- И что им за печаль, что наделы останутся необработанными, - вздохнул Башмак, прослушав сообщение Раевского. - Мы энти наделы выкупим и запашем-немцу хлеба еще больше дадим… Нам-то лошадок уж выделят. Я в свое время туда трех отвел.
- А безземельные чем кормиться будут? - наивно спросил Поляков.
- Гля, коммуняка нашелся! - показал на него пальцем Башмак. - Зараз тебя заарестовать и в Каменку отправить. В комендатуру.
- Но-но!
- А ты не пекись по чужому зипуну, имей о своем заботу.
- Оно так, - солидно подтвердил Эсаулов. - В чужие рты заглядать, в своем куска не видать. То Советская власть об лентяях заботилась. А нам какой расчет? Вот землицу бы скорееча дали…
- Эх, да!
- Твоя правда, кум!
Эсаулов задумчиво поскреб в бороде, вздохнул.
- Будь моя на земле власть, - проговорил он, - я бы так положил: всякий за себя держи ответ и - точка. Делай, на что охоту маешь. Я, может, на тыще гектар способен хозяйство вести. А другой фабрику поставит и мануфактуру гнать будет. При Советах таким верхушки ножницами стригли. А чтоб удобней стричь, гуртом держали, как овец. А я не овца, не хочу в гурте ходить. Сам по себе желаю. Меня ж обратно в гурт пихают да ишо приговаривают: "Теперь ты свободный, можешь итить гулять промеж прочих свободных, а чтоб вылазить по своему разумению - ни-ни!"
Эсаулов поплямкал губами, раскурил цигарку и закашлялся. Кашлял долго и надрывно. В груди у него свистело и хрипело, как в кузнечных мехах. Откашлявшись, вытер ладонью испарину со лба и сказал:
- Стар я… Годков десяток скинуть, и развернулся бы я сейчас!
- Ты себя еще покажешь, - успокоил Поляков.
- А я ишо на молодой жениться подумываю, - ухмыльнулся Башмак. Он хихикнул в козлиную бороденку, неприкрыто радуясь, что еще полон сил и здоровья.
Раевскому надоело слушать болтовню. Плотоядные мечты этих нечаянно выплывших на поверхность бывших людей хотя и походили на его собственные, но были безобразно оголены и поэтому вызывали раздражение.
- Погоди жениться! - грубо оборвал он Башмака. - Сперва сделай, что я приказал. И хватит баклуши бить! - обратился он к остальным. - Чтоб через неделю был скомплектован полицейский отряд, а через месяц у меня на столе лежал список подозрительных лиц. Понятно?
В комнате воцарилось молчание.
- Понятно, спрашиваю?
- Мы разве когда… Такой случай, да чтобы мы… - начал петлять Гришка Башмак.
- Ты мне толком говори, - наполнился холодной злобой Раевский. - Понял, что я сказал или нет?
- Как же! Очень даже…
- Ну и шагом марш! Выполняй, что требуется.
Когда помощники ушли, Раевский поднялся из-за стола, нервно заходил из угла в угол по грязным, исплеванным половицам. Остановился у слезящегося дождем окна и, покачиваясь на носках, с руками в карманах, выдавил из себя свистящим шепотом:
- С-сволочи!..
Он не имел в виду своих помощников. И не к немцам это относилось. А ко всем и ко всему, в том числе, конечно, и к жандармскому полковнику и гебитскомиссару. Башмаку, Эсаулову, Полякову, и к мокнущим под дождем хатам с их обитателями, к теряющим листья деревьям, ко всем своим бывшим знакомым и будущим полицаям, с которыми ему придется иметь дело.
Бывший парикмахер, он долгие годы мечтал выбраться наверх, насладиться правом командовать людьми и распоряжаться их судьбами по своему усмотрению. Сейчас он получил такое право. Но оно оказалось не таким уж приятным, как выглядело со стороны. Он не сомневался в окончательном крахе Советской власти и в этом смысле не опасался за свою участь. Но он ни капельки не верил тем, кто стоял ниже его, и боялся тех, кто был над ним. Его не покидало ощущение, что он находится между двух огней, и достаточно сделать неверный шаг, как этим не преминут воспользоваться.
Раевский тосковал по своей парикмахерской. Куда спокойней брить клиентов и вести с ними ни к чему не обязывающие разговоры. Надо же ему на старости лет так круто и неразумно переломить свою жизнь! Но назад пути теперь нет. Назвался груздем - полезай в кузов. Теперь, как говорят, пан или пропал…
С утра настроение у него было препоганым, а тут еще нежданный приезд немцев, ругань с активистами, и погода хуже некуда. Он стоял, прислонившись лбом к холодному оконному стеклу. На улице сеялся мелкий осенний дождь, даль была занавешена плотной серой мглой.
Гришка Башмак взял на себя южные улицы, где он жил до самовольной реквизиции детяслей и где знал каждого в лицо. Он припоминал хаты, в которых были подходящие по возрасту для службы в полиции парни и мужчины, и, перекрестившись, вваливался за порог. Если в хате не было посторонних. Башмак подсаживался к хозяину и, по своему обыкновению, начинал метать петли слов, как заяц следы.
Самый веский довод приберегал к концу:
- Земли по гектару нарежут. А после будут глядеть: хорошо правишь службу - еще гектаришко накинут, плохо - не прогневайся. Ить благодать какая!.. Сам бы пошел, да года не позволяют - туда молодых берут. А? Ты как?.. Омуницию даровую дадут…
Насчет второго гектара Башмак придумал сам, для убедительности. Но, к его удивлению, это не производило впечатления - большинство отказывалось.
- Тамочка и делов-то с гулькин нос, - убеждал он. - Это, хлопче, не в городе: у нас тихо. Воров нету, разбойников тожа. Знай носи себе на здоровье полицайскую форму да оружию таскай для почета и представительного авторитету.
В ответ он слышал одно и то же, словно люди сговорились между собой:
- Во всем с тобой согласен и рад бы, да здоровье не позволяет. Тут ноги не хватит скоро сил таскать, а ты - оружию!..
Башмак подозрительно щурился на собеседника и ласково спрашивал, чем же он болен, коль с виду бычка за хвост скрутить может. Отвечали разное: у одного ревматизм, у другого сердце, третий говорил, пострел у него… Поди проверь, правду говорят или брешут!
- Все-таки подумай, хлопче, - Башмак брал шапку и сокрушенно вздыхал. - Дельное дело говорю. Смотри, как бы не уплыло сквозь пальцы. Желающих, их много найдется… Тебе-то я по дружбе сообщаю.
- Ладно, спасибо, - осторожно говорил хозяин, выпроваживая гостя.
Обойдя десятка три хат и уговорив всего двух человек. Башмак приуныл. Устало вытаскивал он ноги из дорожной грязи и припоминал, к кому бы еще зайти. Он дошел почти до конца улицы и хотел уже повернуть назад, но тут взгляд уперся в хату семейства Бойко. Башмак хлопнул себя по шапке: вот куда ему надо, а он чуть не забыл! Прыщеватого Петра Бойко при отступлении советских войск он подбил сорвать замок с магазина, тогда они вдвоем неплохо поживились… Петро своего не упустит, и бояться ему вроде бы теперь ни к чему - все равно рыльце в пушку.
Уверенный, что тут не откажут, толкнулся Башмак в дверь. Петро был дома, и не один. С ним сидел дружок Сашко Попруга, вдвоем они хлебали щи из глиняной миски.
- Хлеб да соль, - сказал Башмак и перекрестился в угол. От него не укрылось, как Сашко, услышав скрип открываемой двери, быстро спрятал под стол бутылку.
- Хе-хе, - пустил он в бороденку смешок. - А стаканчики-то остались… Хе-хе! Стаканчики и не успе-ел спрятать. Шельмец ты, Сашко!
- Ты чего заявился? - спросил Петро.
- Добрые хозяева к столу зовут, когда им хлеба-соли желают.
- На всех не наготовили! - обрезал Петро. - Говори, чего пришел?
Хлопцы, как говорится, были хожалые. Башмак решил, что хитрить с ними нечего, и объяснил суть дела без обычных своих выкрутасов.
- Зарплату платить будут? - спросил Сашко. И Башмак возрадовался: вот это дельный разговор!
- Тыщу рублей в месяц.
- Брешешь!
- Ну, ежели не тыщу, то семьсот обязательно, - заверил Башмак и забожился вдохновенно: - Провалиться мне на этом месте! Да чтоб мне свету божьего…
- Закрой хлебало, - сказал Петро. - Завтра придем.
- Деточки, вы ба шкалик поднесли старику… Ить я вам первым сказал. По дружбе.
- Налей ему, Сашко. И пусть уваливает.
Перекрестившись, Башмак влил самогонку в широко раззявленную чернозубую пасть.
6. ДЕСАНТ
Километров за восемьдесят от Валуек шли бои. Туда, в сторону фронта, шли составы с войсками, снаряжением, продовольствием. Назад они возвращались большей частью порожняком, реже - забитые металлическим ломом: искореженными пушками, разбитыми автомашинами, обломками самолетов. Груз этот, несрочный и десятистепеиный по важности, подолгу застревал в тупиках, вызывая почтительное и боязливое любопытство пристанционных мальчишек. Без задержки пропускались только санитарные поезда.
Бойцы авиадесантной бригады, расквартированной па окраине Валуек, судили о напряженности боев не столько по официальным сводкам Совипформбюро, сколько по количеству и грузу проходящих составов.
Как-то вечером, вернувшись па квартиру, где расположилась на постой группа десантников, Шамсудинов шлепнул на лавку с головы пилотку и объявил:
- Не я буду, если в скором времени нас в дело не сунут!
- С генералом имел беседу? - ядовито осведомился Иванищев, коренастенький, очень подвижный солдатик, из тех, что в карман за словом не лезут. Иванищев на корточках расстилал на земляном полу солому, готовясь ко сну. Рядом с ним с рядном в руках стоял нескладно-угловатый отделенный Буговой. Тараскин сидел на лавке, поджав ноги, чтобы не мешать товарищам.
- Тебе все шуточки, - вздохнул Шамсудинов. - А эшелоны третьи сутки идут… И все туда. Большое наступление готовится, точно говорю.
Об усиленном движении эшелонов в сторону фронта знали все - Шамсудинов новости не принес. И все же принялись опять, и в который раз, мусолить догадки: когда? куда? как далеко? кто?..
- Давайте спать, ребята, - предложил Никифор. - Чего гадать на кофейной гуще? Пока есть возможность, лучше отоспаться в запас.
Легли рядком на разостланное на соломе рядно. Гимнастерок и штанов не снимали, лишь сапоги и поясные ремни - слишком частыми за последнее время стали ночные воздушные тревоги. Место Никифора было крайним. Тут и попрохладней и можно свернуться калачиком, как он любил с детства. Натянув на голову полу шинели, он замер, готовый уснуть. В ноздри лез прогорклый керосиновый чад от потушенной лампы. В углу скреблась мышь. Вздыхали, дожидаясь сна, десантники. Уже в полузабытье Никифор расслышал негромкий бас Бутового:
- Когда-то и наша очередь должна подойти. Не все ж отлеживаться на хозяйской соломе…
Ночью противно завыла сирена поста воздушного наблюдения. Со станции неслись короткие и частые гудки паровозов.
Никифор точными заученными движениями навернул портянки, в два приема натянул сапоги. Автомат - в одну руку, шинель и ремень - в другую, и к выходу. В сенцах замешкался, нащупывая в темноте щеколду. И услышал, как позади, у внутренней двери, что-то глухо ударилось, посыпалась обитая глина. Потом шум падения человеческих тел и разгневанный крик Шамсудинова:
- Чего на пороге валяешься? Кроме места мало!.. С хрипотцой голосок Бугового, превозмогающего боль:
- Сделали, растуды их, кошачьи дверцы… Который раз головой цепляюсь. Я их топором завтра…
- Топор уже не понадобится, - сообщил из темноты Иванищев-Ты, дядя, лбом расколол перекладину.
Сирена и паровозные гудки не переставали тревожно выть. В направлении ближайшей за Валуйками станции Уразово скрещивались и расходились лучи прожекторов. И вскоре слух уловил комариное жужжание, с каждым мгновением становившееся громче и переросшее в характерный металлический клекот немецких бомбардировщиков.
Один за другим вскинулись голубые мечи прожекторов, оглушительно захлопали зенитки. Немного погодя влились в общий хор спаренные пулеметные установки. Трассирующими огоньками зацвело ночное небо. Огоньки были желтыми, красными, зелеными, они мчались друг за дружкой мерцающей строчкой, поднимались отовсюду, по летели в одном направлении - навстречу металлическому клекоту. Туда же тянулись голубые прожекторные лучи. Это было феерически красиво. Никифор, выросший в лесном мордовском поселке, в жизни ничего такого не видел.
Конечно, это была не сулившая ничего доброго, так сказать, погребальная красота, рожденная намерением убить, уничтожить, разорвать на куски, и век бы ее не видать, этой чертовой феерии. Но сознание невольно отмечало ее, несмотря на далеко не праздничную обстановку.
Буговой, обхватив руками голову, сидел на земляном бугре бомбоубежища, глубоко безразличный ко всему вокруг. Рядом с ним Шамсудинов спешно перематывал портянки, впопыхах завернутые кое-как. Из бомбоубежища выглядывала пожилая хозяйка квартиры и звала испуганным, умоляющим шепотом:
- Лезьте сюда, хлопчики. Лезьте, бо зараз бомбы зачнет кидать. Мне одной тут боязно.
- А ты зажмурься, тетка, - посоветовал Иванищев. - Когда боязно, то зажмуряются…
Немецкие бомбардировщики сбросили над железнодорожной станцией осветительные устройства - лампы, как называли их для краткости, обиходно. Неприятно мертвенным и ярким - хоть иголки на земле собирай - дрожащим светом озарились деревья, дома, пакгаузы, составы вагонов. Разноцветную феерию пулеметных трасс словно бы притушили - все затопил химический тревожный свет.
Никифором овладело знакомое чувство неприкрытости, беспомощной незащищенности от чужого враждебного взгляда. Казалось, оттуда, с неба, он виден как на ладони, и штурман уже берет его в перекрестие прицела… Хотелось спрыгнуть в темную дыру бомбоубежища-земляной щели, прикрытой слабым накатом-тонких дубовых бревен и насыпанной сверху глиной. Это хлипкое убежище защитило бы если не от бомбы, то по крайней мере от физически ощутимого взгляда, взирающего сквозь прицел.
Но прятаться первому было стыдно: никто из товарищей Никифора, квартировавших вместе с ним, еще не нюхал пороху, о передовой они знали понаслышке, а он побывал там, в самом пекле, и вдруг первым полезет в щель!.. Да и знал Никифор, и товарищи знали, что немцев интересует железнодорожная станция, а не сами Валуйки. Станцию бомбили настойчиво, чуть ли не каждую ночь. Окраинные домишки, где расквартированы десантники, - цель невыгодная, слишком рассосредоточенная.
Прожектористам удалось поймать в скрещение лучей один из бомбардировщиков. Он плыл в лучах белым, совсем безобидным на вид крохотным мотыльком, и как мотылек вдруг заскользил боком вниз среди пушистых соцветий зенитных разрывов.
Нарастающий вой бомб прорезался сквозь все другие звуки, приковал к себе внимание. На железнодорожных путях взлетел один, второй огненный столб, потом сразу несколько. Тяжелые удары сотрясли воздух, сливаясь в сплошной, заставляющий невольно втягивать голову в плечи тяжкий грохот.
- Подбили! Ага!.. - выкрикнул Шамсудинов со злым рыданием в голосе. - Попался, с-сука!
Бомбардировщик, попавшийся в скрещение лучей, выпустил шлейф дыма и круто пошел вниз, вращаясь штопором.
Гул отбомбившихся самолетов стихал вдали. На станции в нескольких местах полыхали пожары, оттуда приглушенные расстоянием неслись крики.
После отбоя долго не могли заснуть. Томились, ворочались, курили. Буговой зажигал спички и рассматривал в карманное зеркальце с гусиное яйцо шишку.
- Взводному скажи, зенитным осколком шлепнуло. Иначе неприятности будут, - посоветовал Иванищев.
Буговой промолчал, опасаясь подвоха. Он по опыту знал, чего можно ждать от языкастого коротышки. Но тот тоже молчал, и в конце концов победило любопытство.
- Какие неприятности? - спросил Буговой.
- Серьезные, брат, - охотно откликнулся Иванищев; он только и ждал этого вопроса. - Строгий арест, как пить дать! На той неделе был случай в третьей роте: утром явился один с синяком на лбу. "Упал", - говорит. Ну, упал так упал… А потом прибегает к командиру бабенка и жалуется: "Ночью ваш солдат пристал ко мне, а как я есть честная женщина, то треснула его в лоб кочергой. Обороните, - просит, - а то у меня на нынешнюю ночь может духу не хватить…"
Стали выяснять: кто таков? У него же, милашки, одного гуля на лбу. И закатали на трое суток под строгий арест. С тех пор с синяками на лбу никому не верят.
- На меня жаловаться не придут, - подумав, серьезно ответил Буговой.
- Подозрение все равно будет. Парень ты представительный, бабам нравишься. Обязательно проверят, откуда шишка. А пока суть да дело, насидишься под арестом.
- Балабон ты этакий, вот ты кто! - догадался наконец Буговой, что его разыгрывают.
Перебила ночная тревога сон. Никифор, поворочавшись полчаса с боку на бок, встал и вышел во двор. На крыльце пахнула в лицо душистая струя - цвела черемуха. Невидимая, она была где-то близко, должно быть, за саманными сараями в соседнем дворике.
Тишина стояла крутом. Пожары на станции успели погасить, и в той стороне был полный мрак. По камням мостовой на улице неторопливо процокали солдатские сапоги - прошел патруль, и снова заглохла ночь. Словно и не было недавней бомбежки, лихорадочной стрельбы, пожаров.
Никифор в накинутой на плечи шинели уселся на бревнах у забора. Запах сухого дерева и аромат черемухи навеяли воспоминания о доме, о счастливых довоенных днях, таких безоблачно счастливых или казавшихся такими из сурового сегодня, что они представлялись почти сказкой.
Никифор переменил положение, вытянул поудобней ногу, которая была ранена. Кость после ранения срослась хорошо, но ныла к перемене погоды и когда нечаянно надавишь на рубец. Он оперся спиной о забор и смотрел в предрассветное сереющее небо. Мерцание звезд над головой напоминало вспышки далеких зенитных разрывов. "Когда ж все это кончится?" - ворохнулась мысль уже сквозь сон.
В сознании Никифора эта и последующая за ней ночи слились позже воедино, стали неразрывным продолжением друг друга. На следующую ночь тоже мерцали за иллюминатором самолета далекие холодные звезды. Они тряслись мелкой дрожью - дрожали стекла, переламывающие звездные лучики.
Как всегда и все на войне, задание, с которым вылетела группа десантников, было неожиданным и спешным. Им предстояло в далеком тылу противника, соединившись с партизанским отрядом, произвести ряд диверсий на железных дорогах, задержать на сколько возможно переброску войск противника и снабжение фронта боеприпасами и продовольствием. Десантники снабжены были магнитными минами, запасом взрывчатки, оружием для партизан. Никифор летел в качестве радиста.
Самолет - довоенный, пассажирский. Поэтому так удобны и мягки кресла, а на иллюминаторах наивно свисают шторки из шелкового полотна. В проходе между креслами ящики и тюки. Салон слабо освещает синяя электрическая лампочка над дверью пилотской кабины, в ее мерклом свете люди в креслах выглядят призраками.
Второй час летит самолет над территорией, занятой врагом. Куда летит? Об этом известно лишь пилотам и, должно быть, командиру группы Поликарпову. Остальные не знают. Да и зачем знать: не все равно разве где стрелять и подкладывать мины?! И умирать, если придется, везде одинаково неприятно. И все же эта неизвестность действовала угнетающе. Казалось, было бы легче, если назвали хотя бы приблизительно район назначения, а то ведь летели в неизвестность, как в зубы к черту.
Место Никифора почти в самом хвосте, у багажного отсека. У двери, возле передатчика, уложенного в корзину грузового парашюта, сидит Звягинцев, второй радист. Неподалеку торчит затылок Бугового. Где-то там и Шамсудинов, но Никифор не может рассмотреть - в тусклом синем свете все затылки одинаково черны.