* * *
…Ночь. В унылой тьме подвала холодно и сыро. На улице идет нудный долгий дождь. Бои продолжаются. Сна нет. Предельное напряжение этих дней не оставляет даже в редкие часы отдыха. Лишь на несколько мгновений накатывается какое-то бредовое забытье, в котором вновь куда-то бежишь, вновь по кому-то стреляешь и просыпаешься в судорожном ужасе оттого, что "духи" все ближе, а пули бессильно шлепаются, едва вылетев из ствола…
Жрать хочется. Именно - жрать. Набить чем-нибудь до отвала живот. Избавиться от этой сосущей, выворачивающей кишки боли. Эх, сейчас бы буханку хлеба, свежего, черного, бородинского… К черту мысли о еде!..Выживем - отъедимся. Боеприпасы вот только на исходе. Патроны, гранаты, "воги"…
…К черту мысли о еде! Шесть "вогов" в разгрузнике осталось…
От стены отваливаюсь со стоном. Спина кажется одной огромной раной. Приложило-таки сегодня. Ударной волной швырнуло, ударило о стену. Вроде ни раны, ни ссадины, а шевельнуться нет мочи. Пока ходишь - еще ничего. А приляжешь или сядешь - аллее! Словно утюгом прижаривает - ни встать, ни лечь. Одна сплошная боль…
Рядом шумно вздыхает во сне капитан-спецназовец. И по тому, как вдруг каменеет его тело, понятно - проснулся. Слышно, как он протирает ладонью лицо, слышен соломенный треск давно небритой щетины под пальцами. Опять вздох.
- Не спится?
- Да не очень…
Капитан лезет в карман и тут же чертыхается:
- Бля… Курить хочется - аж уши пухнут. Вторые сутки без сигареты. Ты не куришь? Счастливец. А я с двенадцати лет дымлю. Все переживал, что из-за курения в училище не поступлю…
Мы надолго замолкаем, вслушиваясь в недалекую стрельбу.
- Как же так вышло? - в никуда спрашивает капитан. - Ведь все же знали, все видели - готовятся они брать Грозный. И местные из города за неделю побежали. И разведка докладывала. Как же так? Это же просто скотство. Нас просто сдали, предали. Мне солдатам стыдно в глаза смотреть. Они "зеленые", не понимают еще ничего. Одни мысли: того "завалил", в этого попал, Ваську вытащил, Кольку перебинтовал. А кому это надо? И, главное, во имя чего? В гараже четверо моих лежат.
За что? Ведь еще в июне "духи" боялись нос высунуть. Гоняли их, как глухонемых, по горам. А теперь мы, как в мышеловке, здесь сидим, обложили по самые… некуда.
Все же говорили - нельзя им давать отдышаться. До конца надо давить. Добивать сук. Замирились. Получите. Отдохнули, отъелись, перевооружились и поставили нас раком…
- Что слышно с помощью? - вопрос из серии запретных. О помощи почти не говорят. Очень уж болезненная тема. Уже к исходу первых суток стало ясно - драться придется в окружении, и одному богу известно, как долго. Каких-то пятнадцать минут езды до Северного и полчаса до Ханкалы теперь стали километрами сплошных засад, минных полей, огневых мешков. Полчаса езды для нас тянутся уже четвертые сутки. Как минимум двое суток к нам пробиваются колонны. Пробивается "бешеная" 166-я, гвардейская 7-я, грозненская 205-я. Мы знаем - они делают все, что в их силах, но бои гремят еще очень далеко от нас. Вопрос о помощи - из запретных, но и не спросить нельзя. Надо хоть чем-то успокоить себя.
- Пробиваются. Ближе всех - 205-я. Передовой батальон отсюда километрах в двух. Только днем им крепко досталось. Технику пожгли, потери понесли. Город… мать его… на броне много не навоюешь. Бог даст, может, завтра к вечеру кто пробьется. Не бесконечные же запасы у "чехов"?
Воображению не поддается количество боеприпасов, выпущенных "чехами" за эти дни. На добрый эшелон тянет. Одних выстрелов из "граников" сколько сотен. Где они их берут? Кто им продает? Ведь все новое, с заводов, со складов.
В сквере между нами и МВД уже четверо суток валяются четыре трупа "чечей". Их завалили в первые же минуты. И вытащить не могут - все под нашим перекрестным огнем. Днем разглядывал их в оптику. Одеты - с иголочки. Новые "комки", новые "разгрузники", новые автоматы - все наше, и все "с нуля".
- Ноль третий, наблюдаю в сквере справа накопление "чехов"! - неестественно громко оживает вдруг рация. И тотчас все приходит в движение. Невидимые в темноте скоро и быстро собираются люди. Все спят одетыми, не выпуская оружия из рук. И теперь в подвале и коридоре слышны топот и лязганье железа. Гарнизон занимает оборону.
На улице после тьмы подвала неестественно светло. За часы отсутствия "лежка" между плит стала грязевой лужей. От одной мысли, что надо плюхаться в эту ледяную жижу, передергивает. Но если что - придется. А пока спиной к бетонному блоку, рядышком.
Неужели опять штурм? Который уже за эти дни? А "бэка" все меньше. Теперь каждый выстрел, каждую пулю считаем.
Где-то далеко, наверное, в Ханкале, заухала артиллерия. А спустя несколько секунд ухо уловило нарастающий свист подлетающих снарядов. И мгновенно, забыв обо всех неудобствах лежания в холодной воде, одним броском плюхаюсь в "лежку" среди плит. Вздрогнула земля - оглушительно ахнул разрыв, за ним еще и еще. Последующие десять минут снаряды методично перепахивают все вокруг. Разброс примерно такой: два улетают к "чехам", один - к нам.
То ли такие меткие у нас артиллеристы, то ли с координатами что-то напутали!
Наконец все затихает. В сырой полутьме мимо протаскивают под руки кого-то с передового блока.
- Мамочка, как больно! Мама, как больно! Мама… - стонет раненый.
Который по счету, накрытый своими?
"Вертушки" по нам били, артиллерия била. Слава богу, "двухсотых" пока от своих нет.
Через час возвращаюсь в подвал. Тело бьет крупный озноб. Одежда насквозь мокрая. Кажется, температурю. Сосед, капитан, видя мое состояние, протягивает плащ-накидку. Под ней, согревшись, почти мгновенно забываюсь полусном-полубредом. Опять стреляю, опять бегу.
И вдруг - покой. Тепло. И родные шоколадно-горячие глаза совсем рядом. Нет! Уходи отсюда. Здесь грязь, здесь смерть. Уходи, родная…
Просыпаюсь и еще долго чувствую прохладный след ласковой ладони на щеке.
От озноба и простуды - ни следа. И спине полегче. Ведьма ты моя милая…
* * *
…Сегодня пятые сутки нашего сидения. Кажется - целая вечность. Народ исхудал, одежда истрепалась до лохмотьев, черные от грязи и порохового нагара лица, руки. "Комки" в коросте грязи и крови своей, раненых, убитых. Царапины, легкие ранения уже давно никто не считает. Только тяжелые. В подвале под трибуной их уже больше восьмидесяти - это те, кто уже не может ходить, не может держать оружие. Мало бинтов, кончается промедол, не хватает антибиотиков. Мы третьи сутки просим сбросить нам промедол для раненых и "воги" для подствольников.
- Какой водки? - матерится по рации генерал с Ханкалы. - Вы что там, на именинах? Охренели?
- Это у тебя там водка, - срывается сидящий на связи капитан эмвэдэшного спецназа, - а нам "воги" нужны - гранаты для подствольников, слышал о таких? И промедол. Понял?
Через час прилетают "вертушки" - штурмуют соседний квартал. К нам даже не подлетают…
На счастье, вспомнили о складе НЗ чеченского ОМОНа, что в здании МВД. Там оказалось больше сотни "АКМов" и почти столько же ящиков с патронами к ним. Есть теперь, чем отбиваться. Наш БК добили окончательно еще позавчера. Не хочется думать о том, что было бы с нами, не будь этого склада…
…Позавчера ночью к нам выполз сержант - вэвэшник с одного из блокпостов. Весь в крови - док потом шесть ран насчитал. В автомате три патрона остались. Сутки к нам пробирался. Здесь, среди своих, его вдруг "пробило". Сержант рыдал в голос, не стесняясь никого, и как-то утробно, зверино причитал:
- Всех положили! Суки! Мы двое суток дрались. Просили помощи. Сожгли пост - перешли на соседний дом. Опять дрались. Ждали помощь! Рация сдохла. Раненые на руках. А "чехи" прут и прут. В город на грузовиках. А у нас два рожка осталось. Не выдержали - врезали по одной колонне. Ну они и озверели. Пять часов без перерыва дрались. Патроны кончились. Подожгли бээмпэшку. Там у Вовки магазин остался. В ней оглушило взрывом. Очнулся - все кругом горит. Еле выбрался. А наши все лежат.
Раненым, падлы, всем глотки перерезали. Контрактникам головы поотрубали. Старшину нашего Семеныча всего изрубили. Руки, ноги. У командира - ни глаз, ни ушей, ни пальцев… Мочить буду гадов!.. Мы же подмоги ждали. Мы же верили. Все легли. Что же нас, суки, бросили?
Он взахлеб пил дождевую воду из котелка, давился, рыдал, причитал. Ответить ему было нечего. Кроме этого сержанта, с блокпостов к нам не пробился никто.
Мы тихо звереем. Не на чеченцев, нет. На своих. На тех, кто вот уже пятые сутки обещает нам помощь и поддержку, но, кроме ударов артиллерии и штурмовок, не дает ничего. Колонны выслали. Армия бьется, армия прорывается к нам. Но здесь за пять суток нам не скинули ни бинта, ни гранаты, ни банки тушенки.
Капитан "спец" чуть не расстрелял двух придурков из пресс-центра. Ему доложили, что те ходили к журналистам в гостиницу, узнавали - как, если что, вместе с теми в плен к "чехам" сдаться, чтобы не офицерами считаться, а журналистами.
Еле уломали капитана не трогать их. Ну, мразь и мразь - после разберемся.
К вечеру к нам пробился танк - на нем начальник штаба 205-й. Это все, что осталось от колонны, шедшей к нам на выручку…
* * *
…Седьмые сутки. Блокада прорвана. К нам все-таки пробился разведбат 66-й.
Первыми вывезли, конечно, журналистов, на оставшиеся места посадили женщин из гостиничной обслуги. Город в огне. Бьет артиллерия, грохочут очереди. Собирается колонна с ранеными. Неужели мы уходим?
Из гаража выносят "двухсотых": Ахмед - милиционер, чеченец. Лейтенант-омоновец умер от ран. Сержант-десантник, снайпер выстрелил в голову…
Их много. Слишком много лежит по городу Грозному наших "двухсотых". И стыд пополам с горечью разъедает душу.
За что? Во имя чего? Кому был нужен этот подвиг крепости? Кто его оценит? В чьей нечеловеческой игре мы пешки?
…Раненых бы довезти живыми. И в баньку бы, откиснуть. А если пиво будет - так и вообще жить можно…
Мы вернемся!
- Вот же мразь, эти телевизионщики! - прапорщик, деливший со мной палатку, в сердцах ткнул пальцем в кнопку выключения телевизора, и экран мгновенно погас. - Мразь! Мы еще с Северного не ушли, а они его уже "аэропортом имени шейха Мансура", называют. Злость прапорщика была бессильна, а потому непроходяща и едка.
- Чего ты кипятишься? Теперь все равно, как они что назовут. - Старлей-связист, зашедший на огонек, безразлично пожал плечами. - Потерявши голову - по волосам не плачут. Чечню им сдали, вот они и творят что хотят. Шейха Мансура? Да хоть папы римского. Вон уже в Грозном площадь Дудаева появилась, проспект "Имени борцов с русской агрессией". Бульвар "Шестого августа"…
- Да плевал я на "чехов". Я не о них, - огрызнулся прапорщик. - Я об "Останкине". Российское телевидение называется. А смотришь как зарубежный телеканал.
Разговор, как обычно в последние недели, зашел в тупик. И потому все сразу засобирались на улицу, где шла подготовка к отправке очередного эшелона.
Ханкала угасала. Когда-то многоголосный палаточно-досочный город, пыхавший сотнями труб-буржуек, стрекотавший бесчисленным количеством дизель-генераторов. Ощетинившийся десятками танковых и пушечных стволов городок-крепость теперь угасал, как безнадежный больной.
Кругом царило запустение. Там, где за земляными "каре" жили недавно полки и бригады, теперь дождь размывал уродливые руины. Заплывали жирным черноземом стрелковые ячейки и окопы. На месте блиндажей из палаток стояли ровные ряды прямоугольных дождевых прудов и луж.
Громоздились свалки брошенных картонок, кусков кабелей, "колючки", бумаг, каких-то железок, арматуры.
Раскисшие под дождями бумажные мешки с песком развалились и теперь напоминали полуразложившиеся тела, наваленные в беспорядке друг на друга.
Тут и там под нудным бесконечным дождем-туманом едко чадили кострища, в которых дотлевали какие-то тетради, схемы, бумаги.
Было холодно, сыро, пусто и убого…
У штаба в туманной мгле переминался под грибком продрогший, безразличный ко всему часовой. Рядом с ним - через тротуар - глаза резанула покосившаяся, облезшая табличка над оплывшим холмиком: "Неизвестный русскоязычный мужчина с протезом левой ноги". И мне вдруг почему-то стало очень жалко этого неизвестного русского мужика, оставляемого здесь нами на полное забвение, стыдно перед ним.
Уйдем мы, и безжалостные, ненавидящие чеченские руки или сапоги собьют этот колышек затопчут, сровняют с землей холм, лишат этого русского человека его последнего права - права на могилу…
- Прости меня, брат! Я не виноват в том, что мы бросаем тебя. Я не виноват, но виноватым себя чувствую. Прости!
У железнодорожных платформ было многолюдно и суетно. С бетонной эстакады на платформы, рыча дизельными выхлопами, неуклюже забирались бээмпэшки. Дергались, елозили, вертелись, крутили башнями, выстраиваясь в длинную бронированную "гусеницу".
Найтовали, закрепляли растяжками тросов автомобили, кухни, кунги, прицепы.
Люди работали яро, зло. Матерились. Пыхтели, орали. Желая побыстрее закончить все, уехать отсюда подальше и забыть этот день, эту погрузку, это место, словно жег всех какой-то неосознанный горький стыд, стыд за то, что уходили батальоны из Чечни не маршем победителей, под развернутыми знаменами, "дербаня" на броне резервы сухпаев, обжигая глотки затаренной на дорогу водкой, весело, ухарски, уверенные в себе. А выезжали воровато, торопливо грузясь под мерзким дождем на платформы. Без победы. В угрюмом ожидании очередных провокаций, обстрелов по дороге, мин, взорванных путей.
…За воротами КПП, метрах в двадцати, стоял крашеный зеленый вагончик. Над ним обвис мокрый, бесформенный стяг, в складках которого еле угадывалась хищная морда чеченского герба - волка на зеленом фоне.
…Преподлое, кстати, животное волк - безжалостное, не знающее меры, благородства, вечно голодное…
У вагончика свой шлагбаум. Опершись на него, лузгали семечки, сплевывая в нашу сторону шелуху, двое "чехов" в комуфлированных бушлатах с автоматами за спиной.
- Чехский капэпэ, - пояснил капитан, старший на блокпосту. - Хочешь выехать - проходи у них досмотр и жди потом, пока приедет сопровождение.
- То есть?
- А их комендант, после того как наши колонны по дорогам стали разоружать, грабить, людей захватывать, объявил, что гарантировать их безопасность он не может. И теперь все русские колонны должны перемещаться только под контролем и охраной чеченской стороны.
- И что?
- Что-что? Так теперь и ездят. Впереди "джип" с боевиками и сзади. В окна - свои знамена, стволы. А наши флаги требуют снять - "чтобы не возбуждать излишне местное население". Черт знает что! Русские войска под охраной "чехов" и без знамен. Чтоб, значит, пообиднее было.
- И наши терпят?
- А куда ты денешься: за каждый выстрел с нашей стороны - уголовное дело за срыв мирного процесса. Зато им - хоть бы хрен. Каждую ночь обстрелы.
Капитан зло отшвыривает окурок далеко в сторону "чехов". Те тут же ловят этот жест и вызывающе, надменно выпрямляются. Только капитан этого уже не видит. Презрительно отвернувшись, он не торопясь, вразвалочку идет вдоль дороги к блиндажу.
У разведчиков всегда есть чем накормить гостя, и стопка всегда найдется.
- Мы последними уйдем. - Ротный задумчиво вычищает ножом грязь из-под ногтей. - Когда последняя колонна выйдет, свернемся и вместе с остатками штаба на "вертушках". Если, конечно, дадут.
- Кто?
- "Чехи", кто еще? Они нам давно грозятся кровавую баню на выходе сделать. Только на нас обломятся. Мы им такие поминки устроим - мама не балуйся.
Ротный крепок и как-то по-кошачьи грациозен. В каждом движении - сила, упругость. Он потягивается до хруста в костях.
- Эх, было времечко! Какие мы с Шамановым и Трошевым дела делали. Вот золото мужики. Ничего не боялись. Настоящие генералы! С такими хоть к черту в пекло. Возьмем без потерь и флаг водрузим. Лучшее время было, когда здесь Шаманов, Трошев и Тихомиров командовали. Тогда жили спокойно. А у "чехов" земля под ногами горела. Давили их, как тараканов. Наших бы генералов в Москву, в Генштаб, в министерство, тогда бы не сидели сегодня в этом дерьме по уши. Юрченко, что там со связью?
- Та нема, командир, - откликается откуда-то из угла прапорщик-связист.
- Ну-ну, - безразлично тянет ротный. - Вот ведь анекдот - бригада уходит последней. Полторы тысячи штыков. А полк связи уже две недели как вышел. И все! На всю нашу банду две "радийки" - "шестьдесят шестых" автомобилей радиосвязи. Больше никакой связи - как хочешь, так и выживай.
Похоже, полуобреченное состояние ротного нисколько не печалило. Даже, наоборот, он был рад пообщаться с новым человеком, узнать новости.
- Слушай, ты мне скажи, у Аллегровой, что муж - Крутой?
Ближе к ночи стали готовиться ко сну. Обтерли от сырой патины оружие в пирамиде. Развесили на дужках кроватей "разгрузки" - так, чтобы удобнее в темноте было облачаться. В койки укладывались не раздеваясь. Прошла информация, что ночью ожидается нападение "чехов".
Перед тем как погасить свет, ротный долго и аккуратно укладывал в штабной ящик новенькую карту Грозного.
- Чего ты с ней так? Все равно скоро сдавать.
- Э-э… не торопись. Она, чувствую, нам еще пригодится. Я ее сдавать не собираюсь, чтоб потом по туристской схеме не воевать…
Полки ушли из Чечни. И они унесли в своих сердцах горечь измен, бессмысленных потерь, тупых перемирий и предательств. Но на алых полотнищах полковых знамен им теперь всегда будут видеться отсветы штурмовых стягов, поднятых над дворцом Дудаева, над Гудермесом, Аргуном, Дарго, Самашками, Бамутом, Ведено. Они унесли с собой из Чечни правду этой войны. Память о страданиях своих братьев под чеченским игом, угрюмую жажду реванша и осознанную готовность вернуться и доделать незаконченное теперь.
А значит, война не закончена. Мы еще вернемся.
Война, которую мы проиграли
Признаваться себе в этом тяжело и страшно. Но необходимо. Итак: с взятием боевиками Грозного и отводом наших войск на границу Чечни Россия практически признала свой проигрыш в войне, продолжавшейся год и девять месяцев. Верхом торжества сепаратистов и нашего позора является парад, который, можно не сомневаться, будет устроен в Грозном. На этом параде торжественным маршем пройдут сплоченные в боях батальоны боевиков, прокатится захваченная боевая техника, бросят к памятнику Дудаева российские флаги, прогонят толпу изможденных пленных. Все это будет скрупулезно заснято, размножено, разослано по странам и континентам, обязательно показано по НТВ и ВГТРК.