Служа фюреру, он в то же время стал придумывать различные комбинации, за которые каждую минуту мог поплатиться головой. Его идеей было вывести Юго-Восточную Европу из гитлеровского лагеря, чтобы затем заключить с западными союзниками сепаратный мир. Это, по мысли Хорстенау и группы "старых" австрийских офицеров, должно было осуществиться путем выхода Австрии из рейха, присоединения к ней Словении, Истрии и Горицы и создания, таким образом, первоосновы единой Придунайской федерации, в которую потом вошли бы Хорватия, Венгрия, а затем, возможно, и Сербия. Хорстенау считал, что такая концепция будет принята англо-американцами, тем более что с ее реализацией ограничивалось бы дальнейшее усиление влияния Советского Союза. Кроме того, он верил, что таким путем возродится старая Австро-Венгрия, которая, приспособившись к изменившимся условиям, вновь превратит Германию в главную политическую силу Центральной Европы. Фон Хорстенау имел единомышленников в высших кругах вермахта, особенно среди бывших офицеров австро-венгерской армии.
Однако и тайная полиция Гиммлера не бездействовала. Находясь в Загребе, Хорстенау, не смея никому довериться, был совершенно одинок. Точно так же одинок был он и в оценках силы и размаха освободительного движения в Югославии, как и в своих выводах о том, что "Независимое государство Хорватия" вступило уже в стадию агонии.
Сейчас он смотрел на собравшихся во главе с Бадером, довольно успешно скрывая охватившее его чувство отвращения и скуки.
Слева от Резенера, поставив локти на стол, сидел генерал Гарольд Турнер. Его крупная голова на тонкой шее непрестанно вертелась то влево, то вправо, словно он все время опасался внезапного удара. Наверное, никто из немецких генералов в Югославии не умел так быстро и ловко завязывать нужные знакомства, как Турнер. Был он и самым начитанным, и самым интересным собеседником из всех, но в то же время вовсе не был расположен вести с ними какие-либо беседы. Поскольку все они наперебой выставляли свои способности, не говоря уже о чинах, которые, разумеется, были на первом плане, он тоже стал всячески возвеличивать себя, утверждая, что именно он "открыл" многих сербских коллаборационистских лидеров. При этом Турнер забывал о довоенных связях гестапо с большинством из них.
Он был прирожденным артистом и, когда хотел, мог покорить любого. Когда Бёме организовывал в Сербии карательные экспедиции, жертвами которых оказывалось мирное население, в том числе и дети, Турнер в очень тонкой форме выражал своим коллегам несогласие с такими действиями.
Несколькими минутами раньше, за аперитивом и закуской, когда подполковник Майер - известный осведомитель Канариса в Югославии - напомнил Турнеру о некоторых его прошлых "делишках", генерал, не раздумывая, прямо ответил ему:
- Знаете, господин Майер, генерал Бёме, вместо того чтобы отсечь змее голову, бил ее по хвосту.
- В основе всех его мер лежала месть, - заметил подполковник Майер.
- Я исходил из того, что мы - арийцы, а месть свойственна лишь дикарям, - строго взглянув на него, сказал Турнер.
- Да, но это Балканы, господин генерал!
Турнер был высокого мнения об Отто Майере и, поскольку верил, что тот не злоупотребит его откровенностью, ответил:
- Генерал Бёме во сто крат усугубил положение!
- Да-да, сто местных жителей за одного немца... - проговорил Майер.
- Представьте себе, что было бы, если бы я стал ему высказывать свое мнение!
- Но вы все же высказывали его кому-то конфиденциально, - неожиданно сказал Майер.
- В этой стране и в данных условиях все-таки лучше действовать по старинке: кровь за кровь, око за око, зуб за зуб... - пошел на попятную Турнер.
- Тогда бы многие из нас остались беззубыми, слепыми... И потекли бы реки крови...
Турнер смолчал, испытующе глядя на собеседника.
С другой стороны стола, напротив Турнера, сидел коллега Резенера по СС и полиции Август Майснер, грузный, совершенно лысый человек. Очки в золотой оправе закрывали его брови. К своей работе он относился довольно небрежно, однако сумел завоевать расположение большинства офицеров СС, так как всегда щедро раздаривал все, что попадало в его руки по службе.
Почти каждый день он напивался, жалуясь при этом на свою беспутную жену - певицу кабаре, которая, мол, ведет разгульную жизнь в Вуппертале и Бонне, не чувствуя никаких обязанностей по отношению к мужу и сыну, помещенному в интернат для умственно отсталых детей.
Слева от Турнера сидел гладковыбритый и коротко остриженный Бензлер - представитель министерства иностранных дел. Это был расчетливый карьерист, абсолютно убежденный в своих знаниях и способностях, и рьяный нацист, в чьи мысли и намерения никто никогда не мог проникнуть. Хотя по своему служебному положению Бензлер был подчинен генералу Бадеру, он всегда подчеркивал, что только "подключен" к нему для того, чтобы консультировать генерала по политическим вопросам, проводя при этом политику своего министерства. Так формально и фактически Бензлер приобрел большое влияние в штабе Бадера.
- Пришло время триумфа немецкой нации, - говорил он. - Мы можем и будем уничтожать всех, кто станет на нашем пути...
Большинство присутствовавших считали Бензлера образованным и ловким человеком, которому наравне с Турнером во многом принадлежит заслуга вербовки большинства квислинговских вождей в Белграде. Поддержка и рекомендация Риббентропа, который писал Бадеру и Листу, что господин Бензлер для Белграда просто незаменим, обязывали его делать в оккупированной Сербии гораздо больше, чем делал его коллега Каше в Загребе. На первый взгляд он производил впечатление довольно внимательного и любезного чиновника. Временами его голос неожиданно становился доверительным и проникновенным, но стоило кому-нибудь не согласиться с ним, как он тут же мгновенно менял тон и, подозрительно глядя на собеседника, говорил, что многие превратно понимают политику третьего рейха.
Напротив Бензлера, навалившись грудью на стол, сидел Ганс Гельм, представитель гестапо в оккупированной Сербии, который с первого же дня своего пребывания здесь прилагал все усилия к тому, чтобы его перевели в Загреб или на Восточный фронт. Этого человека постоянно переполняло немое бешенство, во время разговора он обычно подозрительно щурил свои маленькие бегающие глазки. Вследствие угрюмости характера он мало с кем общался и у него почти не было друзей. В своем присутствии он не допускал ни малейших замечаний в адрес гестапо, Гиммлера или фюрера. Именно по его приказу были расстреляны сотни белградцев. Он имел множество наград и самый маленький из всех собравшихся чин, вероятно, поэтому он был озлоблен и полон желчи. Как и генерал Хорстенау, он смотрел на всех со смешанным чувством ревности и презрения, поскольку знал, что все боятся его и только потому любезны и предупредительны с ним.
Слева от Бензлера сидел самый неприметный, но, наверное, наиболее интересный из всех собравшихся - подполковник абвера Отто Майер. Это был известный разведчик, красивый и исключительно одаренный человек, который, чувствуя, подобно многим, неопределенность и шаткость своего положения, нередко впадал в меланхолию. Отличное владение сербскохорватским языком, талант разведчика, любовь к своему делу, чувство ответственности за то, что он делает, и высокая степень риска, которому он постоянно подвергал свою жизнь, отличали этого офицера. Будучи одним из тех немногих немецких офицеров, кто был способен реалистически оценить противника, он долго и мучительно размышлял о политике Гитлера. Принимая во внимание систему тотального шпионажа и зная, что малейшие колебания беспощадно караются, он старался держать при себе и свои мнения. Позднее, когда гестапо добралось и до высших армейских чинов, он был уже совершенно убежден в том, что дни германского нацизма сочтены, как, впрочем, и в том, что никто в вермахте, как и он сам, не попытается предотвратить краха. Ему и остальным присутствующим была известна судьба генералов и фельдмаршалов, отозванных с Восточного фронта, но, как и другие, он делал вид, что ничего не знает.
С другой стороны стола, напротив Майера, сидел печально известный начальник Земунского гарнизона Ганс Майснер, который рассчитывал, что, сделав старостой Земуна усташского подпоручика Мартина Вольфа, бывшего уголовника и эмигранта, он обеспечит в Земуне покой и порядок. Майснер собственноручно убивал заложников из числа мирных жителей, говоря при этом, что мстит за сына, погибшего на Восточном фронте.
В конце стола, задумчиво глядя на деревянную люстру, сидел спиной к окну генерал Рудольф Литерс, только что вернувшийся с Восточного фронта. Кейтель послал его в Сербию для координирования действий с усташами и четниками, а также и с другими организациями такого рода. Литерс, как и большинство генералов вермахта, был убежден в неограниченной мощи третьего рейха и часто заявлял, что для немецкого солдата не существует никаких преград.
Выдержав небольшую паузу, Литерс, чтобы привлечь к себе внимание, заметил:
- Сразу же после этого совещания необходимо организовать встречу с итальянскими генералами Роата, Уго Кавальеро и Пирцио Биролли...
- Такая встреча уже назначена. Нужно только выбрать представителей с нашей стороны, - прервал его Бадер.
- Я думаю, это будете вы, господин генерал, и генералы Кунце и Хорстенау. Необходимо учитывать тот факт, что генерал Роата тонкий и ловкий политик, - добавил Литерс, бросив взгляд на Хорстенау, который одобрительно кивнул.
- Переговоры с генералом Витторио Амброзио, как мне кажется и как показывают записи господина генерал-фельдмаршала Листа, ни к чему не привели, - заявил Бадер.
- Зато у нас есть такой испытанный союзник, как генерал Уго Кавальеро! - возразил Литерс.
- Согласен. Этот действует с нами заодно сверх всяких ожиданий, - подтвердил Бадер.
- Может быть, следует шире использовать местные силы? - проговорил Турнер.
- Вы имеете в виду коллаборационистов? Обязательно, господин генерал! - подхватил Литерс. - Их, конечно, надо подтолкнуть к братоубийственной войне... Бензлер и генерал Турнер могли бы поделиться своим опытом в этом отношении.
- С удовольствием! - откликнулся Бензлер.
- Мы с первых дней занимаемся этим вопросом, - подтвердил Турнер.
Генерал Литерс между тем продолжал:
- Генерал Бадер совершенно верно заметил, что восстание в Югославии лишь на первый взгляд напоминает большое ветвистое дерево, которое может устоять перед любыми бурями. На самом же деле его ствол подтачивает множество червей: это Рудник в Словении... Недич, Лётич и Михайлович в Сербии... Павелич, Кватерник, Артукович в Хорватии... Все они, господа, исполнены зависти, карьеризма и ненависти друг к другу... Войска вермахта, разумеется, и без них в состоянии в кратчайшие сроки покончить с этой Первой бригадой и с остальными отрядами. Да только черви нам не помешают - пусть множатся, - заключил Литерс.
- Все эти люди, которых вы назвали, работают под нашим или итальянским руководством и контролем, - снова заговорил Турнер.
Генерал Литерс был твердо убежден, что ему предстоит сыграть выдающуюся роль в усмирении непокорной Югославии. Именно этим объяснялось его ревнивое и все более критическое отношение к генералу Бадеру, особенно усилившееся теперь, после его доклада.
- И все же положение не следует недооценивать, - заметил генерал Хорстенау.
- Вы, вероятно, обратили внимание на то, что это было отмечено и в моем выступлении, - взглянув на него, сказал Бадер.
- Я считаю, что окончательно разделаться с югославскими коммунистами и партизанами мы можем только в том случае, если полностью их уничтожим, - произнес Литерс. - Должен признаться, что, если бы мне была оказана честь командовать всеми нашими войсками здесь, в Югославии, я бы многое изменил в порядке, установленном вами и вашими предшественниками...
- А вы, господин генерал, хотели бы, чтобы вам оказали подобное доверие? - спросил подполковник Майер.
- Не знаю... - несколько растерявшись, ответил Литерс. - Во всяком случае, я не хотел никого оскорбить.
- Пока что я командую здесь войсками, - вмешался генерал Бадер, - и вся ответственность за проведение политики фюрера лежит на мне. Если же говорить о моих предшественниках, то они, я считаю, добросовестно старались содействовать укреплению третьего рейха!
Литерс с трудом сдержался, чтобы не вспылить.
- Пассивность и командование из кабинета непростительны! - резко бросил он. - Леность - вот самая опасная болезнь наших офицеров!..
Рядом с Литерсом на противоположном от Бадера конце стола сидел командующий войсками Белградского гарнизона фон Кайзерберг, человек с большими, глубоко сидящими глазами, с лицом, покрытым мелкими шрамами, словно изрезанным ножом, - это были следы дорожной катастрофы, в которую он попал еще в тридцать девятом году, сразу после получения чина майора. Он долго лечился, но и по сей день травма все еще давала о себе знать - он редко мог завершить начатую фразу... Поэтому многие думали, что у него не все ладно с головой... Однако, ко всеобщему удивлению, он оказался одним из немногих, кто сумел удержаться на своем посту, несмотря ни на что...
В Белграде мало кто из немцев отваживался выходить на улицу после наступления темноты, и Кайзерберг перевел свой штаб на Авалу, в тот самый отель, где они сейчас собрались, и поставил усиленную охрану, надеясь, что обезопасил себя от неприятностей. Сторонник самых жестких мер, он считал, что в Сербии эти меры осуществлены пока лишь наполовину, и при каждой новой смене военного наместника в Югославии упрекал предыдущего за чрезмерную мягкость по отношению к населению. При неофициальных встречах с Бёме, а позднее и с Бадером, относившимся к нему довольно пренебрежительно, он непрестанно повторял, что легче предотвратить пожар, чем потом его гасить...
- У меня создалось впечатление, что вы недолюбливаете господина Кайзерберга, - вдруг заявил Бадеру Литерс.
На лице Бадера тотчас же появилось презрительное выражение. С трудом преодолев охватившее его чувство неприязни, он все же ответил:
- Он здесь как на острове... Стережет только свой отель,..
- Верно, верно! - улыбаясь, подхватил Кайзерберг. - На моем острове войны нет!
Все рассмеялись.
Сознавая, сколь влиятельны Литерс и Бадер, эти хитрые и недоверчивые люди, остальные генералы и офицеры, обремененные ложными представлениями о человеческих достоинствах, а также отупляющей железной прусской дисциплиной, страхом быть обманутыми и тайно обвиненными в чем-то, пока Бадер делал сообщение, что-то записывали в свои блокноты и ждали подходящего момента, чтобы высказать "мудрые" мысли и оценки относительно какой-то партизанской бригады.
Закончив сообщение, генерал Бадер внимательно оглядел участников совещания и, привычно тряхнув головой, сказал:
- Предлагаю сделать небольшой перерыв...
- Я тоже думаю, что для этого уже пришло время, - поддержал его Литерс.
- Сожалею, что начало оказалось столь продолжительным, - добавил Бадер.
Все поднялись и направились к буфетной стойке.
5
Отец и сын
Боевой путь бригады начался в Рудо. С боями прошла она по захваченной фашистами Сербии, и на освобожденной территории сразу же развертывалась активная политическая работа... Первый бой, победа и первые жертвы... Их бригада никогда не забудет...
День медленно угасал. Берега зеленовато-голубого Лима окутал туман. Рудо погрузился во мрак и замер. От вчерашней оживленности и следа не осталось. С уходом бригады исчезло и окрыляющее ощущение свободы. В городке воцарилась сонная тишина.
Мокрый снег сменился мелким холодным дождем, и тропа, по которой уходила бригада, быстро раскисла. Бойцы уже долго шли без остановки, в сапогах у каждого хлюпала вода.
Около полуночи из головы колонны передали приказ: сделать короткий привал.
Гаврош, которого не оставляли мысли об отце, брате и Хайке, опустился на поваленный дуб рядом с Лекой и Шилей. Лека снял свой летный шлем и вытер потный лоб.
- Знал бы я, что после института буду пулеметчиком, так мне бы и в голову не пришло столько времени учиться, - проговорил он.
- Если тебе не хочется носить пулемет, я с тобой охотно поменяюсь, - предложил стоявший рядом Драгослав Ратинац.
- С этим пока повременим!
- Почему? Я могу хоть сейчас! - настаивал Драгослав.
Лека посмотрел на него, но промолчал.
- Дело в том, Ратинац, - вмешался Воя Васич, - что пулеметчика могут скорее простить, если он провинится в чем-то.
- Ну что, теперь тебе понятно? - усмехнувшись, спросил Драгослава Гаврош.
- Нет, не совсем, - ответил Драгослав и поинтересовался: - А почему же все-таки такая снисходительность к пулеметчикам?
- А потому, что на войне, как сказал дядя Мичо, нужны не безгрешные люди и не мудрецы, а бесстрашные солдаты... - ответил Воя Васич.
- Но к тебе это не относится, - заметил Гаврош, - ты ведь у нас и герой, и мудрец.
- По крайней мере, я не мучился столько, сдавая экзамены. Пуля-то ведь на диплом не смотрит...
- А вот скажи, Лека, чего бы тебе сейчас больше всего хотелось? - спросил у него Шиля.
- Чего бы мне хотелось, того мне никто из вас дать не сможет, - вздохнув, ответил Лека.
- Надо поставить вопрос на собрании, чтобы пули не трогали тех, что с дипломами, - шутливо предложил Артем и улыбнулся.
- Все будет как надо, ребята! - подойдя к ним, сказал дядя Мичо.
- Может, и будет... Да только пока пулемет мне все плечо оттянул. Когда Драгослав взял мой пулемет, чтобы помочь, его винтовка показалась мне легче перышка, - улыбнулся Лека.
- Это же твой трофей, вот ты и оставил его себе, Лека, - заметил Воя. - Я тоже как раз тогда добыл свой...
- Хоть бы и мне когда повезло... - мечтательно произнес Драгослав.
- Вот провинишься в чем-нибудь, тогда тебя в наказание, может, и заставят таскать пулемет, - улыбаясь пошутил Гаврош.
- Это смотря как провиниться! - сказал Воя.
- Увидите, я добуду пулемет в первом же бою! Недаром же я сын Мичо Ратинаца из Грошницы! - сказал Драгослав.
Чтобы отвлечься от своих мыслей, Гаврош поднялся и подсел к Леке. Он, конечно, тоже не прочь стать пулеметчиком, как и всякий другой боец, но сейчас для него главным было не это...
- Только бы нам остаться живыми да здоровыми! - заключил старший Ратинац.
Гаврош тронул Леку за локоть:
- У тебя есть табачок?
- Ты только и знаешь дымить да у меня табак клянчить, - косо глянув на него, сказал Лека.
- Я слышал, что у бывшего владельца твоего пулемета карманы были битком набиты табаком.
- Может быть... Но разве в этом дело? Главное, что табачок есть у меня. А раз он есть - на, крути!
- Спасибо! - поблагодарил Гаврош и, взяв себе немного табаку, остальное протянул ему.
- Отдай его дяде Мичо, - сказал Лека.
- Вот спасибо, сынки, уважили! Соколики вы мои!
Над ними на какое-то мгновение расступились облака, и в просвете их на середине небосвода вдруг появилась серебристая ущербная луна. Гаврошу показалось, что она больше и светлее, чем бывает обычно, и он с грустью следил, как на нее снова наползает плотная масса облаков. Одно из них, коснувшись луны своим неровным краем, стало постепенно прикрывать ее, и вскоре она исчезла...