Подслушанный разговор бельгийцев о том, что Крюге убила женщина, заставил Старцева вновь вернуться к своему архиву, картотеке, придирчиво пропустить через свое сознание все, что знал о русских женщинах в Брюсселе, Бельгии, мысленно выискивая среди них ту единственную, которую следовало выдать гестапо. Да, он знал многих русских женщин, вынесших на своих хрупких плечах такую тяжесть эмигрантской жизни, под которой порой не выдерживали, сгибались плечи мужчин. Среди них, бесспорно, были и такие, о которых писал Н. Некрасов: "Коня на скаку остановит, в горящую избу войдет". "Так кто же из них? - спрашивал себя Старцев, перебирая в руках карточки на русских женщин, - Может быть, эта? А, может быть?…" В его руках появилась карточка Шафровой-Марутаевой Марины Александровны и он ощутил себя так, словно сейчас, а не в январе 1940 года, натолкнулся на ее горячий взгляд в квартире после возвращения Шафрова из советского посольства. Он запомнил ее решительную готовность защищать отца. "Может быть, она?" - билась в его голове вопрошающая мысль. Он вспоминал все, что знал о ней лично, что говорили другие эмигранты, что в разное время заносил на карточку: "Учится средне. По характеру спокойная, несколько замкнутая и стеснительная. Ничем среди сверстниц не выделяется. Любит поэзию. Много читает". Это гимназические годы. "Работница внимательная и старательная. В обращении со всеми ровная. Сильно любит семью и своих детей. Верующая. Христианка. К обсуждению политических вопросов безразлична. Желание вернуться в Россию изъявила скорее под влиянием отца, чем по своей воле. Благонадежна". Это за время работы на швейной фабрике. Он вспомнил ее - среднего роста, худощавую, постарался мысленно представить ее в роли убийцы и после некоторого размышления отрицательно покачал головой, - "Нет, не она. Разве могла она, мать двух малолетних детей, пойти на верную смерть? Нет, не она, - утверждал он себя в своем выводе, - Так, кто же тогда?"
Старцев ощутил душное беспокойство от того, что не мог остановить своего подозрения на какой-либо женщине, о которой можно было доложить Нагелю. Он привалился затылком к спинке кресла и, прикрыв глаза, в узкие щелки смотрел в потолок, словно отыскивая на нем имя убийцы. Он знал, что идти к Нагелю с пустыми руками нельзя. Фашисту, как голодной и злой собаке, надо было бросить хоть какую-нибудь кость, чтобы смягчить ярость, отвести от себя гнев. "Кого же тогда принести в жертву? - с холодной расчетливостью решал он судьбу своих русских соотечественниц, - Кого?"
Эти размышления постепенно поворачивали его злопамятную и мстительную натуру к чудовищной мысли - воспользоваться сложившимися обстоятельствами и руками гестапо свести счеты с теми женщинами, которые имели смелость ответить на его пылкую страсть унизительным отказом, не стали его любовницами. Веки Старцева дрогнули, сделав и без того узкие щелки глаз еще уже. Мстительный огонь полыхнул в них, когда он вспомнил тридцатипятилетнюю красавицу Веронику Хабарову, которой не было равной в Брюсселе, да и во всей Бельгии. Это было в ресторане "Националь" на рождественские праздники 1939 года, куда собрался почти весь цвет русской эмиграции в Бельгии. Было шампанское, заморские вина, коньяки и, конечно, смирновская водка. Были музыка, артистки варьете и даже ни весть откуда взявшиеся цыгане. Все напоминало далекое время подобных праздников на Родине. Веселье по-русски широко, разгульно гремело в ресторанном зале. Радовалась душа, счастьем наполнялось сердце, разливая по жилам хмельную русскую кровь. Хотелось хотя бы в этот праздничный вечер забыться, что ты находишься в осточертевшей тебе загранице, среди охмелевших от вина и счастья общения соотечественников, ощутить себя русским человеком.
Старцев был в ударе. Словно сбросив с плеч груз двух десятков лет, он почувствовал себя молодым офицером, жизнь которому еще кажется в розовом цвете, а молодая самоуверенность, сознание своей неотразимости позволяют делать головокружительные поступки.
Весь вечер он не отходил от Вероники, польщенный ее вниманием и расположением. Несколько танцев, отданные ему Вероникой, вконец взбудоражили его и он довольно уверенно и настойчиво предложил ей интимную встречу в номере гостиницы. Это был удар для писаной красавицы. Она вдруг приостановилась на танцевальном круге. На ее лице сначала застыло недоумение, сменившееся затем такой брезгливой гримасой, которую до сих пор не растворило в его памяти время. Унизительно смерив его взглядом, она ответила с отвращением: "Встретиться с вами? Старым пщютом? Бр-р-р". Вероника вздрогнула, как от прикосновения к чему-то гадкому, и, оставив его, пошла на свое место. Нет, Старцев не забыл этого.
- Кто она, эта женщина? - вновь прозвучал в кабинете сумрачный голос Нагеля, обрывая размышления Старцева.
- Я не исключаю, господин штурмбанфюрер, - осторожно начал он, - что это могла сделать и русская женщина.
- У вас есть на этот счет какая-то информация?
- Я, не могу позволить себе утверждать точно. Но есть основание полагать, что это могла сделать госпожа Хабарова Вероника.
- Какие основания?
- Я достаточно хорошо знаю ее образ мышления, настроения. Неоднократно ранее был свидетелем ее просоветских высказываний. Нагель задержал на лице Старцева требовательный, холодный взгляд, и тот продолжил.
- Я имел возможность присутствовать при одном весьма интересном разговоре, который проливает свет на личность Хабаровой. Это было где-то в начале 1940 года на квартире известного вам капитана первого ранга Новосельцева, - с холодной расчетливостью врал Старцев, закладывая Хабарову. Он знал, что Нагель проверять не будет, а если и проверит, то подготовить к этому Новосельцева большого труда не составит, - Мы вели политический разговор о положении русской эмиграции за рубежом и ее отношении к Советскому Союзу. Хабарова в этой политической полемике страстно и убежденно отстаивала свое кредо - возвращение в Советскую Россию примирение с большевиками, - Заметив, что все это на Нагеля не производит нужного впечатления, Старцев продолжил: - Кроме того, с началом войны с Россией, Хабарова неоднократно высказывалась за оказание помощи Москве.
- Каким образом? - посуровел Нагель.
- Быть может, этот образ оказания помощи Москве она и показала бельгийцам, убив майора Крюге, - подталкивал его Старцев к желаемой цели.
- Проверим, - пообещал Нагель, - К сожалению, господин генерал, это только предположения. А мне нужны конкретные данные.
Недобрый взгляд шефа гестапо приковал Старцева к креслу. Он понял, что Хабаровой Нагелю мало и поспешил подать, в общем-то и не новую, но полезную в таком случае мысль - вместо того, чтобы тратить время и безуспешно искать убийцу, взять какую-либо коммунистку, благо таких гестапо, видимо, знает, обвинить ее в убийстве Крюге, расстрелять и дело с концом. Зачем заложники? Зачем ненужное озлобление бельгийцев? Ведь еще не известно, к чему приведет уничтожение заложников? Это был второй вариант ответа, которым Старцев рассчитывал отвести от себя недовольство и гнев Нагеля.
- Должно быть, господин штурмбанфюрер, - осторожно начал он, - убийство майора Крюге совершила коммунистка. Я эту публику знаю. Десятками вешал их на фонарных столбах в России.
Однако на лице Нагеля не дрогнул ни один мускул. Одолеваемый раздражением, он не придал значения словам Старцева, казавшимся ему бездельником, на котором можно было излить всю свою злобу, отвести душу.
- Вижу, вы напрасно наш хлеб едите, - бросил он жестко Старцеву, побагровев в лице.
Старцев вздрогнул, как от неожиданного и непостижимо сильного удара. Фигура его, гордо и независимо покоившаяся в кресле, сникла, узкие плечи опустились и весь он стал каким-то беззащитным, жалким. Оскорбление для него было таким неожиданным и так поразило его, что он на какое-то время растерялся и сидел неподвижно, низко опустив голову. Но вот он выпрямился, обретя прежний независимый вид, бесстрашно посмотрел в недобрые глаза Нагеля.
- Господин штурмбанфюрер, - сказал сдержанно, понимая, что и это унижение должен выдержать, ибо такова судьба эмигранта - бьют тебя по одной щеке, подставляй другую, - Я всегда помню ваше благодеяние и стараюсь оправдывать его, но мне… - замялся, подбирая слова, чтобы не обидеть шефа, - дворянину и генералу, весьма прискорбно слушать унизительное обращение. Я позволю себе просить вас…
Но Нагелем владело такое возбуждение, что упреки Старцева воспринять он не мог.
- Говорите, коммунистов в России на фонарных столбах вешали? - спросил он с каким-то скрытым смыслом, который Старцев сначала разгадать не смог.
- Десятками, господин барон.
- Ну, и как? Приятное зрелище? - с плохо скрываемой иронией прозвучал вопрос Нагеля.
- Не сказал бы, но смотреть можно, - насторожился Старцев. От предчувствия чего-то недоброго у него неприятно засосало под ложечкой.
- А сами не пробовали?
- Что? - побледнел Старцев.
- Висеть не пробовали, спрашиваю?
- Как видите, не приходилось, господин штурмбанфюрер.
- Совершенно верно, - поднялся Нагель из-за стола и тот час с кресла подскочил Старцев, - Если вы не найдете убийцу, то вполне возможно, придется вам попробовать.
В одно мгновение на душе Старцева стало тоскливо и голосом, будто перетянутым петлей, он пообещал:
- Я постараюсь, господин начальник. Дайте срок, мы еще повесим на фонарном столбе коммунистку, которая убила Крюге.
- Кого-то повесим, - ответил ему Нагель, - Вы свободны. Усилием воли Старцев заставил себя медленно повернуться и мелкими, заплетающимися шагами пойти к выходу.
* * *
Плен. Что может быть унизительнее положения пленника? Так часто думала королева бельгийцев Елизавета, коротая томительно однообразные дни "почетного плена" в замке Лакен и не находила ответа, ибо положение узника сравнить было не с чем. Гитлер проявил великодушие, оставив Леопольду и ей королевскую резиденцию - замок Лакен, но приказал при этом взять его под охрану, и у въезда в замок круглосуточно стоял караул из войск СС. Ей был разрешен выезд в Брюссель, но только в сопровождении охраны. "Когда-то был эскорт, теперь конвой", - горько подшучивала она над собой. Ей дозволено было принимать нужных лиц, но круг их был ограничен, да и тех немногих, кому разрешалось переступить порог замка, предварительно проверяла служба безопасности гестапо. Она могла пользоваться телефоном, но хорошо знала, что разговоры контролируются. Ей предоставлялось право переписки, но корреспонденция просматривалась и часто не попадала адресатам. И только мысли ее находились еще вне контроля лишь потому, что фашисты не придумали, каким образом это делать. Оставаясь в одиночестве, она углублялась в тяжелые размышления о судьбе Бельгии, бельгийского народа, но во мраке нацизма, плотно окутавшим ее страну, просвета не находила и от этого еще больше кручинилась.
Сообщение о поражении фашистских войск под Москвой и убийстве на площади Порт де Намюр вывело ее из состояния безнадежности. В победе Красной Армии она увидела тот проблеск освобождения Бельгии и всей Европы от фашизма, который ждала с первых дней вторжения гитлеровского вермахта в Россию, надеясь, что там, на Востоке, ему сломают хребет.
Ей вспомнился парад Красной Армии на Красной площади в Москве седьмого ноября, который показался ей чем-то из области древней мифологии. Даже, обращаясь к услугам самой буйной фантазии, она не могла представить его себе в городе, у стен которого истекала кровью армия защитников, и то восторгалась им, видя в нем проявление непобедимости русского духа, то, поддаваясь сомнению, с горечью расценивала его, как агонию обреченных, которые, презирая смерть, парадным маршем идут в последнее сражение. Да, у нее, как и у многих европейцев, были основания в одинаковой мере восторгаться и сомневаться в истинных целях парада - фашизм тогда не знал поражений, его армии стояли у стен Москвы, а гитлеровская пропаганда с упрямством маньяков ежечасно твердила об окончательной победе на Востоке, над большевистской Россией. И лишь несколько позже дошедшая до европейцев речь Сталина на этом параде внесла в их умы успокоение, надежду на освобождение.
Со смешанным чувством удовлетворения и тревоги восприняла Елизавета сообщение об убийстве на площади Порт де Намюр. И чем больше вдумывалась в этот отчаянной смелости акт, тем больше утверждалась в мысли, что неизвестный патриот Бельгии своим дерзновенным поступком открыто и смело бросил вызов в лицо фашистам, подал пример бельгийцам. И то, что эти два события в жизни России: и Бельгии, несоизмеримых по своей масштабности, но служивших одной цели, совпали во времени, было не случайным явлением - пример России вдохновлял бельгийцев.
Секретарь доложила о прибытии учителя русского языка доктора Деклера. Глаза Елизаветы приветливо засветились, и она устремила теплый взгляд в сторону двери, из которой должен был появиться Деклер.
Прочная дружба связывала ее с этим до удивления скромным, спокойным и располагающим к себе человеком. Познакомились они накануне войны в университете на одном из вечеров, посвященном мировой литературе. Выступали многие. Читали стихи классиков разных стран в переводе и подлиннике. Елизавета по достоинству ценила каждого выступающего, восторгаясь удачным выбором стихов, великолепным искусством перевода и, пожалуй, среди участников вечера не смогла бы выделить наиболее достойного, если бы не выступил Деклер. Он читал стихи Пушкина, Лермонтова в собственном переводе, а затем прочел два стихотворения на русском языке с такой ошеломляющей выразительностью и доходчивостью, что она без перевода, каким-то внутренним чутьем, поняла их содержание и отдала ему пальму первенства. Вскоре Деклер стал частым гостем замка Лакен, а Елизавета изъявила желание изучить русский язык.
Ее приближенные расценили это, как очередную прихоть, но после оккупации Бельгии она увидела в своем увлечении русским языком иной смысл. Елизавета смотрела дальше своих советников и короля Леопольда. Многолетний жизненный опыт, умение правильно оценить расстановку враждующих сил в Европе и на мировой арене привели ее к выводу, что фашизм будет разбит Советским Союзом, и она продолжала упорно изучать русский язык, готовясь с победителем над фашизмом разговаривать на его родном языке.
- Здравствуйте, ваше величество, - приветствовал Елизавету Деклер, войдя в кабинет.
- Здравствуйте, мой учитель, - ответила она, как всегда тепло, но в отличие от заведенного ранее порядка пригласила его не к столу, приготовленному для занятий, а показала место на тахте, и это несколько озадачило Деклера.
- Туда, - показала рукой на стол для занятий, - мы сядем несколько позже. - Лицо ее озарила слабая улыбка и она с долей иронии спросила: - Надеюсь, вы разрешите своей ученице сегодня отступить от регламента?
- О, да, ваше величество. Как вам будет угодно, - поторопился согласиться Деклер, занимая указанное ему место на тахте.
Елизавета молчала. Думала. Но вот она посмотрела на Деклера грустными глазами, ее продолговатое, холеное лицо приобрело землистый оттенок и выглядело болезненным. Деклер еще не видел ее такой уставшей и с искренним сожалением подумал, что положение пленной королевы, видимо, подрывает ее силы.
- Как себя чувствует мой учитель? - спросила Елизавета, и Деклеру почудилось, что голос ее от усталости дрогнул.
- Благодарю вас, хорошо, - поспешил он с ответом и в свою очередь участливо спросил: - Может быть, ваше величество чувствует себя плохо? Тогда разрешите отложить занятия?
Участливый голос Деклера привел Елизавету в замешательство - она не любила состраданий, от кого бы они не исходили, не хотела показывать свою слабость и поэтому отшатнулась от него, будто отказываясь от протянутой руки помощи, энергично запротестовала.
- Нет, нет. Занятия должны состояться. - И, словно делясь сокровенным и наболевшим, медленно проговорила. - Королева бельгийцев не имеет права чувствовать себя плохо. - Посмотрела на него продолжительно и доверчиво подчеркнула: - Хотя бы она должна быть сильной.
Деклер хорошо понял ее слова "Хотя бы она (то есть, хотя бы королева, если не король Леопольд) должна быть сильной" и подумал, что сегодня Елизавета открывается перед ним с неожиданной стороны. А она опустила голову, о чем-то задумалась и после небольшой паузы доверительно спросила:
- Скажите, мой учитель, что говорит Брюссель о победе русских под Москвой и убийстве немецкого офицера на площади Порт де Намюр? Мне это очень важно знать.
"Она уже все знает", - мелькнула мысль у Деклера. И от того, что своим вопросом, располагающим к откровению тоном, Елизавета как бы взломала лед осторожности, который все еще стоял между ними - королевой и ее подданным - Деклер окончательно понял, что она хотела откровенного разговора и приготовился к этому сам.
- Ваше величество, вам, королеве Бельгии, я не могу говорить неправду, - клятвенно прозвучал его ответ, и это польстило Елизавете.
- Я только на это и рассчитываю, - напомнила она и смотрела на него требовательным, жаждущим правды взглядом.
- Брюссельцы потрясены разгромом фашистов под Москвой, искренне радуются этой победе и восхищены подвигом патриота Бельгии на площади Порт де Намюр, - гордо доложил Деклер.
В кабинете наступило молчание. Выжидательно уставившаяся на Деклера королева не изменила позы, не сдвинулась с места. Широко распахнутыми глазами, постепенно наполнявшимися радостью, она жадно смотрела на Деклера, будто медленно осмысливала им сказанное.
- Вы говорите потрясены? - спросила она полушепотом, словно задохнулась от внезапной радости. И, не ожидая ответа Деклера, заговорила страстно, убежденно, излагая, видно, уже давно выношенные мысли, - Бельгийцы должны знать, на каком горизонте загорается звезда надежды на избавление от оккупации, - Посмотрела на Деклера долгим взглядом, доверительно произнесла, - Она загорается на Востоке.
Отвела от него взгляд и какое-то время молчала. Ее худое длинное лицо отражало еще не угасшие чувства внутренних переживаний, и оно то становилось строгим, когда она думала о бесправном, унизительном положении Бельгии, то озарялось нежной улыбкой, когда мысль ее обращалась к победе русских под Москвой, убийству на площади Порт де Намюр.
- Позвольте, как вы сказали? - вдруг поспешно спросила она Деклера. - Вы сказали, что бельгийцы восхищены подвигом патриота? Подвигом? Я так вас поняла?
- Да, подвигом, ваше величество. Так говорят все бельгийцы.
- Боже мой! - всплеснула она руками, - Не убийство, а подвиг! Я знала, что бельгийцы правильно оценят пример неизвестного патриота. Ведь он действительно совершил подвиг. Он рисковал жизнью во имя свободы Бельгии!"
- Они уже оценили, - произнес загадочно Деклер.
- Оценили? Как? - нетерпеливо потребовала Елизавета.
- С восьмого декабря на улицах Брюсселя убито еще два фашиста. На днях в здании немецкого учреждения взорвана бомба. К сожалению, никто из немцев не пострадал. А вчера в сенате, когда немецкие генералы и офицеры поднимались по парадной лестнице в зал заседаний, с пьедестала рухнула к их ногам и в вдребезги разбилась скульптура Гитлера. Немцы переполошились. Полагают, что это кто-то специально подстроил. Ищут виновных.
- Ха-ха-ха, - вдруг рассмеялась Елизавета.