* * *
…Видимо, Лев Толстой что-то перемудрил, но на войне очень сложно оставаться Пьером Безуховым. Сторонним наблюдателем. Бесстрастным свидетелем. Уже через сутки в сознании прочно закрепляются два понятия: "мы" и "они". Мы - это русские. Армейцы, эмвэдэшники, штурмующие эти горы. "Они" - "чехи", "духи", "нохчи" - чеченцы, дерущиеся против нас. Бьет артиллерия - "наши работают". Прошелестела пуля над головой - "их" снайпер целил. Да и тебя самого уже вскоре видят "своим". А привыкнув к тебе, оценив крепость твоих нервов, послушав за стаканом чая или водки твои мысли, тянут за рукав: "Пошли, снимешь "душка" подстреленного"; "Там оружие захватили - идем покажу".
Нет, Пьером Безуховым на войне быть невозможно. Разве что иностранец может быть здесь таковым. Впрочем, доморощенных "иностранцев" среди пишущих о Чечне хватает. По большей части тех, кто любит говорить: "Эта страна" и имеет удивительную привилегию - за считаные часы находить и брать интервью у Дудаева…
* * *
В войсках этому генералу дали кличку Шаман.
- Во, видишь, Шаман опять колдует… - уважительно говорит мне пожилой солдат-контрактник, показывая на вершину горы. Там, еле видный, сидит, склонившись над картой, генерал…
Отсюда, с вершины, открывается странный, почти мистический вид. Подпирает горизонт седой от снегов Кавказский хребет, а у его подножия, между холмов, раскинулись кишлаки.
Те самые, за которые мы деремся. И война разворачивается под нами, как в странном театре, приближенная к глазам артиллерийской оптикой. Перебегают солдаты, ведут огонь танки, горят дома. И в душе вдруг рождается странный холодок прикосновения к чему-то высокому, закрытому для человека.
Там, внизу, в сплетении улочек, среди стен, заборов, садов, дерутся насмерть в крови, поту, ярости сотни людей, для которых мир сузился до прорези прицела, в который ловят каждое движение врага. И им невдомек, что сверху за всеми ними наблюдает кто-то еще.
Я зачарованно, долго слежу за боем, пораженный этой неповторимой возможностью вдруг увидеть войну со стороны, с высоты. С тех вершин, с которых разве что древние боги наблюдали за жизнью людей…
Шаманов - легенда нашей группировки. Солдаты его почитают как бога. И причин тому предостаточно. Он бережет людей. Воюет расчетливо, хладнокровно. Что там говорить - только наша группировка на сегодняшний день справилась с поставленной задачей, вышла к крайней точке наступления - кишлаку Дарго. Другая группировка еще не взяла Ведено…
Генерал - бывший десантник. Лишь пару лет назад после окончания академии он сменил эмблемы с парашютами на общевойсковые.
Чеченцы боятся одного его имени. Истерично докладывают Дудаеву о наших успехах, преувеличивая нашу численность и качество подготовки. Почему-то величая все наши бригады "спецназовскими". Мы, впрочем, не в обиде. Греет, так сказать, самолюбие.
Штаб Шамана развернут на вершине горы, господствующей над местностью. Внизу кишлак Центорой - его взяли три дня назад стремительным броском. Не ждали "духи" такой скорости от Шамана. Откатываясь с перестрелками от Алероя, они рассчитывали, что армейцы остановятся передохнуть, перегруппироваться. Ведь сколько уже пройдено. Коммуникации растянуты. Пополнений нет. Но генерал решил иначе. И буквально на плечах чеченцев ворвался на эту высоту. "Чехи" только-только окопы начали рыть, когда моторизированные группы сбили их с высот. Этот бросок был полной неожиданностью. И "духи" побежали, бросая в панике технику, вооружение, амуницию. Армейцы захватили крупный узел связи, склады с боеприпасами и амуницией. Кстати, литовской. Новенькие шинели, камуфляжи, обувь. Все с гербами Литвы. Это к вопросу о нейтралитете прибалтов…
Сейчас генерал управлял боем. Что-то чертил на карте. Размышлял. Наконец подозвал комбригов.
- "Духи" закрепились вот здесь и здесь, - указывает он точки на карте. - На обратных скатах вот той высотки у них минометы. С этой вершины они простреливают аул. Виктор Васильевич, - обращается он к комбригу 16-й, - силами штурмовой группы и разведчиков надо сбить их с этой высоты и закрепиться там. Оттуда и кишлак как на ладони, и минометы "духов" с обратных скатов собьете. Готовьте людей. В одиннадцать нанесут удар "Ураганы" - вот сюда и сюда. С одиннадцати тридцати до часу будет работать авиация. А потом уже ваша очередь…
После постановки задач вершина пустеет, и генерал садится на раскладной стульчик и надолго замирает, наблюдая за полем боя под ним.
Вздрогнула гора от грохота разрывов "Ураганов". Салютом расцвели в небе гроздья тепловых ловушек, отстрелянных штурмовиками. Ахнули разрывы бомб. Вся огромная военная система группировки пришла в движение согласно воле своего командующего.
- Сюда даже генерал Ермолов не дошел, - говорит вдруг генерал.
И в этих словах его то ли скрытая гордость оттого, что он, русский генерал, доделывает сегодня то, что не успел, не смог полтора века назад другой русский генерал. А может быть, горечь оттого, что спустя полтора века русскому солдату вновь приходится с оружием в руках усмирять эти горы, поливать их своей кровью. Кто знает…
* * *
…Штурмовая группа готовилась к выходу. Кто-то торопливо доковыривал ножом тушенку из банки, кто-то набивал пулеметную ленту. Кто-то дремал, положив голову на бронежилет. Молодые ребята. Пулеметчик в бандане - рокерской косынке. Снайпер - в перчатках с обрезанными пальцами. Гранатометчик, светлый, в очках, с наушниками плеера в ушах. Если бы не оружие, не амуниция, не эти горы, то один в один - молодежная тусовка где-нибудь в Москве или Ярославле. Но здесь война, и мальчишки готовились к ней. Это штурмовая группа бригады. Те, кому приходится идти первым, взламывать духовскую оборону, драться насмерть. Мальчишки? Бойцы!
- Подъем! Строиться! - буднично говорит командир. Сам он не намного старше своих солдат. Без знаков различия, также увешанный оружием, он почти неотличим от них, но слово его, чувствуется, здесь ценят. Группа быстро выстраивается в две шеренги.
- Шмотки не брать - их тылы заберут. Старшина проследит, - поясняет командир. Все "Мухи" - на себя. Наверху дополучим "Шмелей" и выдвинемся к высоте 437.0, оттуда по гребню пойдем вон на ту высоту, - командир указывает шомполом на один из пологих хребтов внизу. - Задача - взять высоту и закрепиться. Все ясно?
- Понятно, командир, - нестройно отзывается "братва".
- Тогда - по коням! Налево! Шагом марш!
И строй неторопливо зашагал к БМП, стоящим неподалеку. Рассаживались быстро, привычно. И через минуту боевые машины уже были похожими на какие-то средневековые пиратские челны. Разномастные сиденья от автомобилей, подушки, бронежилеты, стволы, ящики с боеприпасами, тубусы одноразовых гранатометов. Все вроде бы вперемешку, в беспорядке, а на самом деле все на месте, все под рукой, все по-боевому…
На башне одной из БМП колонка от магнитофона.
Взревели движки. Лязгнули гусеницы. Командиру протянули руку, и он легко вскочил на броню, сел на заботливо подсунутую ковровую подушку. Надел танковый шлем, прижал ларингофоны к горлу.
- Вперед!
Качнулись на месте и тут же рванулись, как пришпоренные лошади, БМП. А из колонки динамика донеслось, тая в воздухе:
- Комбат, батяня! Батяня, комбат!
Ты сердце не прятал за спины ребят!..
* * *
К вечеру кишлак Белгатой был взят. И отряд спецназа МВД "Русь" начал его зачистку.
* * *
Обратно мы улетали на армейской "вертушке". На борту, кроме нас, уезжавшие по замене офицеры: раненый ротный и "двухсотый". Раненый хмур и зол. Оказывается, его чуть ли не силой засунули в "вертушку". Не хотел улетать, оставлять роту.
- Пять осколков в нем, - кричит мне в ухо доктор. - Третий день носит. Температурит. А уперся - ни в какую, не полечу!
Под ногами - носилки. На них тело - "двухсотый".
- Сегодня?
- Нет. Три дня назад. Только нашли. Разведчик, - кричит в ухо доктор. - Сунулись в кишлак - а там духов, как вшей. Еле отбились. А он в темноте потерялся. Ранен был в ноги.
Изувечили всего. Глумились, суки! Отрубили руки, голову…
Сердце хватает боль. Что перенес этот русский солдат? Великомученик чеченской войны. Теперь, среди своих, он отправился в свой последний путь домой.
- Кто он? Откуда?
- Старший сержант Соколов. Контрактник. Со Смоленщины…
Со Смоленщины? И вновь сердце остро укусила боль. Земляк!
Бедная ты моя Смоленщина. Откуда только не возвращали тебе тела твоих сыновей. Из Вьетнама и с Кубы, из Афгана и Карабаха. Теперь из Чечни. И так обезлюдевшая, обобранная, нищая, сирая. В какое село держит свой последний путь великомученик старший сержант Соколов? К каким - покосившимися от времени и разорения хатам, к каким полям? На какой погост ляжет он навеки? Не отвечает Соколов, молчит.
Прими же, Господи, душу солдата русского, прими и со святыми упокой!
На "северном" раненого и "двухсотого" забирает "санитарка", а мы вновь отрываемся от земли и летим на бреющем в Моздок.
Там, в аэропорту, прощаемся с пехотными капитанами, те едут в отпуск. Решили поездом - так надежнее. Уже у ворот вдогон спохватываемся:
- Деньги есть?
Капитаны растерянно переглядываются:
- Откуда? Зарплаты три месяца не видели. Только требование - на билеты и консервы, на дорогу.
- Берите, братцы, - и в ладонь одного из них ложится наш "командировочный полтинник".
- Не благодарите. Не за что!
- Будьте живы, мужики!
- И вы будьте!
…Должен российский офицер, возвращаясь с войны, выпить четыре чарки.
Первую - за Победу!
Вторую - за солдата русского!
Третью - за упокой павших!
Четвертую - чтобы за нас подольше третью не пили…
Мира не будет
ВЕДЕНО
…Ночью умер доктор. Просто уснул и не проснулся. Он лежал на койке молодой, сильный, красивый, а мы молча стояли вокруг него. Сознание отказывалось воспринимать эту смерть. Умер не от пули, не от осколка, не от выстрела врага, а от того, что в глубине этого крепкого молодого тела сердце вдруг устало от этой войны, от ее грязи и боли. Устало биться и остановилось.
Настроение было - ни к черту! Лил долгий; нудный дождь, развозя в болото лагерь отряда. Низкое мертвенно-серое небо источало на землю ледяные колючие струи, которыми то и дело стегал по лицу безумный горный ветер. Расстояние в пару десятков метров между палатками превратилось в полосу препятствий, когда на каждом ботинке налипало по пуду глины и каждый шаг на скользком крутом склоне требовал сноровки и хорошей координации.
Воистину, дождь в горах - особый катаклизм. Еле тлели в буржуйке сырые чурки, затягивая палатку едким дымом и не давая тепла. Все отсырело и пропиталось водой. Чавкала грязь под ногами, противно лип к спине холодный, сырой камуфляж. Дробно барабанил по брезенту дождь. Еще и док умер…
Мы штурмовали древнюю Ичкерию - самое сердце Чечни - Веденский район. Хотя, что значит штурмовали? Мотострелковая дивизия, сбив дудаевские блоки и засады, забралась в эту горную долину и остановилась. Войны не было.
"Чечи" слишком ценили и любили эту древнюю Ичкерию. "К комдиву потянулись ходоки-посланцы из окрестных аулов, лукаво клянясь в миролюбии и верности, а на деле готовые подписать что угодно, хоть договор с Иблисом - мусульманским дьяволом, лишь бы выжить, выдавить отсюда армию. Не дать ей сделать здесь ни одного выстрела.
Это там, в долине, в чужих кишлаках они легко и безжалостно подставляли чужие дома под русские снаряды и бомбы. Это долинным чеченцам пришлось познать на себе весь ужас этой войны: руины разрушенных кишлаков, пепелища родных домов, смерть и страх. Здесь же горные "чечи" поджали когти перед русской военной мощью, замерли. Это их гнездо, это их вотчина. Ее они хотели сохранить любой ценой.
И дивизия поневоле втягивалась в эту игру. Привыкшая воевать, стирать с лица земли опорные пункты врага, ломать огнем и железом его сопротивление, она сейчас неуклюже и недовольно занималась миротворчеством - переговорами с бородачами, с какими-то юркими администраторами, делегатами, послами, у которых была "пришита" к губам улыбка, а глаза блудливо шарили по округе, не то подсчитывая технику, не то просто прячась от наших глаз.
И комдив, и послы отлично понимали всю лживость и неискренность подписанных бумажек и данных обещаний, потому переговоры шли ни шатко ни валко. Как-то по инерции, лениво и безразлично.
Армейский же народ - солдаты, взводные, ротные - мрачно матерились в адрес переговорщиков.
- Смести тут все к такой-то матери. Выжечь это змеиное гнездо, забросать минами, чтобы еще лет пять они боялись сюда вернуться. Вот дедушка Сталин мудрый был. Знал, как с ними обращаться. Без бомбежек и жертв. Гуманист!
…Хрена ли дадут переговоры! У них здесь логово. Мы уйдем - они опять сюда все стащат. И оружие, и технику. Базы развернут. Рабов нахватают по России. Сжечь бы здесь все дотла!
Но жечь не давали. Война замерла в предгорьях Ведено.
Кто на этой земле сразу и безоговорочно принял русских, так это животные. Почти в каждом экипаже, в каждом взводе кто-то живет. Где пес, где кот, где петух. Однажды на дороге встретился БТР, на броне которого, среди солдат, раскинулся… медвежонок, а на голове его ловко сидела военная кепка.
У псов клички как на подбор - Джохар, Нохча, Шамиль.
Вообще создалось впечатление, что все, кто только не был привязан за шею веревкой к чеченским домам и заборам, переметнулись к русским: коты, собаки, птицы. Видимо, с избытком познали они особенности чеченского характера. Баранам вот только не повезло. Судьба у них одна - при любой власти.
Ведено по-чеченски - "плоское место". Плоскогорье. Когда-то здесь был последний оплот Шамиля. После взятия русскими аула Ведено Шамиль отошел в горы, где в кишлаке Гуниб и был пленен. Сегодня все повторяется с точностью до наоборот. Сначала мы взяли Гуниб - теперь вот Ведено.
Сразу бросается в глаза нетронутость земли и запущенность сел. Нигде ни клочка вспаханного, нигде ни лозы виноградной, ни сада. Грязные покосившиеся заборы, плетни. Труд здесь явно не в традиции и не в почете. "Русские, нам нужны ваши бабы, мы их… будем, и ваши руки, чтобы вы на нас работали", - еще совсем недавно регулярно философствовал в эфире какой-то чеченский радист. В этой формуле - вся их мораль. Радист был нахальный, любил залезать на наши частоты и порассуждать о "русских свиньях" и "чеченских героях". Это его и подвело. Гэрэушный спецназ засек место, откуда тот вещал. Вместе с "философом" накрыли здесь целый радиоцентр. Завалили десяток "чечей" и местного командира. А радист на своем опыте убедился, что русская рука может не только пахать, но и вполне аккуратно вгонять пули в "героические" чеченские лбы.
Но здесь, в Ведено, воевать не дают. В селах открыто ходят, поплевывая сквозь зубы вслед бэтээрам, бритые наголо бородачи, в глазах у которых застыла волчья тоска по чужой крови. Они нынче "мирные", с ними подписан "договор": Уйдет дивизия, и вслед за ней уйдут в долину эти. Уйдут убивать, грабить, мстить. Но сейчас тронуть их "не моги" - миротворчество.