Однако на этот раз не помогла и спасительная микстура, составленная едва ли не на поле боя, более того, она произвела действие почти обратное. Маргарита Александровна встала из-за стола, собираясь пройти к книжной полке, но не дошла, всплеснув руками, будто услышала за спиной пулеметную очередь. И беззвучно опустилась плашмя на диван. Руки ее продолжали взметываться, но были не в силах взлететь и потому судорожно скребли обивку, натыкаясь на чужие предметы.
- Уберите, это ужасно! Он на меня глядит… - закрыла лицо руками и тут же снова раскинула их. - Черный блеск, это подло… он режет, уберите, зачем вы зарезали шею? - руки наткнулись на шкатулку, смахнули ее на пол. Портсигар и бинокль при этом шумно вывалились на пол.
Иван Данилович, не ожидавший ничего подобного, обронил листок, но все же успел подхватить Маргариту Александровну, недоуменно вопрошая:
- Рита, что с вами? Вы меня слышите? Я не хотел… Очнитесь, вы не имеете права…
Она, похоже, не слышала и продолжала выкрикивать:
- Это подло, так не должно быть, черный блеск, уберите скорее…
Сухарев решительно перевернул ее лицом вверх, взволнованно ощущая при этом трепетную напряженность тела, увидел бледность щек, пугающие белки зашедшихся глаз. Но теперь-то он ученый, раз-два, не раздумывая, шлепнул ее по щекам, потряс за плечи:
- Рита, очнитесь. Не распускайте себя. Перестаньте сейчас же, я приказываю.
И ведь помогло: что значит опыт.
- Голова… - отвечала Рита опавшим голосом, но глаза ее раскрылись и тело доверчиво расслабилось. - Что со мной? Где я? Меня что-то ударило, да? Голова… положите мне руку на лоб вот так, теперь уже лучше… сейчас, сейчас, вдруг все закружилось и померкло, сама не пойму, подайте мне компресс.
Сухарев припустился на кухню, схватил мохнатое полотенце. Никелированный чайник стоял на плите, но вода в нем оказалась тепловатой. Он трусцой перебежал к мойке, открыл кран, чутко слушая, что происходит в комнате, но там было тихо. Дурак, последний дурак, ругал он себя, разве можно было обрушивать на нее столько воспоминаний? А еще вызвался беречь. И эти последние слова, как это эгоистично с его стороны…
Намочив полотенце, он поспешил обратно. Маргарита сидела на диване, растирая виски ладонями, и выжидающе смотрела на него. Сухарев вздохнул с невольным облегчением.
- Зачем вы сели? - по-хозяйски прикрикнул он. - Немедленно ложитесь!
- Спасибо, Иван Данилович, - молвила она виновато и прилегла. - Уже ничего, если бы не вы… а теперь я просто лоб оботру, и все, сама не знаю, что на меня накатилось, затмение какое-то, нет, воды не надо, дайте лучше седуксен, вон там сумочка черненькая, я всегда его при себе держу, нет, хватит одной таблетки, он на меня благотворно действует, тотчас снимает все тревоги…
- Я не должен был… - начал было Сухарев, но она перебила:
- Зачем вы? Во всем виновата память. Только забвением можно освободиться от этой боли.
- Это я так бестактно разбередил вас… Но вам в самом деле лучше?
- Все хорошо, это пройдет. Долго это было?
- Ну минуту, не больше.
- Спасибо вам. И простите меня, верно, я произвела на вас самое отталкивающее впечатление. Я вдруг увидела… о чем это я? что я увидела? - она торопилась, перескакивала, возвращалась, желая излиться, странная для Сухарева болтливость вдруг снова обнаружилась в ней, он предложил было еще таблетку, но Рита и слушать не хотела. - Так о чем же я? - продолжала она. - Это так нахлынуло… ах да, о памяти. Мы предаем их забвением. Я измельчала, мы измельчали, они измельчали, мы предаем их ради квартир, гарнитуров… А ведь я лишь тогда и жила, те три сандомирских месяца, под бомбежками - но с ним, в сыром блиндаже - но с ним, на соломе, под мокрой шинелью - но с ним. Я, кажется, рассказывала или вспоминала: сорок восемь часов, когда он получил отпуск. Вот и вся моя жизнь размером с эти сорок восемь часов, все остальное - сожаление о них. И не было иного счастья. Теперь у меня поролон, верблюжье одеяло, балкон, гарнитур - неужто ради этого и прожита жизнь?..
- Рита, не надо, умоляю вас, - говорил Иван Сухарев, беря ее за руку. - Не надо больше вспоминать и волноваться, вам будет вред от этого.
- Мне? Что вы там бормочете? - она лихорадочно засмеялась. - Да мы сейчас еще сообразим на двоих. Ведь вы мой друг, правда? Просто я вам еще не все объяснила, а должна. Как о чем? Обо всем. Мы больны нашей памятью. Я вдруг увидела его лицо, это был он, Володя, и он смотрел на меня с укоризной. Я видела его отчетливо и близко, как вижу вас сейчас, и он укоряет, я испугалась: за что? разве я оказалась недостойной? Нет, нет, - задвигалась она на диване, видя, что он порывается ее остановить. - Дайте мне высказать, так надо, у меня сейчас прозрение, я все так отчетливо вижу и во все проникаю. Вам не ярок этот свет? Можно задернуть портьеру, к нам уже никто не придет. Но как бы вам лучше? У нас получился день поминовения, сколько нового мы узнали, я понятно говорю? Но я скажу, все-таки больше всех знают о войне вдовы и сироты-матери. Они и пороха не нюхали, а война сильнее всего по ним ударила. С нами боль: и наша, и их, потому что они уже не чувствуют своей боли, передав ее нам. Прилетела черная пуля, прямо в шею, кожа синюшного цвета. Эта пуля все время летела вдоль моей жизни, и она убила мои воспоминания, вам это понятно? Не надо пояснять? А теперь он отдалился от меня на двадцать пять световых лет, но светится все ярче, мне страшно подумать, неужто он погаснет, как только меня не станет? И наша боль только с нами. Кто помнит теперь Володю? Верно, вы есть единственный человек, кто еще не забыл его. Кто знает о том, что он был, хотел сына, мечтал открыть закон, кто страждет знать о том? Выведена формула: мы их не забудем! Но отчего же она так безлична, суха…
Их роли переменились. Теперь уже он должен был передать ей свою силу и мудрость. И Сухарев перебил воодушевленно:
- Вы не правы, Рита, нет! У каждого живого своя память, она нетленна. Каждый помнит своего Володю, из этого и складывается формула: мы не забудем… формулы обязаны быть лаконичными, им не дана способность детализации. Вы очень точно сказали о пуле, которая летит. Пуля в нашей памяти - у каждого своя. Но есть и общая пуля - у всего народа, это наша народная память. И эта память, память о войне, навсегда останется в народе, как шестьсот лет спустя мы помним Куликовскую битву или сто шестьдесят лет ни на день не забывали о войне двенадцатого года. И после нас Володя не сгинет в дыре забвения, он сделается крупинкой народной памяти. Их пало двадцать миллионов, и он - всего-навсего одна двадцатимиллионная крупинка, но он есть, и будет всегда. Его воскресит наша память. - Сухарев говорил, и мысль его сияла, он был готов продолжать еще и еще, но Рита прервала его.
- Лучи памяти, - молвила она с болью. - Сколь же ярок их проблеск. Но скажите мне: кто знает о том, что знали мы?
- Нет, Рита, нет, нет и четвертый раз нет! - строевым голосом отвечал он, прикасаясь к ней рукой. - Нашего с вами Володю, уверен, многие помнят: капитан Лопатин, Апасов, лейтенант Батюшков, Дима Ромашов, сержант Васьковский, Слепцов, Абраменко, Чехонин. Их не надо понуждать к воспоминаниям, они сами вспомнят. Готов ответить за то правой рукой, ведь мы иногда встречаемся на перепутьях жизни. Что делать: смертность на земле стопроцентная. В мире много шикарных могил, золото по мрамору, пантеоны, саркофаги. Возносятся медные монументы, впрочем, иногда их ниспровергают. И есть простые солдатские обелиски. Но выше всего энергия памяти. Одному для остроты печали потребен величественный мемориал на сто метров, да еще чтобы печаль его возникала под музыку, другому достанет единой палочки с безымянной дощечкой на затерянном косогоре. Чья смерть славнее? Под золотым мрамором или фанерным обелиском? Моя память не нуждается в допингах. Пусть даже кто-то забудет. Но не мы! Я скажу вам: есть память двух и есть память всех, - заключил он сияющей мыслью.
Она благодарно улыбнулась:
- Спасибо вам, я вам верю. Но в самом деле, довольно об этом, мы начинаем погрязать в наших погружениях. Сейчас я приведу себя в порядок, а вам сварю свежий кофе… Но вы точно не сердитесь на меня?
52
Таблетка, по-видимому, начала свое благотворное действие. Рита говорила гораздо спокойнее и уже не скакала мыслями. Решительно привела в порядок раскиданные предметы, скрылась в ванной, предварительно испросив разрешения у гостя, и скоро вновь явилась перед ним в малиново-абстрактном кимоно, перетянутом широким поясом. Иван Данилович прямо руками всплеснул, внутренне разумеется, увидев перед собой такое великолепие.
Подушка тоже была с японским орнаментом. Маргарита Александровна красиво расположилась на диване, вдавив локоток в абстрактный квадрат орнамента, и улыбнулась Сухареву.
- Продолжим наши интеллектуальные диалоги? - спросила она, зазывая его улыбкой.
- Чертова пуля, - с готовностью отозвался Иван Данилович, поддаваясь на эту уловку. - Мушкет появился в пятнадцатом веке, пять секунд назад по геологическим часам. Пулемет "максим" - в девятьсот втором году, по сути, он наш современник. Но они продолжают стрелять, они никак не могут остановиться. Пишут трактаты, провозглашают доктрины: дайте им право на выстрел… Смотрите, встретились два человека: и оба занимаются побежденными. Да, своей победой мы доказали, что зло не всесильно, но иногда мне кажется, что побежденные извлекли более важные уроки из своего поражения. Тезис о неизбежности войн опровергнут, но мира нет. Уголек все время тлеет по планете, вспыхивая то тут, то там прямым огнем. Неужто война в самом деле сидит в человеческой природе? Вот бы докопаться до сути… Все говорят о мире, а ядерный потенциал растет как на дрожжах. Я где-то читал: число целей, достигаемых ракетами, через два года увеличится в три раза, это уже геометрическая прогрессия. Болезнь опережает диагноз. А ведь решать проблему все равно придется. И теперь решать, пока живо поколение участников войны, знающих ее ужасы. Если придут к власти не нюхавшие пороха, им будет труднее договориться. Чего доброго, еще захотят попробовать: а как это будет выглядеть? Человечество живет не по карману, транжиря свой труд на производство смерти. От обороны к самоубийству. Разрядка необходима всем: молодым и старым, мужчинам и женщинам, министрам и студентам, солдатам и детям, мир устает от того напряжения, в котором он существует. И все это настолько очевидно - до удивления. Зато защитники этой морали утверждают: наука уничтожила войну… - Иван Данилович увлекся планетарным монологом, выставив перед собой руку, словно в той руке был зажат микрофон, озвучивающий землю.
Но информационные каналы в этот час не работали. Да и день был неприсутственный. Одна Маргарита прилежно слушала своего собеседника, но мысль ее скользила по касательной.
- Я слабая, одинокая женщина, - откликнулась она печально, - и ничего не понимаю в ваших войнах, я способна лишь страдать от них. Но я знаю одно: война возникает из пещерной морали, разве это не ясно? Вот вы поминали о дубинке. Пещера на пещеру - с той поры и пошло. Это же котел кипящий…
Он удивился непроизвольно:
- Какая мораль может быть в пещере?
- Пещерная, разумеется, - она пожала плечами, дивясь его неразумению.
Иван Данилович был искренне заинтригован.
- А что в котле кипит? - продолжал допытываться он.
- Разве вам неведомо? Смола. Это уж потом все эти трактаты и тезисы, доктрины и постулаты. Надо же прикрыть эту пещеру, эту вонючую смолокурню, вот оно и пошло, но суть осталась той же. Память пещеры оказалась не менее устойчивой, чем память добра, и еще неизвестно, какая память окажется крепче, человечество еще не сделало окончательного выбора, ведь это так сладостно - дубинкой махать! Для этого ума не надо. "Если бы народы знали, из-за чего мы воюем, никогда не удалось бы устроить хоть одну приличную войну". Это не я придумала, а Фридрих II, он-то разбирался в этой кухне получше нас с вами. У каждой нации обнаруживается враг номер один, они с завидным постоянством меняют лишь врагов, но не номера. Точно так же и с фашизмом, до корней которого вы мечтаете докопаться: трусость, агрессивность, классовый империализм, душевная апатия народа - все высокие слова, а на деле-то это пещера, пещера. Тут уж точно, в любой системе координат - везде пещера… Таков мой иск к войне.
Сухарев поймал себя на том, что он морщится, негодует, любуется - и все это одновременно. Любуется ее вновь порозовевшим лицом, переменчивостью глаз и губ. А морщится и негодует он от ее слов: это же все ненаучно, доморощенно. И вообще, ради чего это мы все о высоких материях? - радостно удивился он.
А вслух неожиданно для себя самого сказал:
- Непременно включу ваш тезис в новое издание со ссылкой.
Она улыбнулась ему поощряюще:
- Дарю без ссылки. Разверните его на сто страниц ученого текста, а мне за них…
- По рукам. А пока до гонорара не дошло, разрешите презентовать вам первое издание. Оно в чемоданчике, специально держу рядом с виски.
- Да она же у меня есть! - с оживлением воскликнула Маргарита Александровна, когда он, прикрыв "дипломат" своим телом, достал книгу и она увидела обложку "Преступник номер один" и прочитала подзаголовок на титульном листе: - "Адольф Гитлер, его жизнь и преступления". Я же читала! Так, значит, вы и есть тот самый Иван Сухарев, член-заседатель международной организации историков и вице-президент нашего национального комитета? Как же я сразу не сообразила? Что же вы темнили? Наконец-то я вас разоблачила, надеюсь, не в последний раз…
- В другой раз не буду, - покаялся он и спросил недоверчиво: - В самом деле читали?
- Еще бы. И точно знаю, что книжка не прошла незамеченной, я слышала отзывы…
- Спасибо, - отозвался польщенный автор. - В таком случае придется сделать повинную надпись. Что же вам написать? - Иван Данилович подвинул раскрытую книгу и задумался.
Рита засмеялась:
- Теперь я раскусила вашу сущность до конца: вы честолюбец, вас интересует все только первое - преступник номер один, проблема номер один. И сами-то небось мечтаете стать первым номером.
- Но вам я напишу что-нибудь из последнего, - парировал он. - Из последних моих желаний. А все же что? Подскажите.
Она продолжала смеяться игриво:
- Над чем же тут голову ломать? Шпарьте наипоследнейшее, однако же не забудьте и того, что писали мне двадцать пять лет назад? Я же до сих пор не получила…
- Попробую, - Сухарев достал цветной карандаш, принялся строчить, и, как видно, не коротко.
Рита затаенно наблюдала за ним.
- Прекрасно, - продолжала она. - Отныне я нарекаю вас своим другом номер один. И пью за вас. За моего несостоявшегося поклонника, с которым мне все равно хорошо. Честное слово, мне давно не было так хорошо. С вами все так легко и доступно, даже боль. Вы мне как старый-престарый друг, хотя еще утром не занимали моих мыслей. А теперь близки до родимости, теперь, рядом с вами, я словно помолодела на двадцать пять лет и можно начинать жизнь сначала. Поэтому мой тост - за неразгаданность! Теперь я только и буду думать о нашей встрече. Мой дом всегда открыт для вас, вы ведь часто в Москве… я буду счастлива. Вот и объяснилась.
И, сама смутившись, принялась мять подушку.
Сухарев тоже не ожидал, что будет так растроган от столь пылкого признания, пришедшего к нему с опозданием на полжизни. А мы (наконец-то) можем приступить к лирическим картинам.
И впрямь!
- Рита, у меня нет слов, - так начал наш герой. - Все, что я сейчас смогу сказать вам, будет банально и скудно, поэтому я умолкаю. Нет, нет, я надписал, но с одним уговором: вы прочтете, когда я уйду. - Иван Данилович протянул ей книгу. Она хотела все же раскрыть обложку, но он долгожданно коснулся ее руки: - Умоляю вас.
Она ответила робким пожатием. Их руки соединились. Вот и губы пошли на сближение. "Боже мой", - сказала она, и страдальческий рот ее сделался полураскрытым, а герой наш уже ощутил предварительный трепет…
Кто знает, как далеко завели бы наших героев эти отрадные прикосновения, но Рита опомнилась первой. Из полураскрытых губ вылетел шепот: "Прошу вас, это нельзя, умоляю" - и встречные волны расшвырнули их по разным берегам.
На всякий случай, не будучи до конца уверенной в их добродетели, судьба решила подстраховаться. В третий раз пропел звонок над дверью, являя весть, что близок час расплаты. Еще продолжая держать Сухарева за руку, Рита с сомнением посмотрела туда: открывать или не открывать? И молчаливым сговором решено было - открыть: все равно за дверью не угомонятся.
53
Мгновенно взбита подушка, чтоб не осталось следа от локотка. Прошуршало кимоно. Щелкнул замок, и тотчас размножился эхом невнятный звук, в котором оторопевший Иван Данилович не сразу разгадал чмоканье затянувшегося поцелуя, мало того, следом раздался радостный клич:
- Эжен! Вот не ждала!
Иван Данилович покрылся жаркой краской - что это было: запоздалое раскаяние в собственном благородстве или преждевременная ревность к незнакомцу?
А вот и ответ на сей вечный вопрос.
- Где же тапочки? - по-свойски выскочил жизнерадостный баритон, показавшийся к тому же знакомым.
"Так я тебе и сказал", - мстительно отозвался Иван Данилович, ох не повезло ему с ногами, то и дело в чужую обувь лезут.
- Ваши тапочки в расходе, Эжен, сейчас я что-нибудь соображу, - деловито вскрикивала Маргарита Вольская, громко шаря руками по прихожей. - Прошу пока знакомиться.
В комнате возник великолепный хлыщ (как с той же мгновенностью окрестил его Сухарев): седовласый, серо-костюмный да еще с букетиком нарциссов в руке, неизвестно где выхваченным из темноты, уже сгустившейся над городом.
Что наша жизнь? Висим на волоске. Всего тридцать секунд, и полная смена декораций, будто неведомая рука нажала неведомую кнопку на неведомом пульте.
- Евгений Петрович, - церемонно представился хлыщ, и голос его снова показался Сухареву знакомым.
- Весьма приятно, - ответствовал Иван Данилович с важным поклоном издалека, но назваться не успел, ибо тут же за спиной Хлыща возникла Рита, отбирая у него нарциссы.
- Обойдетесь без тапочек, Эжен, - решила она. - Вам ведь по грязи не топать, до подъезда доставляют. Значит, грех вас ко мне привел, цветами искупить хотите. Сейчас я вас разоблачу. Какая прелесть… - Маргарита Александровна окунула лицо в букет, прокрутилась по комнате, отыскивая вазу.