За ними стоял заместитель командира роты Воя Васич, который вчера вошел в Рудо во главе их отряда. Воя Васич прежде работал учителем. Он был сыном известного революционера, который до войны дважды был арестован. Через два дня после капитуляции Югославии отец умер от разрыва сердца, а Воя, ставший уже членом КПЮ, ушел в партизаны. В отряде сразу оценили его горячую преданность делу и исключительное хладнокровие, храбрость и осторожность. Он всегда старался найти себе настоящих друзей. Возможно, потому, что сближался Воя не с каждым, тем, кто не знал его в достаточной степени, он казался несколько высокомерным и заносчивым. Воя Васич любил повторять, что счастье не выпадает человеку по гороскопам, которые выдумывают бездельники, а добывается упорным трудом, иногда и с оружием в руках. Оно невозможно без доброты по отношению к другим и моральной чистоты, о необходимости которых всегда говорит партия коммунистов. Гаврош полюбил Васича сразу, как и обоих Ратинацев, Артема, Леку и Шилю. Воя, сухощавый и черноволосый, всегда смотрел своему собеседнику прямо в глаза. Чего он никому не прощал, так это лжи и лицемерия.
Сейчас, глядя на Риту, стоявшую перед ним, Воя с добродушной улыбкой обратился к ней:
- Товарищ Рита!
- Товарищ комиссар! - поправил его Гаврош.
Рита, улыбнувшись, поглядела на него через плечо.
- Смотрите! - сказала она.
- Вот это да! - вырвалось у кого-то.
По улице партизаны вели под конвоем четника и двух итальянских солдат.
В это время вдоль строя легким и упругим шагом, довольно улыбаясь, прошел комиссар бригады Филип Кляич, в свои двадцать восемь лет считавшийся уже старым коммунистом. Партизанам он был известен как Фича. Он был в белых брюках и куртке из домотканого сукна, Недавно Фича получил ранение, и вся шея у него до самого подбородка была забинтована. Когда комиссар проходил мимо Риты, ему показалось, что в строю разговаривают, и он резко обернулся, но, увидев ясную улыбку девушки, не сказал ни слова.
- А комиссар-то наш красавец! - шепнул Шиля.
Гаврош подтолкнул Леку локтем:
- Вон они! Идут!
- Да, это они! - подтвердил Фича, увидев Верховного главнокомандующего, затем еще раз внимательно осмотрел строй, скомандовал: "Смирно!" - и, поднеся к виску в знак приветствия сжатый кулак, доложил:
- Товарищ Верховный главнокомандующий, Первая пролетарская народно-освободительная ударная бригада построена!
Тито, в длинном темном плаще и сапогах, отдал комиссару честь и повернулся к строю:
- Товарищи бойцы и командиры, пролетарии, смерть фашизму!
- Свобода народу! - громко и слаженно ответил строй.
- Товарищи бойцы и командиры, - обратился к строю комиссар бригады Фича, - решением Центрального Комитета и Верховного штаба сегодня здесь сформирована наша первая регулярная часть - Первая пролетарская народно-освободительная ударная бригада, бойцами которой вы с этого момента являетесь! Я зачитаю вам приказ Верховного главнокомандующего.
Замерев, люди слушали комиссара бригады. Притихли даже дети, стоявшие на тротуаре, чувствуя серьезность момента. На площади собралось уже довольно много жителей городка, и все с нескрываемым интересом следили за происходящим.
В эти минуты Гавро Гаврич даже забыл об отце и брате, о Хайке и о холоде... Он гордился этим клочком земли, на котором сейчас стояла их бригада, гордился словом "пролетарцы", своими товарищами и тем, что им предстояло совершить. Слова комиссара разносились в тишине над площадью, а вдали, за городом, словно в ответ на них, раздавались взрывы снарядов и пулеметные очереди. Легкий ветер принес мелкие хрупкие снежинки. Они медленно опускались на землю и сразу таяли.
Все это время Гаврош не сводил с Тито глаз. Верховный главнокомандующий был среднего роста, бледный, с живым ясным взглядом и военной выправкой. Каштановые волосы его были аккуратно подстрижены и зачесаны назад. Весь день Гаврош слушал рассказы о Верховном главнокомандующем, и сейчас у него сложилось мнение о нем как об энергичном партийном деятеле, который кроме военного и политического таланта обладает также способностью заставить собеседника размышлять самостоятельно, избегая готовых формулировок.
Потом Гаврош перевел взгляд на человека, стоящего во главе 1-го батальона, и узнал в нем Перо Четковича, капитана бывшей югославской армии, лучшего друга своего отца. Гаврош много слышал об этом человеке. О нем говорили как о хорошем товарище и истинном патриоте. В партизанском отряде он быстро снискал славу бесстрашного бойца и одаренного командира, недаром именно ему выпала честь командовать 1-м батальоном Первой пролетарской партизанской бригады. Он был родом из черногорского города Цеклина, жители которого прославили себя, участвуя в войнах с турками. Он любил говорить: "Ночь - покровительница смелых и могила для трусливых". В любых условиях он обучал своих бойцов военному искусству. "Мы должны учиться, и учиться каждый день, каждый час, каждую минуту. Мы должны быть искуснее, опытнее, смелее врага", - часто повторял он. Однажды, еще до формирования бригады, Четкович познакомился с Данило Лекичем - Испанцем и был восхищен его рассказами о боях в горах и о том, как Лекич в свое время оказался в Испании.
Атлетически сложенный, Четкович двигался с необычайной легкостью. У него были черные прямые волосы и густые рыжеватые усы, и выглядел он старше, чем был на самом деле...
- Товарищи пролетарцы! - снова услышал Гаврош голос Тито. - Сегодняшний день, как сказал комиссар товарищ Фича, явится знаменательной датой в истории нашей народно-освободительной армии...
Показав на знамя, которое держал боец, стоявший недалеко от Гавроша, Тито сказал:
- Несите с честью наше знамя!
Послышалась команда: "Вольно", и вскоре на площади зазвучали песни, закружились хороводы.
Гаврош поцеловался с Четковичем, торопливо сообщил ему, что еще ничего не знает об отце и брате, и пошел вместе с Шилей обходить остальные роты и группы бойцов, И каждого он опрашивал, не слыхал ли кто о его близких. После долгих безуспешных расспросов он встретил знакомых партизан, которые и сообщили ему, что отец его действительно ушел из Земуна, но что с ним стало потом, они не знали. О Горчине они рассказали, что он вступил в белградский батальон, который в ближайшие дни должен влиться в Первую пролетарскую бригаду.
- Кажется, я своими расспросами уже взбудоражил всех, - заметил Гаврош.
- Да, я тоже думаю, что пора их прекратить, - согласился Шиля.
- Не прекратить, - устало вздохнул Гаврош, - а хотя бы не терзать каждого встречного. В конце концов, если бы мои действительно были в Рудо, то они сами скорее нашли бы меня, чем я их.
- Мы и так уже достаточно узнали. Я временно прекратил бы расспросы, хотя бы до встречи с белградским батальоном или другим каким-нибудь недавно сформированным подразделением, - твердо произнес Шиля.
- Эх, Шиля, это ведь я только так говорю, а мои расспросы прекратятся лишь тогда, когда я точно узнаю, что с ними.
- Что касается меня, то, если хочешь, можем пойти по второму разу, - усмехнулся Шиля.
Гаврош остановился, обхватил Шилю за плечи и, глядя ему .прямо в глаза, сказал:
- Успеха, товарищ Шиля, добиваются те, кто настойчив и не отступает после первой неудачи. Имей в виду, что два батальона бригады еще не пришли в Рудо!
Когда они возвращались в здание, где была размещена их рота, на улицах один за другим стали загораться фонари.
4
Совещание немецких генералов на горе Авала
История знает немало имен прославленных генералов. Они, участвуя в битвах и сражениях, во многом предопределяли их исход. Но были и такие, которые еще смолоду "прославились" не выигранными сражениями, а величайшими преступлениями...
На другой день после ухода из Рудо Первой пролетарской бригады к отелю "Авала", что на горе Авала в предместье Белграда, куда недавно переместилось командование Белградского гарнизона вермахта, с раннего утра по засыпанному снегом тракту один за другим стали подъезжать автомобили в сопровождении мотоциклетного эскорта. Надменного вида генералы в длинных шинелях или черных кожаных пальто, выходя из черных "мерседесов", тут же, как роботы, вскидывали в нацистском приветствии руку.
После аперитива, легкой закуски и взаимных комплиментов все собрались вокруг длинного прямоугольного стола, во главе которого сидел генерал Пауль Бадер - четвертый и, наверное, самый жестокий гитлеровский наместник в оккупированной Сербии. Что-то раздражало его в этой порабощенной ими стране: то ли генералы были подобраны не лучшим образом, то ли сербы и другие югославские народы оказались слишком непокорными, не признающими законов оккупации. Самоуверенный, опьяненный славой нацистский фанатик Бадер не только к югославам, но и ко всем остальным народам мира, кроме немцев, относился с высокомерным презрением. У него было мясистое вытянутое лицо и хмурый, неприязненный взгляд, как будто все, кто его окружал, были в чем-то перед ним виноваты. Говорил он резким безапелляционным тоном, характерным для большинства эсэсовцев, выбрасывая из себя короткие фразы. Иногда его тон вдруг смягчался, но уже в следующее мгновение Бадер снова впадал в ярость и переходил на крик. Этот истеричный генерал во многом подражал своему фюреру, полностью усвоив его жестикуляцию и ораторские приемы.
Берлинское начальство да и сам фельдмаршал Лист, чье здоровье после возвращения из Земуна и переезда из Афин в Салоники сильно ухудшилось, возлагали на Бадера, сменившего генерала Франца Бёме, немалые надежды на усмирение "непокорной Сербии", о которой никогда заранее нельзя было сказать, что она готовит и где нанесет следующий удар.
К моменту передачи поста после множества своих письменных докладов генерал Бёме, зная, что его перевод в Зальцбург - дело уже решенное, самоуверенно объявил, что Сербия покорена, что сопротивление ее сломлено и что у Бадера в результате принятых им, Бёме, решительных мер, принесших свои плоды, здесь будет спокойная и безмятежная жизнь. Между тем гестапо, узнав по своим каналам о формировании в Рудо Первой пролетарской бригады, сообщило об этом Гиммлеру.
Генералу Бадеру была хорошо известна судьба его предшественников, и потому сообщение о создании партизанской бригады его изрядно испугало. Несмотря на заверения Бёме о том, что сопротивление югославов сломлено и от него уже не потребуется никаких особых мер, он вдруг почувствовал, что оказался в довольно сложном положении, которое может скомпрометировать его в глазах верхушки вермахта и самого фюрера.
Первым на этом посту был генерал Фёрстер, человек с бычьей шеей и выпученными рыбьими глазами, мастер давать общие оценки. Он был абсолютно убежден в мощи и победе третьего рейха; восстания же в Сербии, Черногории, Боснии, Герцеговине, а потом и во всей Югославии он объяснял исключительно коварством Коминтерна и Советского Союза. Из-за раны, полученной в сороковом году в окрестностях Варшавы, его мозговой речевой центр функционировал недостаточно хорошо и многие слова ему приходилось произносить с большим напряжением. Упрямый и вспыльчивый, Фёрстер не терпел ничьих советов, с ним было совершенно невозможно разговаривать о каких-либо спорных вещах, поскольку он считал, что всегда и во всем прав может быть только он. Известие о новом назначении он встретил со скрытой радостью, пока не узнал, что его переводят не в Берлин, а на Восточный фронт.
На его место был назначен генерал Шредер - старый, матерый нацист, который в своей жизни столько убивал - сначала у себя на родине, а потом в Польше, - что на склоне лет, заигрывая с собственной совестью, стал вдруг изображать из себя человеколюбца. Едва успев вступить на новый пост, он при таинственных обстоятельствах погиб в авиационной катастрофе.
Вскоре на его место прибыл "настоящий генерал" - Дункельман, который, поняв серьезность обстановки, постоянно клянчил у вермахта новые подкрепления "для подавления восстания". Однако в конце августа 1940 года командующий оккупационными войсками на Балканах фельдмаршал Лист, проезжая через Белград, сообщил ему, что никаких подкреплений не будет и что с восстанием в Югославии он должен справиться теми силами, которыми располагает. Дункельман пытался стабилизировать положение и с помощью политических акций. С этой целью было создано "сербское правительство" во главе с Миланом Недичем.
Дункельмана сменил генерал Франц Бёме, до этого командовавший армейским корпусом в Греции, где и приобрел репутацию "стратега несгибаемой воли и железных нервов" и специалиста по оккупированным территориям. Этот смелый и образованный генерал пользовался большим авторитетом в вермахте. Физически сильный и выносливый, он еще в ранней молодости сознательно решил жить и умереть солдатом. Однако Железный крест и генеральский чин, поставив этого человека над другими, сделали его заносчивым, несправедливым и жестоким. Он мог убивать невинных только для того, чтобы получить новый орден, более высокий пост или чин. Заняв место Дункельмана, он должен был объединить под своим началом все силы вермахта в Югославии, с тем чтобы окончательно задушить восстание. Тогда-то Бадер, который прибыл в Югославию в середине мая 1941 года, и оказался у него в подчинении.
Когда они встретились в Белграде, Бёме, будучи слегка навеселе, сказал ему, что он несправедлив во имя справедливости, подозрителен, чтобы искоренить подозрительность, строг только ради того, чтобы его подчиненные не обленились, и закончил, как обычно, заявлением, что он никогда не принадлежал и не будет принадлежать к числу тех, кто занят единственной мыслью: как бы сохранить свою собственную жизнь.
- Не бояться смерти и в то же время любить жизнь - вот мое кредо, - сообщил ему Бадер во время их первой встречи.
- Я бы не сказал, что одно обязательно соседствует с другим, - возразил Бёме. - Если человек одному кланяется, то к другому он должен повернуться спиной, - добавил он, сожалея, что не может подольше задержать Бадера, чтобы составить о нем более полное представление.
- За относительно короткое время в оккупированной Сербии сменились три командующих, - продолжал Бадер в надежде разгадать тайну этих знамен.
- Я четвертый, а потом будет пятый...
- Полагаю, что именно вы больше других соответствуете этому высокому посту.
- Я тоже вначале так думал... Только недавно у меня открылись глаза, - откровенно признался Бёме. - Я понял: когда человек стремится к тому, что для него бесполезно и излишне, то он чаще всего не добивается и того, что для него жизненно важно... Но это долгая история...
- Я потому и говорю... - снова попытался направить разговор в нужное ему русло Бадер.
- Я же сказал: после меня поставят другого генерала и он, вероятно, тоже будет больше других соответствовать... - прервал его Бёме.
- А потом?
- Потом через каждые три месяца будут находить более подходящего.
Услышав это, Бадер с любопытством уставился на Бёме.
- После меня таким более подходящим будете вы, господин Бадер!.. - проговорил Бёме.
- А потом?
- А потом будет следующий... Между нами говоря, господин генерал, все мы, очевидно, не в большой чести в Берлине, если оказались здесь, на Балканах.
Пауль Бадер очень хорошо знал, что делал Франц Бёме в оккупированной Югославии, как он расправлялся с сербами. Бадеру даже на руку было то, что произошло в Рудо, поскольку ему вовсе не хотелось, чтобы в Берлине считали, что генерал Бёме действительно "стабилизировал положение".
Итак, этот сторонник чрезвычайных мер, организатор карательных экспедиций, по приказу которого были проведены массовые расстрелы в Крагуеваце, Валево, Шабаце и Скеле, основатель лагерей смерти в Сербии оставил пост командующего оккупационными войсками в Сербии в тот самый день, когда Первая пролетарская бригада покинула Рудо...
Слева от генерала Бадера сидел генерал Резенер, шеф местной службы СС и полиции, толстяк, невысокого роста, с толстой шеей и широкими жирными плечами. У него было суровое лицо, вялый, по большей части отсутствующий взгляд, который, правда, в одно мгновение мог вдруг стать твердым и пронзительным. Голос у него был мягкий, приятного тембра, что называется бархатный. Говорил он с баварским акцентом, который приобрел во время учебы в столице Баварии. У окружающих, особенно у подчиненных, он вызывал неприязнь и какую-то брезгливость. Ходил он быстро и неслышно, словно подкрадываясь. На нем был черный мешковатый мундир с Железным крестом. Он был необщительным человеком и в окружении Гиммлера считался туповатым, но безгранично преданным генералом. Подозревали, что в его жилах течет кровь с примесью еврейской, но он опроверг это с помощью подложных документов и старинных метрических записей. Резенер заявлял, что он против любых дискуссий и любой дипломатии с противником, и часто повторял, что никто, кроме него, не смог бы установить такой порядок и такую дисциплину в местных войсках СС и полиции, какие установил он. В Бледе, где находилась его резиденция, он был занят в основном заботами, как избежать мести люблянских омладинцев, и тем, как проникнуть в ядро их подпольной организации, которая, как он знал, непрестанно за ним охотилась.
Резенера очень интересовала та часть территории оккупированной Словении, которая была занята итальянскими войсками. Он просто не мог понять, чем руководствовался его фюрер, отдавая эти земли итальянцам. Всячески оговаривая этих ненадежных союзников Германии и понося их всеми известными ему словами, Резенер всю свою активность направил на Словению, включенную в третий рейх, считая ее одной из политико-административных областей Германии.
Напротив Резенера, справа от Бадера, расплылся на стуле старый откормленный генерал Глейз фон Хорстенау, историк и хитрый дипломат, которого Гитлер, как своего земляка-австрийца, откомандировал в Загреб с официальным предписанием контролировать и направлять соответствующим образом создание и деятельность "Независимого государства Хорватия". Будучи в подпитии, Хорстенау часто хвастался, что входит в число приближенных Гитлера. Между тем было хорошо известно, что, посылая его в Загреб, в Берлине от него попросту хотели избавиться. Клевеща на Павелича, Артуковича, Кватерника и Мошкова, которые возглавляли "Независимое государство Хорватия", и одновременно заигрывая с "представителями" третьего рейха в этом "государстве", особенно с хитрым генералом Каше, Глейз фон Хорстенау пытался осторожно нащупать связи с англо-американскими разведывательными службами в Швейцарии, стремясь обезопасить себя на случай поражения Германии в войне. Наконец ему удалось наладить контакты с американской разведкой в Берне.