - опять сегодня в Ленинской комнате роты читает "Правду" новобранцам, наклонившим к нему свои головы.
ГЛАВА ДЕВЯТАЯ
1
Андрей вернулся в роту, и в первый раз за всю службу это было похоже - по нетерпению, охватившему его, когда он вбежал в длинный сводчатый коридор, - на возвращение домой. Свой взвод он застал в казарме за чисткой оружия (на дворе опять сеял мелкий дождь); солдаты стояли и сидели в одних майках вокруг "столов", а вернее, сколоченных из досок щитов, положенных на табуреты и тумбочки. На "столах" перед ними жирно поблескивала сталь - все эти ствольные коробки, возвратно-боевые пружины, рожки магазинов, стопорные пластинки, подаватели; валялись ершики, тряпки, пакля… И казарма показалась Андрею похожей на уютную мастерскую, в которой все были заняты мирным общим трудом. Даже в сильном, отдававшем рыбьим жиром запахе ружейной смазки, что повеял из помещения взвода, ему почудилось что-то по-домашнему приятное. Товарищи встретили его с веселым любопытством: Булавин засмеялся, увидев Андрея, как смеялся во всех случаях, когда бывал доволен; Даниэлян, обласкав его своими большими, нежными глазами, басом проговорил: - Здоров, Андрюша! Кто-то выразил опасение, не отлежал ли он себе бока на гауптвахте, а в общем во взводе были ему рады. Командир отделения Разин приказал Андрею также заняться чисткой, и он опять получил свой автомат. - На бюро комсомола все-таки вызовем тебя, - сказал Разин. - Готовься… Расскажешь нам, как и что… - Так точно, товарищ сержант! - не скрывая своего счастья, выкрикнул Андрей. Солдаты потеснились у "стола", Андрей скинул, как и они, гимнастерку и принялся за дело: отделил магазин, вынул его из горловины, потом открыл ствольную коробку. Он и не пред-полагал никогда, что эта успевшая уже порядком надоесть работа - чистка оружия - может доставлять такое удовольствие. Но вчера еще он и при желании не был бы к ней допущен, а сейчас делал ее вместе со всеми, ничем не отличаясь от всех, и этого, оказывается, ему и не хватало. Поднимая голову, Андрей оглядывал товарищей - все его отделение было здесь: напротив орудовал выколоткой черный, как галчонок, Баскаков, тихо посапывал свекольно-румяный, благодушный Опекушин, справа трудились Масленкин и Столетов, слева - ефрейтор Крылов, вернувшийся в отсутствие Андрея из отпуска. И все они: даже постоянно на что-нибудь жалующийся Масленкин - недоучившийся студент, довольно-таки унылый парень, даже Крылов - гордость всего полка, отличник боевой и политической подготовки, с которым Андрей тайно, по-своему соперничал, - вызывали у него чувство, похожее на родственную любовь. Уралец Крылов был награжден отпуском за воистину геройский поступок. Весной во время тренировочных прыжков с самолета в стропы его парашюта по редчайшей случайности попал, опускаясь, другой солдат, и оба их парашюта погасли. Спасло десантников мужество Крылова и то, что называется быстротой реакции: поймав за лямки падающего товарища, он изловчился в последнюю минуту раскрыть свой запасный парашют. И, обнявшись, как братья, сцепившись на жизнь и на смерть, они вдвоем благополучно приземлились. Об этом случае даже писали в центральных газетах, а портрет Крылова висел теперь в полковом клубе среди фотографий особо отличившихся воинов. Сейчас за чисткой оружия Крылов вновь вынужден был отвечать на расспросы товарищей о поездке в родные места; на обратном пути из дома он двое суток прожил в Москве, и у него имелось, конечно, что рассказать. Но этот герой-десантник с бледноватым, интеллигентным, насмешливым лицом был, как всегда, обидно немногословен. - Строится Москва… Да вы из газет знаете: большое строительство идет на окраинах, - сообщил он и, подумав, добавил: - Везде еще флаги висят и бумажные голуби, что от фестиваля остались… Девушки, если вам интересно, перестали причесывать волосы, ходят встрепанные, как ведьмы. - Жалко, не угадал ты на самый фестиваль! - воскликнул Булавин. - Ох, и жалко! На месяц бы раньше поехал, поглядел бы на все самолично, - он искренне огорчился за товарища. - Познакомился бы с арабами. - В общем, обо всем в газетах читали, - повторил Крылов. И этим, собственно, было исчерпано то, что он поведал о своих путевых впечатлениях. Несколько красноречивее он сделался, когда разговор зашел о заводе - о знаменитом на всю страну металлургическом заводе, где его отец работал мастером. В нынешний свой приезд Крылов повидал там в прокатном цехе новые, хитроумные автоматические устройства, рассказывая о которых он коснулся таких подробностей, что Андрей вынужден был признаться про себя в своей технической неграмотности. Пожалуй, раньше Андрей не удержался бы и, придравшись к чему-нибудь, вступил бы с Крыловым в спор - о чем угодно, повод был не столь уж важен, просто чужое превосходство возбуждало в нем желание постоять за себя. В самом начале их знакомства Андрей, надо сказать, попытался было поближе сойтись с Крыловым, но не встретил взаимности: тот и с ним, как со всеми, держался сдержанно, иногда резковато, и Андрей самолюбиво отстранился. Сегодня он с готовностью простил Крылову и то, что не он со своими драматическими приключениями, а Крылов завладел общим вниманием. Вероятно, это в самом деле было увлекательно, даже величественно - управлять мощнейшими механизмами прокатных станов ("Подумать только, есть рельсо-балочные станы, весящие пятнадцать тысяч тонн!" - изумлялся Андрей) при помощи счетно-решающих, думающих машин!.. Правда, он, Андрей, весьма туманно представлял себе, что такое счетно-решающая машина и как она работает. А вот Крылов ("Молодец - ничего не скажешь!") рассказывал о ней так, точно изучил ее досконально. - Электроника - все дело в ней. Машина получает со стана информацию, как идет прокатка, где валки, потом сравнивает полученные данные с программой. Ну и занимается арифметикой, высчитывает… В общем, это машина с математическим образованием, работает безошибочно. В общем, вполне может заменить оператора-человека. Непонятно? При случае объясню получше, хотите? - предложил Крылов. - Это, ребята, стоит того… Он почти неуловимо изменился: тонкое и вместе с тем угловатое, с острыми линиями носа, надбровных дуг лицо его стало мягче, слегка покраснело, - видимо, он коснулся чрезвычайно важной для него темы, большого своего увлечения. И, как бывает в таких случаях, его очень внимательно слушали, даже мало что понимая, подчинившись невольно этой чистой страсти, жившей в нем. Андрей - что было на него непохоже - также только слушал и молчал, приятный покой разливался в его душе. Чистка оружия кончалась, когда в казарме появился лейтенант Жаворонков; он знал уже об освобождении Воронкова и был заметно этому рад. Все же, конечно, он, по своему обыкновению, не упустил случая преподать Андрею несколько полезных советов. Вообще командир их взвода - очень еще молодой, почти сверстник, недавно лишь сменивший прежнего, уехавшего учиться, - твердо, как видно, был убежден в необходимости частых командирских наставлений. Лейтенант позвал Андрея в Ленинскую комнату, усадил рядом и там с глазу на глаз повторил все то же примерно, что ему пришлось уже сегодня услышать, - и насчет своих возможностей, позволяющих выйти в передовики службы, и насчет тех выводов, которые он должен извлечь из полученного урока. - А если встретятся затруднения, обращайтесь прямо ко мне… Не стесняйтесь, не таите в себе. Со всеми вопросами - ко мне! Ну, договорились? - Лейтенант старался сохранить серьезный, внушительный тон. Но, глядя на его округлое, с полубачками лицо, Андрею захотелось вдруг сказать: "Хорошо, хорошо, не тратьте на меня столько времени, я постараюсь больше не волновать вас". Перед обедом Булавин, улучив минуту, поманил таинственно Андрея за собой. Они отошли вдвоем в дальний угол, где в узком промежутке между стеной и огромной круглой, как башня, печью происходили у них обычно совещания и консультации. Там, беззвучно смеясь своими зеленоватыми глазами, Булавин шепотом скомандовал: - Танцуй! Говорю, танцуй! И Андрей вынужден был тихо, чтобы не привлечь внимания, пошаркать подошвами и помахать рукой, изображая танец. - Получай, твое счастье, - смилостивился Булавин. С нарочитой медлительностью он извлек из кармана гимнастерки и разгладил на ладони сложенный вчетверо помятый листок; Андрей выхватил бумажку и прочитал карандашные, поспешные, косо падающие строчки: "Дорогой Андрюшечка, любимый мой! - Он покраснел и кинул взгляд на Булавина; тот смотрел так, будто любовался им. - Дорогой Андрюшечка, мне Саша рассказал про тебя, и у меня сердце оборвалось, ты ведь ни в чем не виноват. И ты только не волнуйся, и все исполняй, а не делай себе хуже. А я этого так не оставлю, я к вашему полковнику пойду, ты же страдаешь совсем невинно. Дорогой Андрюшечка, я утром завтра опять прибегу до открытия кафе, хотя б похожу недалеко от тебя и принесу передачу. И я тебя никогда не оставлю, и не думай, может, ты сам не захочешь потом встречаться со мной, так я упрекать не стану. Дорогой Андрюшечка, крепко обнимаю и целую много, много раз. Твоя Варя". - По самую макушку врезалась! - с восхищением проговорил Булавин: успех товарища льстил ему самому. Андрей не нашелся что ответить, он как бы даже застеснялся. - Я ее со двора увидел, - зашептал Булавин. - Иду вчера перед ужином в гараж - там в одном месте и забора нет, одна проволока. Вижу: гражданка по улице прогуливается, приличная, в лакировках, не сразу узнал. А она рукой замахала, обрадовалась, узнала моментально. Я ей и брякнул, конечно, про тебя, так, мол, и так, привет с губы; она в слезы. "Какой ужас!" - говорит… Слышь ты: "ужас"! Чудачка! Потом села на траву, чтобы письмо написать, и опять заплакала… Ходок ты, Андрюшка! Евгений Онегин! Сегодня она уже опять, наверно, прибегала, передачу от нее не взяли - это ясно… Между прочим, завтра она тоже придет. Сказала, что как только сменится, так и прибежит, часов в шесть. - Придет? Завтра? - переспросил Андрей. Неизъяснимое, в высшей степени приятное смущение овладело им. И, гордясь этой женской любовью и безотчетно стыдясь ее, он сказал: - Верно, что чудачка! К нашему полковнику собралась.