- Когда встречный конвой поравнялся с нами, наш арестованный шофер неожиданно бросился к встречному конвоиру, выхватил у него из кобуры пистолет, застрелил шарфюрера Вебера и хотел выброситься в окно. Я вынужден был убить его при попытке к бегству.
Гестаповец умолк, боязливо ожидая, что скажет Нагель.
- Кретин, - простонал Нагель, заражаясь гневом, - Как ты посмел? - выкрикнул он пронзительным голосом и с размаху ударил кулаком по столу.
- Я выполнял долг, - оправдывался гестаповец.
Нагель бросил на него разъяренный взгляд, посмотрел на часы - до доклада Нойдорфу оставалось пять минут. Страдальческая гримаса исказила его лицо, и он усилием воли заставив себя успокоиться, отпустил конвоира.
В могильной тишине кабинета отчетливо слышалось тиканье механизма часов, приближая тот момент, когда раздастся настойчивый звонок телефона и телефонистка мягким голосом сообщит: "Соединяю с Берлином". Как хотел Нагель исключить этот момент. Столь резкая перемена обстоятельств от сознания того, что он уже держал в руках нить, которая могла привести к убийце, до безнадежной ее потери, выбила у него из-под ног ту почву, стоя на которой он хотел дотянуться до благодарностей и наград, напомнить о себе в верхах службы безопасности. Пирамида успеха, которую он создал в своем воображении, неожиданно рухнула, и в его сознании уже возникали бескрайние заснеженные просторы России, на которых захоронено тело брата Отто фон Нагеля.
От мысли о подобной перспективе, внутри у него все замерло и только деформированное сознание каким-то образом еще рождало мысли, к которым он прислушивался, за которые цеплялся. Инстинкт самосохранения подсказывал ему необходимость сопротивляться воле начальства, избирая для этого любые пути. И когда его сознание окончательно прояснилось, он вдруг подумал, надо ли докладывать Нойдорфу о Матеньи и тем самым ставить себя под лишний удар? Ведь Матеньи могло и не быть, также как могло не появиться его подозрение, продиктованное шестым чувством, но ничем практически не подкрепленное. Мысль эта пришла вовремя, и он с поразительной ясностью понял, в какое сложное положение мог себя поставить, поступая честно, ничего не скрывая перед начальством.
Раздался звонок, и мелодичный голос телефонистки сообщил, что соединяет его с Берлином. Нагель поднялся с кресла.
- Господин обер-фюрер СС, - докладывал он стоя, - По данным известного вам агента "Дворянин" убийство майора Крюге совершила женщина.
На другом конце провода, в Берлине, наступило молчание и только несколько мгновений спустя Нойдорф с оттенком недоверия в голосе произнес:
- Правильно ли я вас понял? Вы докладываете, что террористический акт совершила женщина?
- Да, женщина, - подтвердил Нагель.
- "Дворянину" верить можно?
- Несомненно.
- Кто эта женщина? Вы уже выяснили?
- Нет, господин обер-фюрер. Этого выяснить пока не удалось, - ответил Нагель, чувствуя как волнение перехватывает дыхание. Сейчас он должен доложить о Матеньи, что был близок к раскрытию убийства и оттого, что поступал нечестно, что скрывал весьма важное обстоятельство, его бросило в дрожь, - Мною приняты все меры, - торопился он уйти от опасного места в своем докладе, - Задействованы силы гестапо, полиции, СД. Нам помогают…
- Меня и рейхсминистра господина Гиммлера мало интересует, что вы делаете, - грубо прервал его Нойдорф.
Нагель прижал телефонную трубку еще плотнее к уху, словно в ней, несмотря на звучавший холодно-металлический голос Нойдорфа, было спасение.
- Меня интересует только результат, - жестко и беспощадно раздавалось в телефонной трубке. - Делайте, что считаете нужным - расстреливайте, вешайте, но террористку найдите, иначе мы вынуждены будем сделать выводы о вас.
- Найду, господин обер-фюрер. Найду, - поспешно заверял Нагель.
Не обращая внимания на его заверения, Нойдорф продолжал официально, холодно.
- Запомните, ежедневно о розыске террористки я докладываю в Ставку фюрера и господину рейхсминистру Гиммлеру. Сообщение о том, что убийство совершила женщина вызовет особый интерес. Вы понимаете это?
- Понимаю, - подтвердил Нагель.
- Что еще вы желаете доложить мне? - спросил несколько мягче Нойдорф и оттого, что он перешел к другому вопросу, у Нагеля несколько отлегло от сердца.
- Господин обер-фюрер, - отчеканил поспешно он. - Бельгийское сопротивление предъявило коменданту Брюсселя генералу Фолькенхаузену ультиматум.
- Кто и кому предъявил ультиматум? - не понял Нойдорф и тут же потребовал, - Уточните.
- Руководители сопротивления предъявили ультиматум нашему военному коменданту Брюсселя, - объяснил Нагель, - Они требуют освободить заложников и предупреждают, что в случае отказа в день их казни уничтожат в Брюсселе шестьдесят наших офицеров. В городе появились листовки с ультиматумом. Их бельгийцы расклеивают на стенах зданий, бросают в наши автомашины, в расположение частей. В Брюсселе складывается напряженная обстановка.
- И все же, - после некоторой паузы ответил Нойдорф, - заложников не освобождать. Рекомендуйте коменданту Брюсселя усилить патрульную службу в городе. Подозрительных лиц задерживать. В случае обнаружения у них оружия, листовок с ультиматумом расстреливать на месте. Усильте агентурную работу. Преданным нам людям дайте деньги, продукты, обещайте награды, ищите убийцу майора Крюге.
- Все будет исполнено, - пообещал Нагель.
* * *
Владыку православной церкви в Брюсселе отца Виталия гестаповцы арестовали глубокой ночью. В ту ночь ему не спалось. Так бывало часто, когда, мучаясь бессонницей, он до зари коротал время, размышляя о сути жизни человеческой, читая Евангелие, а с началом войны Германии с Советским Союзом мысли его занимали судьбы Родины и русских людей в эмиграции. Нависшая опасность над многократно им проклятой, преданной анафеме большевистской Россией неожиданно для него самого 22 июня 1941 года огнем опалила его сердце, и он в тот день как бы открыл в себе другого человека, другого Виталия, который стал смотреть на события в России с иной, ранее ему неведомой, точки зрения - сопричастности к бедам Родины. Такое открытие потрясло его, заставило глубоко задуматься над сущностью русского человека за рубежом, философски осмыслить проснувшееся в этом человеке национальное чувство русскости, кровной связи с Россией. Что потянуло его к стране, с которой он порвал и уже давно сжег мосты с твердым убеждением не наводить их вновь? Годами лидеры белой эмиграции, воспитывали русских людей за рубежом в ненависти к большевистской России и, казалось достигли в этом несомненных успехов, полагая, что подготовили их к крестовому походу на бывшую Родину. Но вот на поверку оказалось, что все это далеко не так.
Говорят, слухами земля полнится. Полнилась ими и оккупированная Бельгия. Преградить путь им не смогли даже фашисты. До отца Виталия дошел слух, что некоторые представители бывшей русской знати изменили свое отношение к Родине: князь Оболенский просил советского посла при Французском правительстве в Виши предоставить ему возможность выехать в Советский Союз, чтобы сражаться на фронте против фашистов в качестве рядового. Князь и - рядовым? Только бы сражаться за Родину! Мог ли кто-либо предсказать это в 20-30 годах, даже накануне войны с Россией? Свершается невероятное. Месяц тому назад к нему пришли за благословением четыре белых эмигранта. И за каким благословением? Они решили идти в Россию. Через Бельгию, Германию, Польшу, но в Россию, чтобы драться с ее врагом. Он благословил их. Дойдут ли? Сумеют ли одолеть нелегкий и опасный путь? Или сложат на нем свои буйные головы так и не повидав Родины? А разве мог кто-либо предсказать, что обыкновенная русская женщина Марина Шафрова убьет немецкого офицера кухонным ножом? Что во имя Родины она пойдет на верную смерть? Пошла ведь. Виталий никогда не забудет ее исповеди в совершенном убийстве. Такого православная церковь, пожалуй, еще не знала. Он отпустил ей грех. Да разве грех это? Так что же тогда? Может быть, это притушенный уголек любви к Отчизне, который вспыхнул ярким пламенем как только подул ураганный ветер и сбросил с него горку пепла, под которой он незаметно тлел, годами ожидая своего часа? Возможно, и так, если отнести это к старшему поколению русских людей. Но откуда этот уголек мог появиться у тех, кого вывезли из России в детском возрасте, кто родился и вырос за границей? Откуда у них появилась любовь к Родине, которую они не знают? Виталий не находил ответа на этот вопрос. Любил владыко русской церкви коротать бессонные ночи за такими размышлениями, доискиваться до сути явлений, глубины человеческих чувств и, не найдя ответов, относил это к воле Божьей. Двенадцатого декабря 1941 года в третьем часу ночи громкий стук в дверь нарушил его покой. Он насторожился, надеясь, что кто-то ошибся дверью. Но ошибки не было. Дверь пришлось открыть и группа гестаповцев с Войцеховским ввалилась в квартиру. Войцеховский наспех провел обыск, разрешил отцу Виталию попрощаться с женой, надел ему наручники и увез в гестапо. Остаток ночи владыко провел в одиночной камере на голых нарах, приводя в порядок встревоженные арестом мысли. Особой вины за собою он не чувствовал. Только проповедь двадцать второго июня, обращенная к русским верующим в связи с началом войны с Советским Союзом, и могла быть поставлена ему в обвинение потому, что утаить ее от гестапо было нельзя - тот же Старцев мог доложить. Отец Виталий то ворочался на нарах, то поднимался, осенял себя крестным знамением и истово молился, прося Господа послать силы вынести то, что было уготовлено ему в гестапо.
Утро началось с допроса. Владыку ввели в кабинет Нагеля. Сделав несколько шагов от двери, он остановился, издали рассматривая важно сидевшего за столом шефа гестапо, о жестокости которого в Брюсселе ходило немало слухов.
- Прошу садиться, - предложил Нагель ровным голосом и, обратившись к стоявшим за спиной отца Виталия гестаповцам, приказал. - Передайте там, - ленивым жестом руки показал на приемную, - пусть подадут кофе.
Дверь закрылась и отец Виталий удивленный и несколько сбитый с толку неожиданно миролюбивым приемом, прошел к столу, опустился в кожаное кресло и выжидательно уставился на Нагеля.
- Простите, господин священник, что мы побеспокоили вас ночью. Но, - развел руками Нагель, - что поделаешь? Верная служба фюреру порой не оставляет нам иного времени.
- Я понимаю. Бог простит, - ответил отец Виталий. Нагель довольно улыбнулся.
- Вот именно. Бог простит нас, грешных. Это вы сказали правильно.
Молодая белокурая женщина в форме гестапо внесла на подносе две чашки кофе, бутерброды и неслышно удалилась. Нагель поднялся из-за стола, подошел и опустился в кресло, стоявшее напротив владыки.
- Прошу, - предложил он ему чашку кофе, - Вас не кормили. Я знаю. Позавтракаем.
Отец Виталий не ответил. С его лица не сходило выражение настороженности. Он настроился на допрос, пытки, оскорбления, на весь тот арсенал средств, который применяли в гестапо к жертвам, чтобы добиться он них признаний, а тут предлагали кофе и бутерброды. Опустив голову и словно утонув лицом в пышной седой бороде, он думал над необычным поведением Нагеля и своем довольно-таки странном положении арестованного, которого в гестапо угощают кофе.
- Прошу, - нарушил паузу Нагель. Взял чашку кофе, стал помешивать его ложечкой и, делая вид, что занят этой процедурой, бросал на отца Виталия короткие изучающие взгляды.
"Да, Старцев, видимо, прав, - размышлял он, - Владыко, кажется, крепкий орешек. - Как поведет он себя, когда скажу, зачем взяли?"
Отец Виталий поднял голову, посмотрел на Нагеля беспокойно, но ничего не сказал, а потянулся к подносу, взял чашку кофе, бутерброд и принялся неторопливо кушать.
- Кофе настоящий, - напомнил Нагель, - Не эрзац.
- Благодарю вас, - глухо буркнул в бороду отец Виталий.
Разговор явно не ладился. Стремясь одолеть барьер отчужденности, Нагель высказал еще несколько общих суждений о сложностях человеческой жизни, новом порядке в Европе, который должна установить Германия, выполняя историческую миссию, но владыко слушал внимательно, а разговора не поддерживал. Наконец, исчерпав все возможности расположить его к себе, Нагель приступил к делу.
- Обратиться к вам, господин священник, - сказал он доверительно, будто делился сокровенными мыслями, - заставили меня весьма важные обстоятельства. - Заметив на лице отца Виталия недоуменный вопрос, поторопился, - Да, да. Представьте себе, что это именно так и есть. Вы в этом сейчас убедитесь. Я прошу только понять меня правильно. Это очень важно понять правильно, подчеркнул он.
Нагель достал портсигар, извлек из него сигарету, закурил. Спокойный тон Нагеля, угощение чашкой кофе не расслабили, однако, отца Виталия. Наоборот, он почувствовал, что ото всех стараний начальника гестапо исходила и проникала в его сознание острая тревога, напряженное ожидание того ради чего его доставили в гестапо.
- Я позволю себе напомнить вам несколько страниц истории церкви, - продолжал Нагель. - И католической, православной, - Он пустил кольцо сизого дыму в потолок, посмотрел на отца Виталия, настороженно выпрямившегося в кресле и даже чуть подавшегося вперед, будто боявшегося пропустить хоть слово, - Так вот. У церквей часто бывали разногласия со светской властью. За господство над народом. Иногда такие разногласия доходили до враждебности, но в часы суровых испытаний церковь всегда была единой с государственной властью. Не так ли?
Нагель вопросительно посмотрел на отца Виталия, ожидая ответа, но тот молчал. В иной обстановке владыко, конечно, мог бы и поспорить, но сейчас не стал этого делать, пытаясь понять, куда ведет шеф гестапо - уж не в свою ли веру хочет обратить, не добивается ли склонить к единению православной церкви с властью Гитлера? Мысль об этом вызвала в нем чувство протеста и он поднял кустистые брови, до этого сосредоточенно собранные к переносице, посмотрел на Нагеля открыто и дерзко. Но, чтобы упредить протест, Нагель продолжил:
- Церковь, как вам, конечно, известно, всегда стояла на страже благополучия государства и веры. Она тесно сотрудничала с государством, его организациями, оказывала помощь властям. В этом она видела свою благородную миссию.
Жадными затяжками он докурил сигарету, опустил ее окурок в пепельницу, помолчал, собираясь подвести разговор к главному. Настороженный вид священника не оставлял надежды на желаемый исход задуманного, а дерзкий, с вызовом брошенный на него взгляд окончательно привел к выводу, что по добру с ним, видимо, не договориться. А Нагель хотел договориться. Такую договоренность в гестапо обычно называют вербовкой, но он готов был отказаться от подобного названия их отношений, от соблюдения правил оформления вербовки - отбора подписки на верность Германии, избрание псевдонима, полагая, что эти формальности владыко может воспринять, как унижение достоинства. В конечном итоге дело было не в подписке и псевдониме, а в той информации, которую предполагалось получить от него. В частности, Нагелю представлялось, что дать ответ на вопрос, кто убил Крюге, может прежде всего владыко русской церкви, к которому верующие идут со всеми своими радостями и горестями. И если в этих радостях и горестях хорошо покопаться, то можно найти и нужную для гестапо информацию. А, может быть, отец Виталий уже знает, кто убил майора Крюге? Подталкиваемый этими мыслями, Нагель поторопился.
- Истории известно много случаев, когда священнослужители помогали службам безопасности своих государств в борьбе с противником, - закончил он недвусмысленно и выжидательным взглядом вцепился в лицо владыки.
"Помогать службе безопасности Германии? - эхом отдалось в сознании отца Виталия, - Так вот зачем я потребовался Нагелю. Ему нужен Иуда!" Темная тень прошла по его лицу, а Нагель продолжал настойчиво:
- Церковь и государство едины во многих вопросах жизни человеческого общества. Совместно они стоят на страже интересов своих граждан, защищают их от общего врага, пекутся о их благополучии, - Натолкнувшись на строгий взгляд отца Виталия, Нагель закончил кратко и обнаженно просто, - Все это надо понимать, как предложение вам, отец Виталий, сотрудничать с гестапо, помогать службе безопасности рейха.
Точки над "и" были поставлены довольно решительно и твердо. Откровенное предложение сотрудничать с гестапо словно огнем опалило владыку.
- Простоте, господин офицер, - ответил он сдержанно и сухо, - но я хочу знать, чем я, русский священник, могу быть полезен гестапо? Я не вижу точек соприкосновения наших интересов и прямо-таки затрудняюсь, что-либо ответить. Церковь в гестапо! Что у них общее? Хм, хм. Не понимаю.
- Точки соприкосновения мы найдем.
- Например?
- В данный момент меня интересует, кто убил майора Крюге? В голове владыки мгновенно взметнулась тревожная мысль: "Неужели Нагелю известно, что я знаю убийцу Крюге?" Волнение перехватило дыхание и чтобы подавить неожиданно возникший приступ растерянности, он замедленным движением руки расправил, пышную бороду, испытывающе посмотрел в глаза Нагеля. Не обнаружив в них подозрения, облегченно вздохнул:
- Простите, господин начальник, но я не вижу никаких возможностей помочь вам в этом деле.
- Почему? - не отступал Нагель.
Минутное замешательство владыки он принял за волнение перед тем, как дать согласие на сотрудничество. По своему богатому опыту он знал, что мало кто из тех, кого ему приходилось вербовать, отвечал немедленным согласием. Для серьезных людей, знающих себе цену, вербовка была нелегким шагом к жизни, над которым следовало хорошо подумать. И они обычно тянули время, думали. Но был в этом исключении и владыка. И то, что он повел себя осторожно, в определенной мере обрадовало Нагеля.
- А я не вижу препятствий к нашему плодотворному сотрудничеству, - осторожно, но настойчиво подталкивал он отца Виталия к намеченной цели.
- Извините великодушно, - сопротивлялся тот нажиму, - но я не могу пойти по Брюсселю и расспрашивать людей о том, кто убил вашего офицера. Понимаете ли, мне мой сан священника не позволяет этого делать. Да и кто же мне скажет, кто откроет такую тайну? Простите, но я полагаю, что для этого нужны совершенно иные люди, а не священник.
- Ходить никуда и не надо, - ответил Нагель, - К вам люди сами приходят.
- Извините, не понял вашей мысли, - насторожился отец Виталий.
- К вам люди сами ходят, - пояснил Нагель медленным, назидательным голосом, будто вталкивал в его сознание каждое слово, - Ходят на исповедь. И этого вполне достаточно.
Отцу Виталию показалось, что он ослышался и поэтому некоторое время оторопело смотрел на Нагеля прямым непонимающим взглядом, затем заговорил медленно, неторопливо, но надежно подбирая в возмущенной памяти нужные слова.
- Я так понял вас, господин начальник, что вы предлагаете мне, русскому священнику, владыке православной церкви в Бельгии, нарушить тайну христианской исповеди перед Господом Богом?
Видя, как побагровело лицо владыки, как в глазах полыхнул недобрый огонь, Нагель поспешил ответить успокоительно:
- Зачем же так прямолинейно?
- А тогда что это, осмелюсь спросить вас? - подался вперед к нему отец Виталий, - Что?
- Ну, скажем, информация по вопросам, интересующим службу безопасности великой Германии, - разъяснил неопределенно Нагель.