…Чем дольше я здесь, тем все дальше и дальше уходит от меня то, что называлось мирной жизнью. Я уже и не помню, как жил до Чечни. То есть, конечно, помню, но все это мне кажется уже не реальном, не из моей жизни. А в мире только и есть, что эти горы, эти леса, дожди и долгие-долгие походы. Бои, ночевки, засады, рейды.
Иногда ночью, когда я смотрю на звезды, мне все время бросается в глаза одна и та же звезда. Багрово-белая, яркая, жестокая.
Иногда мне кажется, она словно высматривает меня ищет. В эти минуты нестерпимо хочется спрятаться, затаиться. Исчезнуть из-под ее кровавого, ищущего взгляда.
Холодом стискивает грудь. Не то предчувствие, не то тоска, не то просто усталость…
* * *
Малыш!
Почему я пишу тебе? Ведь все равно эти письма ты не прочтешь. Я их не отправлю. Да и тебе они не нужны. Тогда зачем пишу? Давно ведь все решили. Ты уверенно и бодро строишь новую счастливую жизнь. У тебя теперь свой дом, достаток в нем. В общем, есть все, чтобы, как сказал Абдулла: "Спокойно встретить старость". Я зарекся видеть тебя, думать о тебе. Я дал себе слово - всему назло стать счастливым. Я даже научился спать с другими женщинами (не простое это дело - после семи лет любви!). Была и та, которая хотела остаться в моей жизни. Наверное, не хуже тебя. Спокойная, заботливая и совсем не взбалмошная. Почему же тогда вместо того, чтобы строить жизнь с молоденькой девчонкой я уехал сюда?
Хотел забыться? Теперь, рядом с моими мужиками, разделив с ними сотни километров дорог, рейдов, намерзшись на всю оставшуюся жизнь, пережив и горечь утрат, и "ленивый кайф" побед, идея "забыться" мне кажется кощунственной, недостойной этих людей, этой войны.
Забыться можно было и там, в миру. Есть водка, есть женщины, есть куча игр в "реальность", которые помогут забыть что угодно.
Чем больше месяцев проходит после того вечера, тем лучше я понимаю, что сюда меня привело не желание забыться, не поиск приключений и уж тем более - не поиск "красивой смерти на войне". Сюда я приехал, чтобы обрести веру.
Веру во все то, что много лет составляло мою жизнь. Много лет ты была для меня этой верой. Много лет ты была для меня точкой отсчета. Тобой начиналось все и тобой заканчивалось. Тебе возносились молитвы, воскуривался фимиам. Вокруг тебя кружился мир. Да, собственно говоря, - мир и был тобой. И вдруг все рухнуло. "Бог отвернулся от нас". Небеса упали на землю.
Извини за высокий "штиль" - это скорее ерничество. Я так и не научился говорить серьезно о чувствах.
Я приехал сюда, чтобы вновь обрести веру. Понять, что истины не сокрушимы. И любовь все так же выше закона. И милосердие выше справедливости. Что мир держится на дружбе и верности.
И здесь, за эти месяцы, мне открылось еще одна истина. Или парадокс. Дело в том, малыш, что на самом деле наш разрыв ничего не изменил в отношениях между нами. Мы его прокричали друг другу, продекларировали. А вот разойтись, расстаться, разорвать то, что нас соединяло и соединяет, так и не удалось. Мы все так же едины и все так же мучаемся разделенностью.
Мне жаль тебя. Тебе сейчас куда тяжелее, чем мне. Ты с ревностью неофита строишь сейчас то, что толком не представляешь, и служишь тому, во что сама не веришь.
Можно придумать себе хоть десять сверх целей жизни. Можно даже положить пол жизни на выполнение их. Только куда бежать от безумной, высушивающей душу боли под сердцем и пустоты очередного надвигающегося бессмысленного дня…
* * *
Рыжик!
Я тяжело болен этой войной. Мне кажется, что в мире больше нет ни столиц, ни курортов, ни дискотек, ни ресторанов. Только эти горы, эти леса.
Самое обидное это то, что солдаты эту войну давно выиграли. Мы хорошо знаем все замашки "чехов", их привычки и повадки. Наш Генерал почти играючи (знать бы, чего это ему стоит!), без потерь берет их главные твердыни и крепости. Мои мужики сами рвутся в бой. Их не надо ни за что агитировать. Все хотят "додавить душков", "кончить их". А Москва все знает. Москва стреляет нам в спину. Когда наши батальоны в очередной раз додавливают "чехов", загоняют их в горы, добивают - следует из Москвы команда "стоп!" и начинаются переговоры.
Боевикам дают время прийти в себя, перевооружиться, отдохнуть и… взять все, что мы у них отбили. На моей памяти это было уже дважды. Сейчас третий раз. Нас опять выводят. Опять подписывают с "духами" какие-то договоры, как будто всего этого уже не было. Как будто им можно верить.
Мы возвращаемся на базу. Мы спускаемся с гор. Мы угрюмы и злы. Нам опять не дали "доделать войну". И тяжелое чувство теснит грудь. Ничем хорошим это не кончится…
* * *
Письма капитана лежали на столе. Его боль, его любовь, его вера, его мысли. Он, оказывается, был совсем не таким, каким выглядел. Не суровым, не "боевиком", не "железным мэном". Он был просто русским капитаном на чеченской войне.
- Петрович, почему же письма ты не отдал?
- Так я думал, она жена его бывшая, или так какая одинокая женщина. И ей они будут нужны.
- А она что же?
- Она? - Петрович нахмурился. Вздохнул. - Она - жена мужняя. И всегда ею была. А капитан наш для нее - это так… баловство одно было.
- Это тебе она сама сказала?
- Нет. Я с ней и не говорил вообще. Мне капитанов брат объяснил, к кому эти письма. Любопытно только было посмотреть на нее. Какая она. Позвонил в дверь. Открыла. Извинился. Говорю - ошибся квартирой. Тут и мужик ее вышел. Здоровый мерин. А живут за стальной дверью, броня толще, чем у БМП. Боятся…
- Так почему баловство-то? Может, она его любила?
- Э… молодой ты еще. Когда любят - вместе живут. А если другого мужа жена - так значит одно баловство.
Эх, капитан, капитан…
Сколько девок вокруг молодых и красивых.
Мы захмелели. И потому пили уже без разбора. Не чувствуя ни вкуса, ни крепости. Как пьют мужики, чтобы уже не просто захмелеть "для куражу", а чтобы размякнуть душой, вырвать из нее водкой, исповедью, песней острый шкворень боли.
Мы пили и пели.
Зачем механик ты так рвался?
Зачем машину быстро гнал.
На повороте - растерялся
И "чеха" справа не видал…
Мы понимали капитана и всех павших наших друзей. Петрович плакал…
Должок
- Бабу хочу! - Эрик Хабибуллин страдальчески зажмуривает глаза. - Такую, чтобы ууух! - Эрик сжимает кулак с такой силой, что костяшки пальцев белеют. - Что бы ноги от коренных зубов. Что сиськи были, как арбузы крепкие. Как у Мишель Пфайфер…
Зампотыл Непейвода, читающий на койке затёртый детектив, не выдерживает и отрывается от книги:
- Эрик, какие у неё арбузы? Ты чего? Она же плоскодонка. Грудью в отца пошла.
…Зря он это сказал. Знает же, что Пфайфер несбыточная мечта лейтенанта Хабибуллина. Сейчас начнётся…
И точно. Горячие татарские глаза Эрика тут же вспыхивают негодованием.
- А ты её щупал? - закипает Эрик.
- Нет, Эрик, не щупал. - Неторопливо и веско отвечает Непейвода.
…На этом можно и закрыть тему, успокоиться, но, как известно, хохол татарину под стать:
- …Не щупал. И щупать не хочу! У твоей Пфайфер сиськи надо с лупой искать. В фильме, где она с Николсоном играла, её показывали "в натуре". Без слёз не взглянешь!
- Да что ты понимаешь в бабах? - взвивается Эрик. - По- твоему, баба это корова с центнер весом и ногами как у слона.
Непейвода садится на койке. Плохой признак…
- Да уж побольше тебя понимаю. Я за свою жизнь их перепробовал - дай бог каждому! А ты вон скоро от застоя в яйцах на выхлопную трубу полезешь…
- Так, стоп! - Вмешивается, наконец, в перепалку командир - Кончай базар! Закрыли тему! А то вы сейчас ещё и подерётесь, горячие эстонские парни.
- Олег Сергеевич, ну чего он… - не успокаивается Эрик.
- Хабибуллин, вообще-то Непейвода майор. И тебе стоит уважать его заслуженные седины и нажитый на службе геморрой. Всё! Шабаш!
С командиром никто не спорит. Сергеич всегда авторитет в последней инстанции.
Непейвода, недовольно сопя, опять ложиться на койку, и утыкается в детектив Пронина. Эрик хватает со стола свои сигареты и, набросив на плечи бушлат, выходит из палатки. Все возвращаются к своим делам, точнее - безделью. Вечер. Октябрь. Дождь дробно сыплет по прорезиненной крыше. Шипят в "буржуйке" сырые поленья. Зябко. Сыро. Ещё один день командировки подходит к концу.
- Володя, чего ты к Эрику прицепился? - вдруг нарушает молчание начштаба Аверин. - Ты же видишь, парень весь извелся. Седьмой месяц с нами ходит. Ты-то вон только полтора месяца как из дома от жены. А парень не женат, да еще и татарин. Это же понимать надо. Горячая кровь. Ему может быть без бабы хуже, чем тебе без сала…
После этого слова в палатке повисает звенящая тишина. Аверин известный шутник и зампотыл - вечный объект аверинских шуток.
- Ладно, проехали! - примирительно бурчит Непейвода. - Случайно вышло. Только, между прочим, я в Йемене год без бабы прожил - и ничего. На стенки не бросался.
- Ну, без бабы - это понятно. - Солидно замечает Аверин. - Нет невозможного для советского человека. Но как ты год без сала обходился - ума не преложу? Видимо тогда ты Володя и поседел…
Последние слова начштаба тонут в дружном хохоте.
- Да пошел ты! - беззлобно огрызается седой как лунь Непейвода. - Можешь теперь про мой ящик вообще забыть.
Народ опять хохочет. Все знают, что под кроватью зампотыла стоит автоматный ящик, в котором хранится несколько здоровых пластов засоленного по личному рецепту Непейводы сала, которое он достаёт, когда у обитателей командирской палатки заводится бутылка, другая водки.
Но Аверина этим не проймёшь:
- Ты не торопись с решением, Антоныч! У тебя, когда срок командировки выходит? Через полтора месяца? А у меня через два с половиной. Смотри, может так получиться, что обратно вместе полетим…
- Да и ладно. Полетим! - оживляется Непейвода. - Только за эти два с половиной месяца, ты у меня на такой диете сидеть будешь, что Мишель Пфайфер рядом с тобой борцом сумо будет казаться.
- Всё! Сдаюсь! - улыбается Аверин. - Иметь врага зампотыла хуже, чем у Басаева в кровниках ходить. Там ещё бабушка на двое сказала, а зампотыл точно со свету сживёт…
…Ещё Эрика называют Эльфом. "Эльф" был его радиопозывной в Грозном. Так он за ним и закрепился. На "Эльфа" он не обижается, даже гордится.
Невысокий, смуглый Эрик красив какой-то особенной восточной красотой. Точёная фигурка, узкие бедра. Рельеф мышц, ни капли жира. Есть в нём что-то удивительно хрупкое, кукольное, что действительно напоминает эльфа.
Эльфу прощают панибратство и вообще он любимец отряда.
История его появления в отряде проста и банальна, как вся глупость этой войны.
…Семь месяцев назад во время очередного штурма Грозного "советы" - так почему-то здесь называют армейцев, придали нашему отряду взвод танков из какого-то питерского полка. За две недели боёв два танка было подбито, и их эвакуировали в тыл, один сгорел, подорвавшись на фугасе у здания Совмина, а четвёртый - взводного, вместе с нами прошел через весь Грозный, расчищая своим сто двадцати пяти миллиметровым орудием проходы для боевых групп, "вынося" из окон снайперов и пулеметные гнезда. После Грозного нас почти сразу кинули под Гудермес. О том, что с отрядом уже две недели воюет чужой танк, в штабе просто забыли. Конечно, в конце концов, командир запросил штаб, что делать с чужим танком.
Оттуда дали команду - возвратить "семьдесят двойку" "советам". Но легко сказать, а вот как сделать? По последним данным полк Эрика воевал где-то в горах за Аргуном. Недолго посовещавшись, решили взять танк с собой. От Гудермеса до гор куда ближе, чем от Грозного…
Под Гудермесом "семьдесят двойка" вновь помогла отряду, "в лёгкую" расковыряв укрепрайон "чечей" через который мы пробивались. А потом прилетел мой сменщик и я вернулся в Москву на базу, где за четыре мирных месяца почти забыл и Эрика и историю с танком.
Но каково же было мое удивление, когда первым, кто встретил меня в расположении отряда, когда я добрался с колонной "советов" под Ведено, где теперь стоял отряд, был Эрик!
- Эльф, ты что ли? - удивлённо вызверился я. - Вы чё, рядом стоите?
- Кто мы? - удивился Эрик, обнимая меня за плечи.
- Ну, как кто? Танкисты. Полк твой…
- Какой на хер полк? Я так до сих пор с вами и хожу… - радостно сообщил Эльф..
Вечером, за стаканом привезенной мной "столичной", начштаба рассказал продолжение эриковой истории.
…Под Гудермесом отряд застрял почти на месяц. Связи с группировкой, в которой воевал полк Эрика, не было. Что бы добраться до неё, надо было сначала вернуться в Грозный, потом двигать в сторону Аргуна и по ущелью пробираться в расположение танкового полка. На согласование и утряску всех вопросов по возвращению "семьдесят двойки" ушло почти две недели.
В штабе группировки никак не могли взять в толк, откуда у "вэвэшного" отряда спецназа очутился армейский танк поддержки и как его "советам" возвратить.
Судя по всему, штабные не очень горели желанием отчитываться перед армейцами за судьбу ещё трех танков, которые были потеряны в Грозном и уже давно забыты…
Наконец, пришла команда: с ближайшей колонной отправить танк на Ханкалу! И здесь вновь вмешался его величество случай. Прямо на выезде из лагеря колонна попала под обстрел гранатомётчиков. Один из "чечей" засадил гранату в трансмиссию эриковой "семьдесят двойки". Танк выдержал попадание, остался на ходу, но упали обороты двигателя, поползла температура. Пришлось вернуться. На ремонт ушло ещё две недели. И когда, наконец, "Эльф" был уже вновь готов к отъезду, по телевизору в программе "Время" показали, как из Грозного уходят домой эшелоны эрикова полка. Диктор торжественно объявил, что последняя колонна э- нского полка покинула Чечню…
Надо отдать должное Эрику, он стоически перенёс это удар.
- Интересно, как меня списали? - хмуро пробормотал он. - Как без вести пропавшего или героически погибшего?
- Как украденного инопланетянами. - хмыкнул начштаба…
Так у отряда появился свой танк.
…Собственно говоря, решение было принято простое. Возвращаться "в никуда" Эрик не хотел, и потому сошлись на том, что "семьдесят двойка" Эрика действует с отрядом до тех пор, пока он не вернется на базу в Ханкалу. Там Эрик переезжает к "советам" для дальнейшего определения судьбы.
Но неделя шла за неделей, а отряд все так же "тралил" горную "Ичкерию".
…За эти месяцы отряд устал. Устали люди, устала техника, даже оружие и то устало. Когда-то новенькие, "с нуля", бэтээры теперь напоминают больных стариков, когда сопя и кашляя, как астматики, они на пределе изношенных своих движков еле карабкаются в горы. Рябые, с выгоревшей от бесконечной стрельбы краской, стволы пулеметов. Помятые, облупившиеся, в рыжей ржавчине борта. Штопанные- перештопанные камуфляжи, измочаленные, драные, латанные палатки. Не воинская часть - табор!
Но что вы хотите? За спиной полтора года войны! Четыре последних месяца мы в горах безвылазно. Сотни километров дорог. Десятки кишлаков. Потери. Бои.
Люди на полнейшем запределе измотанности, усталости.
И всё же мы отряд!
Это странный русский менталитет, когда никто не жалуется, не клянёт судьбу, а, вернувшись с гор ночью и, тут же получив новую задачу, народ безропотно начинает готовиться к рейду. Всю ночь механы будут возиться с техникой. Заправляют, чинят свои измотанные, выходившие весь мыслимый ресурс бэтээры. В группах бойцы будут набивают патронами ленты и магазины, заряжают аккумуляторы радиостанций, латают ползущие от ветхости ветровки и штаны. И лишь под утро забудутся на пару часов во сне. Чёрном, глубоком, без снов.
А потом, проглотив наскоро каши с рыбными консервами - тушёнка давно закончилась, как закончились хлеб и масло, - с какой-то обречённой лихостью, рассядуться по броне и - вперед!: "Мы выходим на рассвете…"
"Семьдесят двойка" Эрика наш главный калибр.
На зачистках танк обычно ставят где- нибудь на горке, что бы его было хорошо видно из поселка. Периодически Эрик прогревает движок, медленно поворачивает башню, поводит стволом, словно огромным хоботом вынюхивает что-то внизу. И вид этой громадины завораживает "чечей". Ни разу за все эти месяцы они не решились на зачистке обстрелять нас, устроить в ауле засаду.
Но, конечно, больше всего он помогает в боях. У Эрика просто какое-то звериное чутьё на опасность. Помню под Белгатоем, когда мы колонной подходили к какой-то разрушенной ферме, Эрик вдруг развернул башню и всадил снаряд прямо в руины. Ахнул разрыв. В воздух полетели какие-то ошмётки, камни, бревна и тот час из глубины руин на встречу колонне ударили пулемёты, забегали "чечи". Но расстояние было слишком большим для засады и мы просто "вынесли" боевиков.
Потом, бродя среди руин, собирая оружие и документы убитых "чечей", мы вышли к воронке от эриковского снаряда. На её краю в крови валялись изуродованные трупы боевиков, и здесь же стояла почти неповреждённая установка ПТУРа, и на старом одеяле - три ракеты к нему. Пройди мы вперед ещё пятьсот метров, и сколько бы из нас уехали домой в "цинках" можно только гадать.
…Ведено по - чеченски - "плоское место". Плоскогорье. Когда-то здесь был последний оплот Шамиля. После взятия русскими аула Ведено, Шамиль отошел в горы, где в кишлаке Гуниб и был пленен. Сегодня все повторяется с точностью до наоборот. Сначала мы взяли Гуниб - теперь вот Ведено…
Но здесь, в предгорьях Ведено, война замерла.
В Ведено, воевать нам не дают. Как только армия дошла до этих мест, так с гор сразу потянулись парламентёры.
Ходоки- посланцы с окрестных аулов, лукаво клянутся в миролюбии и верности. Лезут обниматься, прижимаясь по традиции небритыми скулами к нашим скулам. Ценят "Чечи" эту "древнюю Ичкерию".
- О чём разговор, камандыр? Ми всэ совэтскые луди. Мирныэ крэстянэ. Здэс нэт боэвыков. Хлэбом клянус! Прыходыли чужиэ, но мы их выгналы. Рабов? Нэт ни какых рабов. Грэх это, аллах запрэщает… Прыходытэ, всё проверятэ, ми открыты. Только нэ бэзобразнычайтэ. Грэх бэдных обижат. Ми самы всэ дадым, что попроситэ…
…Они готовые подписать что угодно, хоть договор с Иблисом - мусульманским дьяволом, лишь бы выжать, выдавить отсюда армию. Не дать ей сделать здесь ни одного выстрела.
Это там, в долине, в чужих кишлаках они легко и безжалостно подставляли чужие дома под русские снаряды и бомбы. Это долинным чеченцам пришлось познать на себе весь ужас этой войны: руины разрушенных кишлаков, пепелища родных домов, смерть и страх. Здесь же "горные" "Чечи" поджали когти перед русской военной мощью, замерли. Это их гнездо, это их вотчина. Её они хотят сохранить любой ценой.