- Вот, вот, - подхватила она. - О том же и я. Теперь мы знаем о войне больше, чем знали о ней, когда она шла. Вот мне стихи вспомнились, ради вас, верно, чтобы ублажить нечистую вашу совесть. - Подняла было стакан с шипучкой, но тут же, забывшись, опустила его на место, начала читать негромко и даже спокойно, а кончила еще тише, угасая, почти шепотом, но с тем большей энергией, незримо клокотавшей внутри ее:
Мой товарищ, в предсмертной агонии
Не зови ты на помощь друзей,
Дай-ка лучше погрею ладони я
Над дымящейся кровью твоей.И не плачь ты от страха, как маленький,
Ты не ранен, ты только убит.
Дай-ка лучше сниму с тебя валенки,
Мне еще воевать предстоит.
- Кто это написал? - не сразу спросил он, когда она умолкла.
- По-моему, это стало уже фольклором.
- Написано по горячим следам, это чувствуется, тут без обмана.
- Вот она, ваша окопная правда, как пишут в разных умных журналах.
- А что? - подхватил он. - Теперь и они про войну знают больше, чем мы тогда. Честное слово, в окопах было проще. Там не существовало проблемы выбора.
- Разве? Кто же делал выбор между живыми и мертвыми? Только пуля? Покопайтесь в себе…
- Да я же наравне, - засуетился Иван Данилович. - Мы с ним в тот день оба были дежурными, по очереди… Это был бой… У бездны на краю…
- Сейчас вы еще объявите, - она пригрозила ему пальцем, - что война была самым прекрасным, самым святым в вашей жизни. Не прибедняйтесь. Добились полного душевного комфорта. Разбогатели на послевоенных разоблачениях фашизма. И смеете теперь жаловаться, неблагодарная вы душа.
Иван Данилович засмеялся облегчающим душу смехом:
- Беру реванш на реваншизме, согласно вашему Камю. Но я хотел о другом. Тогда мы твердо знали, кто твой враг и где он находится. Теперь-то все усложнилось вместе с цивилизацией… - Перескочил мыслью через невидимый барьер, восклицая: - Маргарита Александровна, да я…
Она остановила его размашистым движением руки:
- Это двадцать пять лет назад я была Александровной, а нынче мне приятнее, когда меня зовут просто Ритой. Зовите меня Ритой и сочувствуйте мне, ведь я едина в двух лицах: и вдова, и осиротевшая мать, я дважды обездолена…
- Как я казню себя: так грубо все сделал…
- Возвращаю вам: за что же вы так по себе-то? Я сама в том виновата, я была эгоистично углублена в себя, только собой и жила и той нарождающейся жизнью… ничего другого не видела. Мне сразу следовало понять, что привело вас ко мне…
- Боже, каким солдафоном я был тогда… - поспешно перебил он, стремясь излиться.
- А я? - тут же подхватывала она. - Ничтожная эгоистка…
- Нет, это не вы, это я…
Ах, недаром они столь самозабвенно продолжают себя истязать, видно, есть в том своя невысказанная сладость, о которой другим, может, и знать не дано.
Маргарита подняла стакан и глядела на Ивана Сухарева с ожиданием.
- Это я не имела права распускаться, - продолжала она, уступчиво улыбаясь. - Но это выше нас. Мы - бабы и оттого не можем подняться выше собственного крика. Так что же, сочувствуете или нет?
- Рита, - ответил он размягчение - Если уж каяться, то до конца. И я скажу все! Да, на другой день я осуждал вас за этот крик. А сейчас я полжизни бы отдал, чтобы не было того вашего крика.
Откинув голову, она расслабленно засмеялась:
- Видите, как нам хорошо теперь. Попиваем кофеек и каемся. Весьма удобная позиция. Это называется бунтующий конформизм, как сказал бы наш с вами любимый Камю.
- Да, да, я давно хотел, можно сказать, решающий вопрос, моя проблема номер один - вот она! - так ли мы живем?
- Разумеется, не так, - бесшабашно ответила она, продолжая смеяться податливым смехом. - Вот покаемся еще немножко, очистимся - и снова будем продолжать жить не так.
Он не поддержал ее смеха, да и она смеялась не очень убедительно, а под конец своих слов и вовсе сделалась серьезной. Маргарите Александровне в этот момент казалось, что на нее снизошла минута просветления и высшего понимания и что с этой минуты она станет чище, светлее и отныне минута эта навсегда останется с нею. И Сухарев чувствовал нечто похожее, во всяком случае, очень близкое к чувствам Риты. Прямо скажем, оба благополучно преодолели первую стадию - бичевания и уже приготавливались вступить в следующую стадию - гармонического улучшения.
- Неужто в нас на самом деле не осталось ничего святого? - кротко воскликнула Маргарита Александровна, и руки ее взметнулись, как два горестных крыла.
Сухарев отвечал печально и тихо:
- С нами наше прошлое. Разве оно не свято для нас. Я жил с сознанием вины. А нынче день моего освобождения. А Володя? Разве он не святое для нас? Он ничего не успел. Не открыл закона, не написал великого стихотворения.
- Он успел только умереть, - завершила она, тревожно озираясь по сторонам. - Где же закон? Где его закон?
- И потому не осквернил свое будущее, - глухо отозвался Сухарев, но ведь и это было правдой, пусть даже ее частицей.
Вот и добрались они до решающих выводов, слишком обязывающим сделался разговор. Только Сухарев все более умиротворялся, Маргарита же Александровна взвинчивалась, не замечая того.
- Он умер человеком, - настойчиво повторила она. - Они все были людьми.
49
- А ты кого хочешь, мальчика или девочку?
- Я хочу девочку, такую, как ты. И чтобы она так же крепко целовала меня.
- Нет, я серьезно: ты кого хочешь?
- Честно? Я спать хочу. Давай поспим еще хоть сто минут, потом снова проснемся. И снова вместе.
- Бедненький, я никак не даю тебе выспаться… Ты сам меня заговорил, сказал, что будешь открывать закон. Я и развесила уши. Хорошо бы не расставаться. Знаешь, о чем я мечтаю?
- Не имею ни малейшего…
- Мечтаю, чтобы нам завернуться друг в друга.
- Внимание, ты открыла закон заворачивания, я выведу формулу. Сколько там времени?
- Не скажу. Еще темно. Так где же твои законы? Покажи мне их.
- Кому они нужны? Я открою свой закон по дороге в родной блиндаж. Это будет обратный закон. Накрой меня шинелью, холодновато.
- Не накрою, я ищу твой закон. Ага, вот он! Попался! Если бы знал, как я всегда тебя жду. Верно, оттого и такая жадная с тобой, чтобы ты был только моим, всегда моим, вот тут моим и тут моим. Хочу завернуться в тебя, хочешь?
- Слушай, ну давай покемарим немножко, ну хоть десять минуток, дай мне кусочек шинели.
- А вот и не дам, ни даже ни одной минуточки. Как ты можешь спать, когда кончается наш подарок?
- У нас еще вагон времени…
- Ну разумеется. Время всегда есть, пока оно не кончилось. Просто я тебя перебила. Ждала и видела.
- Что ты там видела?
- Вот что я видела. Вот как я ждала. Поверни голову.
- Я сплю.
- Ах так! Нахал! Ну тогда берегись. А еще вот так! Хорошо я тебя жду? Ну хорошо?
- Терпимо.
- А если вот так? Ну что?
- Можно повторить.
- Ха-ха, очнулся. Прижмись ко мне. Крепче.
- Бесстыжая…
- Так, значит, я бесстыжая, для тебя бесстыжая?
- Конечно: разбудила. А ну скидавай свое кимоно. Иди сюда.
- Что это? Где я? Что со мною?
- Ты со мною. Разве ты не мечтала?
- А ты?
- И я с тобой. Мы оба вместе, теперь уж навсегда вместе.
- Молчи, молчи. Я сама скажу…
- Слушай, на каком мы свете? Где мой кисет? Сейчас сверну. Ты говорила: еще темно. А может быть: уже темно?
- Не придирайся к словам. Сама скажу, когда тебе будет пора. Не думай об этом.
- Дай часы, я посвечу.
- Пожалуйста, мне не жалко. Только Тамару не разбуди. Сколько же там?
- Без двенадцати минут. У нас в резерве целые сутки, жить можно.
- А число твои часы не показывают? Посмотри внимательнее.
- О чем ты говоришь?
- Не сердись, дорогой, я не хотела беспокоить тебя. Нам было так хорошо. Наши первые сорок восемь часов.
- О чем ты? Не понимаю тебя.
- Нам осталось двенадцать минут или уже десять, сколько там на твоих.
- Ты уверена? Неужели я?..
- Вот именно. Ты спал ровно двадцать четыре часа, я не хотела тебя будить.
- А что ты мне сказала, когда я проснулся?
- Я сказала тебе правду: ты спал всего ничего. Но фигурально.
- И я поверил! Послушай, но ведь потом я еще спал.
- Разумеется, на этот раз всего шестьсот минут, как любишь ты говорить.
- Интересное кино, выходит, из сорока восьми наших часов я проспал тридцать четыре. А потом еще три часика.
- Ты, кажется, расстроен?
- Идиот, какой я идиот!
- Милый, не расстраивайся, ведь главное, что ты отдохнул и побыл без войны.
- Все равно она снилась, от нее никуда не денешься. Никогда не прощу себе, я же у тебя украл эти часы тоже.
- Нисколько. Я ведь была рядом. Смотрела на тебя и ждала.
- А теперь я опаздываю. Меня же под трибунал…
- Вот и прекрасно. Я судьям скажу: за любовь под трибунал не отправляют.
- Так они тебя и послушают. Я бегу.
- Ты же сам говорил: дорога не считается. Давай договоримся, что будем всегда помнить эти сорок восемь часов.
- На мою долю не достанется и четверти воспоминаний. Какой же я кретин!
- Подожди, не беги, я с тобой. Как ты легко взбежал по ступенькам, я провожу тебя до опушки.
- Ты простудишься.
- Я всегда с тобой.
50
Передо мной сидела женщина, уже немолодая, с заострившимся лицом и координатной сеткой морщин и складок, точно указывающих возраст. Поднялась из-за стола, прошла по комнате, отдалясь от меня и молодея на глазах. Руки суетно шарят по полкам. Ее ускоряющиеся движения опережают взгляд. Лицо кажется потерянным.
Что она ищет? Кого потеряла?
Не отвечает. Беззвучно шелестит губами, и я не слышу. Меня охватывает волна нежности к этому заострившемуся, ищущему лицу, я должен спасти ее, ведь я свободен для спасенья. Но я ее недостоин, она не согласится, потому что верна своей памяти, которую ищет на полках.
Когда она успела состариться? Как жаль. Ах да, мы уже в том возрасте, когда состариться можно за пять минут. Она просто устала, ей надо отдохнуть, поехать к морю, поваляться на песке, забыв о возрасте и всем остальном.
Хочу поехать к морю вместе. Хочу состариться с тобой, чтобы вглядываться в родные морщины, нажитые общим горем. Хочу видеть твое лицо, узнавая в нем мудрость прожитых лет. Сколько нам может быть еще дано? Двадцать лет? Тридцать? До скончания нашего века?
Зачем она все время ходит? Зачем она пришла ко мне? Даю поправку: зачем я приперся к ней? Поправка: я пришел за искуплением, а получил в придачу осетрину. Она добра и гармонична, доверчива и неисчерпаема, она нежна и светится верностью. Отчего я не пришел сюда раньше? Но ждали ли здесь меня?
Волна нежности - уже вторая (я повторяюсь чувством и словом) - подхватывает меня, едва не швырнув через стол, я с трудом удержался на стуле. Преждевременный шторм не входил в мои планы. Она так нежна, что ничего не стоит погубить ее назойливым прикосновением поспешного слова, тем более жеста.
Я стану служить ей. Где же она? Ускользнула от взгляда, шарит на кухонных полках - разве там прячем мы наше прошлое?
В нише мебельного агрегата затаился телефонный аппарат, салатно-перламутровый - и безгласный. Ага, сейчас я решу проблему номер один…
Алло, прошу к телефону Аркадия Львовича. Кто говорит? Профессор Сухарев говорит… Где же он? Ах, на вернисаже, я и забыл… Алло, дайте вернисаж. Какой вернисаж? Самый наипоследнейший. Вернисаж? Как у вас? Надеюсь, все идет по графику: публика шушукается и делает вид, что все понимает. Совершенно верно, мне нужен профессор Харитонов Аркадий Львович. Маленький такой, лысоватый, непременно найдете его у самой большой картины, где кипят споры. Разумеется, это он. Будьте добры, дайте ему трубочку. Аркадий Львович? Извините, дорогой Аркадий Львович, прибыть лично не сумел. Не мы располагаем своей судьбой - она нами. Именно по этому вопросу и звоню, Аркадий Львович. Ах, вы уж подобрали для меня художественное полотно? Кто же автор? Не Сергей ли Сергеевич, ваш СС? Признайтесь честно, Аркадий Львович, вы не боитесь вручать его мне? Я ведь человек неожиданный, сам не знаю, что сделаю, могу и во вред себе, это уж точно. А вдруг напишу отрицательное заключение - что тогда? Аркадий Львович, отчего вы так не верите в человека? Я честно предупредил вас, а далее вы вправе действовать по своему усмотрению: бросить мою статью в мусорную корзину, забаллотировать меня на очередных выборах и так далее. Вот видите, как мы прекрасно понимаем друг друга. Постарайтесь подобрать другого оппонента, более устойчивого, эти вернисажи способствуют развитию контактов, тут вы совершенно…
- Зачем вы крутите телефон? Он же не работает.
- Дорогая Маргарита Александровна, простите. Мне показалось: при известной настойчивости… А вдруг он заговорит?
- Мне подарили на новоселье в расчете на светлое будущее. До сих пор не включен, обещают в этой пятилетке.
- Тогда я специально приду к вам, чтобы позвонить.
- Я нашла, Иван Данилович.
- Что?
- То, что искала. Я все растеряла, я все забыла, это становится невыносимо.
- Вы и меня забудете, едва я уйду из вашего дома, - с надеждой на опровержение отозвался я.
- Не рассчитывайте, дружок. Я вступила в такой возраст, когда начинаешь цепляться за свои воспоминания.
- Спасибо. Я всегда предчувствовал, что не опоздаю к вам. Подоспел в срок. Однако что вы там нашли? Выкладывайте на закуску!
51
Программа-минимум,
или
Хроника одной жизни
1944 - Конец войны. Два раза ранен, в ногу и шею. Наша свадьба.
45-47 - Изучение предшественников.
47-49 - Накопление. Первые прикидки.
49 - Диплом. Принят в аспирантуру.
50 - Сын - Олег.
50-54 - Поиск (не заработка!).
54 - Дочь - Софья. Завершение аспирантуры. 30 лет, а сделано так мало.
55-64 - Физическая картина мира. На лезвии открытия.
65-69 - Систематизация. Лучи. Серебряная свадьба. Рита в серебряном.
70-73 - Второй виток поиска. Необозримость. На пороге выбора. Рождение первого внука - Ярослав.
73 - Первые 50 лет. Дед, борода, очки. В тесном кругу.
74-79 - Обзоры. Ученики. Монография.
80-83 - Человек слаб. Подачка в виде юбилея.
84-88 - Поля сопричастности. Школа.
86 - Пятое поле. Сосредоточенность. Наконец-то!
87 - Трижды дед. Бороду не крашу. Не курю.
88 - Монография полей.
89 - Открываю конгресс сопричастности во славном граде Новгороде.
89-92 - Третий виток поиска. Сужающийся конус.
93-96 - Элементарные частицы. Прадед.
94 - Золотая свадьба в окружении внуков и правнуков (4 внука + 3 правнука - желательно). Рита в золотом.
98 - Стукнуло /4. Сбежали с тобой от юбилея.
97-2000 - Итоги тысячелетия - физическая картина. Монография.
2001 - Постановка задачи (попытка прогноза).
2002 - Устал… Ничто не вечно под луной.
К сему ВК - подпись неразборчива.
22.VI.41
"Боже мой, как это просто! - думал Сухарев, держа в руках плотный листок с одним поперечным сгибом, легко раздающимся под рукой. - В сущности, это просто до степени абсолютного непонимания. Что такое экстракт жизни? Зачем писать десятки томов, если можно уложиться в одну строку? Писатель мечтает об одном абзаце, ученый - об одной задаче, художник - об одном полотне, я согласен на одно слово, но где взять его? Недостоин я единого слова, я навек приговорен к словесному выхлопу. Легче всего быть пророком, не несущим никакой административной ответственности за свои пророчества. А он за свою программу-минимум заплатил жизнью. И пуля угодила в предсказанное место. Зачем бывает так? И сколько теперь потребуется парней, чтобы выполнить эту программу за него? Ах как легко задавать такие вопросы. Они ведь безответные…"
- Представляете, - оживленно говорила между тем Рита, - ищу ее по всей квартире, а она лежит себе на означенной букве. "Программа-минимум" - где ей лежать? Конечно же в энциклопедии на букву П, том сорок семь, от "признака" до "реминисценции"… Вот и вся его жизнь, уложившаяся в одну страничку, - отвечала она в ритм сухаревским мыслям, но тут же пресекла себя, выбираясь на собственную дорогу. - Впрочем, это верхний слой, наскальная живопись, прилипла нынче ко мне эта пещерная метафора, ох как тяжко по скале царапать, но мы обязаны снять все поздние слои и добраться до первоосновы, - она говорила все лихорадочнее, руки беспомощно теребили салфетку, взгляд перебегал по комнате и всякий раз завороженно возвращался к листку, с недоумением наталкиваясь на него. Раза два она даже поднесла руку к глазам, словно защищаясь от яркого света, но Сухарев и тут не обратил внимания, продолжая с ученой дотошностью изучать текст в надежде выжать из него еще две-три благоухающие мысли.
- Он мечтал дожить до глубокой старости, - говорила она, будучи не в силах остановиться. - Семьдесят девять лет, тогда это казалось глубокой дряхлостью, и я смеялась над ним за это, а сейчас почти нормальный возраст, мы же научились продлевать - научное питание, транквилизаторы, но я же не рассказала о том, как это было написано, я услышала по радио про войну и помчалась к нему, он стоял перед зеркалом и завязывал галстук, собираясь идти в военкомат. Я испугалась. Он отвечал: не бойся. Ты же знаешь, я бессмертный. Сейчас я докажу. Взял отцовскую машинку и написал этот листок, вручив его мне. "Береги, все сбудется". Но в мире совершается убыль памяти. История умеет творить комиксы, но тогда ее лучи, посылаемые в будущее, становятся черными. Так и я. Он то и дело попадает в мертвую зону памяти - как я смела забыть про его программу? Моя совесть - это самолет, которому не суждено взлететь, ибо он перегружен отягчающими обстоятельствами, а программа лежит на слове "программа" - что же там запрограммировано мне на этот год? Подскажите.
Иван Данилович сверился по листку и бодро прочел:
- "Второй виток поиска. Необозримость. На пороге выбора. Рождение первого внука - Ярослав".
- Что я вам говорила! - вскричала она, шаря руками по столу. - Я заделалась бабушкой. И передо мной встает необозримость пеленок. Он был велик, однако лишь гений имеет право на заблуждения, все прочие смертные обязаны быть праведными, хотя бы для того, чтобы потом поправить гения. И это уже непоправимо.
- Ах, что теперь скажешь, - безлико заметил Сухарев и все же нашел, что сказать в подобных случаях, услужливая память тотчас подает на язык хорошо процеженную словесную микстуру, всегда готовую к действию так, что ее даже не надо взбалтывать перед употреблением. И вот что он сказал: - Ведь и я мог бы вместо него…