– Так я, значит, жеребец?!
Роза смешно кивала головой, и он тут же обнимал ее, словно заворачивал в свои худые широкие плечи.
Она разводила лошадей под Астаной. Он под своим именем писал учебники по физике и под чужим – поэмы для толстых литературных журналов. Ну а когда литературные журналы перестали покупать, он поселился в Интернете, размещая свои стихи на поэтических форумах.
Она вспоминала, как он объяснял ей, почему Есенина следует считать новатором в поэзии, а Рождественского, наоборот, традиционалистом.
– Пойми, Есенин мыслил образами. Ты читаешь его и видишь калейдоскоп различных картин.
– Но Пушкин тоже мыслил образами. Ты читаешь его и тоже видишь калейдоскоп образов, – иронично повторяла его слова Роза.
– Роза, дитя степей широких, – улыбался он, щурясь, и глаза его становились почти такими же раскосыми, как у нее, – поэт Есенин не просто мыслил картинками, он их, как сказали бы кинокритики, монтировал, таким образом создавая новые эмоции и смыслы. Если стихи Есенина использовать в качестве сценариев, то фильмы, снятые по ним, получали бы призы на самых престижных кинофестивалях.
– А Рождественский?
– А Рождественский – это просто словесный конструктор. Поэтический "Леголэнд" для взрослых.
– Но у него же есть и про любовь.
– А не важно, о чем писать. И вообще, о любви никто лучше Бернса не написал.
"Любовь и бедность навсегда
Меня поймали в сети,
По мне, и бедность не беда,
Не будь любви на свете".
Она считалась богатой женщиной. Лошади приносили больше денег, чем физика. Наверное, поэтому они встречались вот уже двадцать лет, но так и не стали жить под одной крышей. Смолоду он был рабом стереотипа о настоящем мужчине, который непременно должен зарабатывать больше своей женщины. К старости он так и не избавился от вериг детских комплексов и юношеских бравад. Она все понимала, все прощала. Сначала он говорил, что нужно дождаться, пока сын вырастет. Он воспитывал сына от первого брака и ни разу за все время их двадцатилетнего романа не рассказал, почему ушла и куда делась его первая жена. И вот сын вырос. Поступил в артиллерийское училище. Закончил его. И даже дослужился до капитана. А она все так же садилась на поезд и ехала, ехала к нему холодными степями, чтобы через месяц безграничного счастья вернуться назад. Она пыталась разобраться в себе, почему она живет именно так и не меняет ни свою жизнь, ни его. Но, не ответив на те вопросы, которые задавала себе, Роза продолжала плыть по течению извилистой реки отношений с любимым мужчиной.
Она ехала на помолвку его сына. Молодой капитан вернулся из длительной командировки. Ему дали короткий отпуск. "Женись – и назад", – сурово сказал командир артиллерийского полка. Но капитан решил не жениться, а всего лишь обменяться обещаниями верности и кольцами с невестой. А жениться уже потом. После командировки. Роза слышала, что эта командировка была секретной и опасной.
Поезд опоздал на три часа, что было обычным делом на конечной станции в Оренбурге. Мороз усиливался, но, выйдя на платформу, она по привычке удивилась, что здесь холод ощущается меньше, чем в продуваемой всеми ветрами Астане. О, вот и он! Лисья зверобойка с болтающимся хвостом мелькала среди толпы в желтом свете вокзальных фонарей. И борода, милая седая борода.
– Ты моя степная красавица, – обхватил он ее стройную талию. Для своих почти пятидесяти у нее была идеальная ладная фигура, и красное пальто, застегнутое на большие пуговицы, удачно подчеркивало привлекательные линии ее тела.
Она хотела тут же запустить свои пальцы в милую седую бороду, но не сделала этого, оставив на потом. Роза прижалась к его груди щекой, зажмурилась от счастья и улыбнулась.
Обнимаясь на заднем сиденье такси, они ехали к нему домой и произносили милые глупости. Она наслаждалась звучанием его голоса, а он просто говорил о том, что думал, а думал только о том, как приедет домой, и снимет с нее это красное роскошное пальто, и одним движением бросит его не глядя на вешалку, на спинку кресла или просто на пол.
– Как сын? – спросила она.
Он стал серьезным:
– Да так. Сама увидишь.
Сын оказался дома. Поэтому красное пальто не стали бросать на пол, а вместо этого аккуратно повесили на вешалку в прихожей.
– О, Роза! Как здорово, что ты приехала, – воскликнул молодой человек в форме артиллерийского капитана. Они с первого дня знакомства обращались друг к другу на "ты".
– Рассказывай, – потребовал капитан.
Она принялась рассказывать все то, о чем обычно говорила год за годом. Степь, лошади, новостройки в Астане, тенге, Назарбаев. Они слышали от нее это в сотый раз, но искренне охали и ахали, как в первый. В крайнем случае во второй.
– А почему ты решил обручиться с девушкой, а не сразу жениться? Ты не уверен в ней? – спросила Роза.
– Я не уверен в себе, – вздохнул капитан. И, как показалось Розе, со злостью.
– Он сейчас с Донбасса, – аккуратно шепнул его отец.
Он хлопнул в ладоши и потер их, как это делают алкоголики перед первой рюмкой.
– Ну что, братцы, за стол? С невестой будем знакомиться завтра. Ага?
Они пошли на тесную, но уютную кухню, где их ждал квадратный стол, уставленный всевозможными яствами. Все выглядело так вкусно и по-домашнему, что Розе, утомленной железнодорожной едой, захотелось съесть ну просто все. От соленых огурцов до блинов с маком, томившихся на чугунной сковородке.
– Ну, за встречу! – поторопился поднять рюмку с водкой молодой капитан.
Он резким движением отправил содержимое рюмки в горло и даже не поморщился. Отец с осуждением покачал головой, но ничего не сказал. Сын часто переворачивал в себя рюмку, не дожидаясь тостов. Не мудрено, что капитан быстро захмелел и его диалоги с легкостью переходили в монологи.
– Там полное дерьмо. Сначала мы жили в гостинице. Потом нас перевели в бытовой комбинат. Проще говоря, заводская какая-то баня. Говорят, не показывайтесь на улице, чтобы местные не знали, что вы российские офицеры. Но как не показываться? То одно нужно, то другое. И потом, глядя на одни и те же рожи вокруг себя, можно с ума сойти.
– А невеста-то кто? – спрашивала Роза, но капитан отмахивался.
– Завтра все увидишь… А там девушки делятся на тех, кто на тебя бросается, и на тех, кто в тебя хочет бросить чем-нибудь тяжелым.
– Не любят вас?
– Кто любит, кто не любит… Какая разница? А за что нас любить? – воскликнул вдруг капитан. – Вы верите телевизору, да? Нас там нет? Так вот, я вам правду скажу. Это мы обстреливаем Донецкий аэропорт. И это мы стреляем по Донецку.
Тут Роза ойкнула, а отец офицера налил себе рюмку.
– Как это вы стреляете по Донецку?
– А так.
И тут молодой человек пододвинул к себе тарелку огурцов.
– Смотри. Это аэропорт. Оливье – это Донецк. Между ними стоит моя батарея, – он поставил между оливье и огурцами заварной чайник, развернув его носиком к зеленым соленьям. – Это моя артбатарея. Она бьет по аэропорту сто двадцать вторым калибром. Сто двадцать два миллиметра. Час-два поработаем, а потом приходит новое целеуказание. И мы разворачиваем системы в сторону новых целей.
Капитан развернул чайник на сто восемьдесят градусов:
– Вот так. Что теперь перед нами?
– Оливье, – робко сказала Роза.
– Донецк, – поправил ее отец капитана.
– Молодец. Правильно, Донецк, – похвалил отца за сообразительность офицер. – И мы получаем приказ на залп в эту сторону. Я командую "триста тридцать три", и мы выпускаем рупь двадцать два по донецким кварталам.
– Сколько?
– Ну, это мы так калибр наш величаем. Чтобы проще было.
Отец хмурился. Роза смотрела на капитана так внимательно, словно пыталась запомнить незнакомое лицо.
– Получается, телевизор врет?
– Да, Роза, да! – воскликнул парень. – Телевизор и Путин врут. Мы колпашим по Донецку. Мы, а не укры. Они, наверное, тоже стреляют. Но не думаю, что они целенаправленно накрывают мирные кварталы. Они говорят, что соблюдают соглашения, а по факту просто достать не могут. Только их диверсанты заходят. Путин врет, что нас там нет. Путин врет, что мы не стреляем по Донецку, а делаем мы это для того, чтобы местные ненавидели укров. Десять выстрелов по огурцам, один по оливье! Понимаете? И все эти ужасные картинки, все это дерьмо, эта ненависть, эти жертвы, разорванные троллейбусы – все делаем мы. Все делаю я, капитан российской армии.
Роза остановилась. Ей страшно расхотелось брать с тарелки огурцы.
– Послушай, может быть, ты не вернешься туда? – робко предложила она свой вариант решения проблемы. – Ты же, наверное, доброволец?
– Доброволец, – грустно усмехнулся он. – В добровольно-принудительном порядке.
– Так бросай это все. И поехали в Астану, ко мне.
И вдруг печальная улыбка сошла с лица офицера.
– А как же мои ребята? Они ведь там. Моя батарея. Знаешь, сколько их погибло? Знаешь, сколько моих бойцов хохлы под Донецком положили?
Он внезапно стал злым. Злобным.
– Хохлы моих парней тоже пачками колпашили. Я не успевал развернуть батарею, как они давали залп по нам. У них был где-то хороший корректировщик. А еще на маршах нас, бывало, встречали их партизаны. Сволочи, как же точно они нас били! Как же я их ненавижу, нациков этих, укров!
Она попыталась найти здравое разумное зерно в его словах и сделала так, чтобы и молодой капитан его тоже увидел. Разумное, здравое.
– Послушай, это же вы к ним пришли.
– А мне это без разницы, Роза. Кто к кому и куда пришел. Все просто. Они положили моих, и я их ненавижу. Этих салоедов, хохлов, укров. Суки, свободы они захотели! Болт вам, а не свободу, поняли?!
Это он крикнул в пространство и ударил кулаком по столу так, что звякнули хрустальные рюмки.
– Ненавижу!
Отец капитана поднялся из-за стола и приподнял молодого человека за плечи.
– Так, сынок, тебе пора спать, – по-отечески ласково сказал он. – Завтра важный день.
Они остались вдвоем на кухне. Роза сложила руки на столе и пусто, бессмысленно глядела на миску с оливье. Отец капитана длинными пальцами крутил ободок рюмки. Оба молчали. Наконец мужчина прервал молчание:
– Он очень там изменился, ты видишь. Это похоже на алкоголизм. Он понимает, что делает нечто во зло себе, но не может остановиться.
Розе на мгновение показалось, что она чужая на этой хорошо знакомой кухне. Но мгновение прошло. А мужчина искал слова оправдания для сына:
– Он понимает, что неправ. И я понимаю, что он неправ. Он там убивает других людей. Он захватчик и оккупант. Сам он себя не называет оккупантом, но я знаю, что вещи иногда хотя бы мысленно надо называть своими именами.
Роза положила голову на руки. Она продолжала слушать.
– Самое для меня страшное, Роза, это то, что я готов туда отправиться. Я готов туда поехать вслед за ним. И вместе с ним ненавидеть хохлов.
– Но почему? – вырвалось у нее.
– Почему? – задумчиво переспросил он.
С полминуты он молчал. Потом продолжил:
– Все потому, что он мой сын, и я его люблю. И еще вот эта фраза, которую он произнес. Ты слышала, с какой болью и с какой гордостью он сказал, что он капитан российской армии?
Ночь была скомканной, как несвежая простыня. Ей с ним не было плохо, но и прежней легкости взаимного проникновения как не бывало. Не хватало какой-то очень важной детали, одного штриха, как будто музыкант, играя в ресторане чью-то любимую песню на заказ, внезапно остановился и не сыграл окончание. Ее мужчина этого не заметил. Он заснул, повернувшись к ней лицом, так что свет луны падал через окно и ложился благородным серебряным оттенком на седину его бороды.
Она смотрела на него и думала о том, что от любви до ненависти один шаг. И что в его случае ненависть – это форма созависимости. Он хотел страдать вместе с дорогим ему человеком, подчиняясь инстинктам, а не разуму и логике. И все, что он написал, прочитал и создал, ненависть смывала с файлов его сознания, оставляя лишь злобные животные инстинкты. Есенин, литература, поэзия, физика. Все это больше не имело значения.
Сегодня он готов ненавидеть хохлов только потому, что их ненавидит его сын. Но пройдет время, и он так же будет ненавидеть пиндосов, чухонцев, чурок. Если с ненавистью смотреть на мир, то даже улыбка любимого человека может показаться гримасой дикаря. Она ведь чурка, так? С раскосыми монголоидными глазами? Чем она лучше хохлов? Или, может быть, хуже, какая разница?
Рядом с ней лежал пятидесятилетний мужчина и тихо, довольно посапывал во сне.
Она неуловимыми бесшумными движениями собрала вещи и, прикрыв за собой дверь, спустилась на улицу. Вскинула руку перед одиноким "запорожцем" и через час была в зале вылета аэропорта. Прямого самолета в Астану не было, ей пришлось купить билет до Алматы. "Ну ничего, даже так все-таки быстрее, чем поездом", – мысленно сказала она себе и выключила мобильный телефон.
Терминатор
Поле тянулось до самого горизонта и медленно волновалось рядами золотых колосков, повинуясь малейшему дуновению ветра. Небо было чистым и безоблачным.
Он давно заметил, что синева небес в этих краях бывает разной. На рассвете насыщенной, густой. Днем белесой, как лазурный шелк, выцветший на солнце. А перед самыми сумерками небосвод – ему казалось – блестел в лучах заходящего светила, как поверхность авто модного цвета "синий металлик".
Машины он не любил. Хотя какое-то время ему пришлось поработать таксистом. Надо было заработать деньги, и как можно быстрее. Зато он любил комбайны. Ему снилось, как дед протягивает ему, подростку, руку и помогает взобраться в кабину комбайна. "Ну что, Толя, полетели?" – говорит седой бородач, улыбаясь. "Почему это полетели?" – переспрашивает Толя, а дед вместо ответа хитро улыбается и выводит комбайн в поле. Золотое море качает огромную махину на своих волнах, и дед, как взаправдашний капитан, крутит огромный штурвал комбайна. Редкие облака белеют, как нарисованные эмалью на фоне утренней синевы. Дед говорит: "Смотри" – и тянет руль комбайна на себя. Руль медленно поддается, и вот комбайн отрывается от пшеничной волны и поднимается вверх. Ух ты! У Толика захватывает дух от резкой перегрузки. Взгляд с трудом охватывает золотое море пшеницы. Оно в дальней дали смыкается с горизонтом, но чем быстрее туда летит комбайн-самолет, ведомый дедом, тем дальше отодвигается лазурный небосклон. Колючий и терпкий запах убранной пшеницы заливает все вокруг, поднимая настроение, добавляя сил. Дед подмигивает Толику: "Хочешь, научу на этой штуке летать?" И, завороженный, Толик лишь кивает в ответ. Он хочет быть комбайнером. А дед, посадив комбайн возле крыльца старой побеленной хаты, подталкивает его вперед, к дверям. Из дверей выходит бабушка и выносит глиняный кувшин с молоком цвета эмалевых облаков. И пахнет от кувшина травами.
– Толя! Толя! Проснись! – настойчиво будит его Джексон.
Толя долго лежит и смотрит в потолок. Ему кажется, что слышит он гул дедовского комбайна. Но это один за другим падают невдалеке "рупь-пятьдесят-два", снаряды калибром сто пятьдесят два миллиметра, и стены здания, в котором расположился наблюдательный пункт украинской артиллерии, гудят и вибрируют от разрывов. Реальность слишком давно и бесцеремонно вторгается в его сокровенные мечты. Уже нет ни страха, ни ненависти.
– Толя, они сюда пришли. Что будем делать?
Он сделал усилие над собой и, нехотя отогнав сон, спросил:
– Сколько их пришло?
– Двое, – ответил Джексон. – С флагом. Белым.
Здесь, на позиции, в окружении, они остались без старшего офицера, и неформальным командиром стал Толик. Его природная интуиция и уверенность в правоте Высших Сил, граничащая с фатализмом, внушала уважение товарищам. К тому же он не боялся брать ответственность на себя. А другие не боялись на него полагаться.
– С белым флагом? – переспросил Толя, хотя все сразу понял. – Держи их на прицеле, а я сейчас к ним выйду. Поговорим.
Они надежно удерживали бетонную конструкцию учебного комбината на окраине Дебальцево. Ни "Градами", ни минометами их оттуда невозможно было выкурить. "Нас выбьют отсюда только в том случае, если подтянут "тюльпаны", но наши им этого сделать не дадут", – настраивал своих бойцов Толя. Правда, всему бывает предел. У них в избытке было терпения и патриотизма, а вот боекомплект подвел. Почти закончился. Ни патронов, ни гранат им подвезти уже невозможно. Весь город представлял собой яростно отстреливающиеся руины. Локальные очаги сопротивления, окруженные боевиками. Холодный и черствый стиль сводок сообщал о превосходящих силах противника. И вот Толик видит двух представителей этих сил, подошедших под белым флагом к распаханной площадке с переломанными, как спички, соснами, которая еще недавно была небольшим городским парком на окраине Дебальцево. Под стволами деревьев темнели зеленые камуфляжи погибших российских диверсантов. Именно за мертвыми товарищами и пришли люди под белым флагом.
– Здравия желаю! – сказал старший из двух парламентеров.
Толя держал руки за спиной, чтобы не спровоцировать рукопожатие. Парламентеры, впрочем, руки не подавали, но держали ладони так, чтобы Толе было видно: у них нет ни гранат, ни пистолетов. Он тоже решился показать пустые ладони, но сделал это ненавязчиво. Пришельцы оценили его жест. Он заметил на их лицах удовлетворенные гримасы. И только затем начался разговор.
– Мы хотели бы забрать наших "двухсотых", – сказал грузный человек в кубанке и с седой бородой. Он показал на сломанные стволы деревьев, под которыми лежало несколько тел в российском "цифровом" камуфляже, накрытых белыми простынями.
– Забирайте, – спокойно сказал Толя, глядя в глаза противнику. Его люди были все на месте, все целы, и от осознания этого факта настроение у артразведчика было на высоте. Для поднятия духа этого было достаточно.
– А вы представьтесь сначала, – слегка агрессивно подал голос из-за спины бородача другой россиянин, моложе и злее, чем его старший товарищ в кубанке.
Толя не испугался. Две недели выживания под "Градами" и пушечными снарядами полностью выжгли из его сердца многие чувства, оказавшиеся лишними на этой войне. В том числе страх.
Человек с седой бородой повернулся к тому, второму, и осадил его:
– Ты не стартуй так. Видишь, они накрыли тела наших людей. Значит, не глумятся над воинами, уважают.
Толя отметил про себя, что старший парламентер, тот, который с бородой, чем-то похож на его деда. И сделал вид, что не заметил сказанной фразы. Впрочем, она его почти не касалась. Нужно было продемонстрировать уверенность в себе.
– Вы первые пришли. Вам надо. Значит, вам первыми представляться, – спокойно ответил он агрессивному парню.
Тот хотел было что-то возразить, но бородач в кубанке поднял руку и охладил пыл товарища.
– Не вопрос. Представлюсь, – согласился обладатель кубанки. – Зотов Владимир Петрович. Атаман. Пятьдесят восемь лет. Раньше работал в префектуре, в Москве, потом вернулся на родину, в станицу. А сюда приехал по зову сердца.
– Анатолий Адамовский, боец двадцать пятого батальона, – отрекомендовался Толя.
– Просто боец?
– Просто боец. Да, кстати, а чего сердце именно сюда позвало?
Человек, назвавшийся Зотовым, не уловил нотки иронии в Толином голосе.