Мечтательный Ленька-Леничка, как всегда, задумчиво слушал нас. Колька-Горюн пристроился у квадратной трубы перископа, казалось, удивительная игрушка занимала его больше, чем важный разговор.
Не знаю, согласились бы мы еще раз пытать судьбу, но все решил сдавленный крик Кольки-Горюна:
- Ребя! Глянь-ко!.. - В Колькином голосе было что-то такое, что даже Искра мгновенно метнулась к перископу, глядела долго, не дыша, молча уступила место мне.
От того, что я увидел, ноги ослабли, я опустился на колени.
По дороге, по мосту, и ближе, вкруг деревенской горы, тащилась, колышась, длинная вереница обессиленных людей. По бокам шли охранники в накинутых на плечи пестрых плащ-палатках, с короткими автоматами на груди. Охранники все были в сапогах, люди, идущие по дороге, шли в неподпоясанных мокрых гимнастерках, с каким-то тупым безразличием ступали черными от грязи босыми ногами прямо по лужам.
- Это ж наши! Это же пленные!.. - прошептал я, чувствуя как стынет лоб и болью сдавливает виски.
Ленька-Леничка, как-то странно засопев, отстранил меня, приник к перископу.
Искра металась по землянке, как конь в охваченной огнем конюшне, в отчаянии твердила:
- Что ж это такое? И мы ничего не сделаем?! И мы отсидимся вот тут, в норе?..
Ленька-Леничка судорожно вздохнул, мы услышали скорбный его вздох.
- Один наш выстрел, Искра, - сказал он глухо, - и охранники перебьют всех, кто там, на дороге…
Скажи Ленька: "…и охранники перебьют нас всех", Искра презрением одарила бы Леничку, всех нас, схватила бы пулемёт, который мы все-таки не решились утопить в омуте, бросилась бы через брод, к дороге, наперерез бредущим под конвоем людям. В том состоянии, в каком она была тогда, она бы не раздумывала, она не успела бы подумать, что может быть потом.
Но Ленька-Леничка сказал о тех, кого гнали по дороге, сказал обдуманно, с тревогой не за себя, за них, и Искра погасила свое неистовство.
В который раз два камушка, связанные одной веревочкой взвились в поднебесье, не отделимые один от другого, поменялись местами, и был в этом какой-то великий закон согласия, разума и чувства.
Искра опустилась прямо на лежащие в углу винтовки, зажала лицо руками, сидела в пугающей неподвижности. А мы стояли перед ней, как виноватые. Нарушила молчание сама Искра. Взглядом, в котором была боль, одна только боль, она, посмотрела на меня, сказала с укором:
- И ты, Санечка, хочешь, чтобы вот так же повели партизан?
Я опустил голову, сказать мне было нечего.
Как связаться с партизанами, мы не знали.
Долго раздумывали, ничего дельного не придумали, Наверное, так бы и заглохло наше бестолковое старание в четырех земляных стенах, если бы не Ленька-Леничка. Мало он говорил, но дано было ему проглядывать то, что порой не видели мы. И на этот раз он выхватил нужную ниточку, сказал:
- Человека, чтоб привел нас к партизанам, сейчас не сыскать. Но такие люди, надо думать, в каждой деревне есть. Особенно там, которые к ним ближе. Если партизаны в самом деле двинут из Вадинских лесов к Сходне, то пойдут опять же лесами. Надо идти в те деревни, что на пути. И как то так, в поклонах-разговорах поминать, что немцы, слышь, готовятся встретить партизан у Сходни. Кто-то услышит, в себе захоронит. А кто-то даст знать кому надо. Может, что-то и поправят партизаны в своих планах…
Ленька-Леничка сказал дело, мы это почувствовали, встал вопрос: кто пойдет? Пугающая тишина повисла в сумрачной нашей землянке. Шутка ли, из своей деревни выйти в край неведомый, по дорогам, с войны зачужавшим, да одному, в надежде на людей, еще сохранивших, а может, уже и сгубивших человеческую доброту. Ну-ка, решись на такое! Да и как из дома уйдешь? Разве отпустят?..
Пока все это прокручивалось у каждого в голове, по крайней мере, у меня, Ленька-Леничка сказал:
- Я и пойду… - сказал спокойно, и оттого, что так он сказал, дышать стало вроде бы легче.
Но Искра, пристально вглядываясь в Леньку-Леничку, несогласно покачала головой.
- Нет, Леничка, нет. Нельзя тебе уходить из деревни. Полицай у тебя в соседях, тут же уследит, что пошагал куда-то. И матушка твоя, тетка Оля, совсем плоха. С постели не поднимается, - Искра говорила правду: Ленькин дом, если и был еще живой, то держался только Ленькиными взрослыми заботами. Об этом он не говорил, но мы это знали.
Ленька-Леничка пытался сказать, что он все обдумал, и мать уговорит, и все, что нужно, для матери оставит, но Искра была непреклонна.
- Нет, нет, Леничка, и еще раз нет. Нельзя тебе. И ты это сам понимаешь. Я тоже все обдумала. И теперь говорю: пойду я…
Мы разом ахнули:
- Да ты же рыжая! - крикнул Колька-Горюн. - Тебя же за версту приметят! Всяк запомнит…
- А я волосы состригу. Платочком повяжусь, - быстро ответила Искра, глаза ее даже в сумрачном свете землянки дерзко сверкнули.
- Ну уж, нет, Искра! Ты не только приметная. Староста с тебя глаз не спускает, каждый твой шаг выслеживает! - Леничка, как всегда, рассудительностью остужал Искру.
Я тоже испугался за Искру, сказал:
- Ты и без волос останешься красивой. Полицаи тебя с дороги уведут. А то к фрицам попадешь. Серега за что погибнул?..
Я уже понимал, что если не Леничка, если не Искра, то в путь отправляться - мне. Больше некому. Колька-Горюн всегда был несерьезным, к тому же, бывало, и подтрушивал. Я уже готов был сказать: - Пойду я…
Но тут Колька-Горюн, шмыгнув носом, чему-то засмеялся, крикнул:
- И чего это вы тут крутите-вертите! Чего тут смогать-то?! Я пойду! Такой слух пущу - до самой Москвы докатит! Где-то в тех краях дедка материн проживает. Вот и войду к нему поклон бить. Скажу, от родичей поклон тебе, деда. Как ты тут общее лихо изживаешь? Он то уж спознает, как кому передать… Только вот матка спохватится, шумеш подымет. С ей-то как?!.
Изумленно мы смотрели на Кольку. Колька-Горюн сразу вырос в наших глазах. Он еще ничего не сделал. Но он вызвался на опасное дело. Вызвался сам, как будто давно сготовился ко всем возможным бедам. Маленький Горюн, всегда какой-то суетно-бестолковый, безропотный наш побегушник, в этот час увиделся героем.
Искра, изумленная не меньше нас с Ленькой, с каким-то недоверчивым любопытством вглядывалась в непривычно возбужденное, с выражением какой-то даже бесшабашности, лицо Горюна. Будто пытая Кольку в его готовности, осторожно спросила:
- Но ведь ты, Никола, тоже приметный! Кто раз углядит подкову на твоей щеке, не ошибется в другой встрече…
- Это-то?! - Колька тронул пальцами впадинку, серпиком подпирающую щеку, - след копытца испуганно взбрыкнувшего в ночном жеребенка, засмеялся:
- Насупротив, мне это в прибыль. Глянут, глянут - рукой махнут: сразу видать, дурачок деревенский, от коня схлопотал!.. Да ты, Искра, не сумлевайся, я и впрямь за дурачка сойду!.. Вот только матка. Ополохается, тогда уж…
Искра не выдержала, тоже засмеялась, хорошо, любовно засмеялась, сказала:
- Ладно, Коль. Мамку твою я на себя возьму. Попробую уговорить, С ней мы не раз вместе утешались…
- Тогда, что ж, завтра и пойду…
Колька шмыгнул носом, прикрыл рот рукавом, глянув на нас с веселым озорством, показал, как будет дурить в дороге немцев и полицаев!
БЕДЫ НИКОЛЫ-ГОРЮНА
Наутро Колька-Горюн исчез. Мать его, Нюрешка, как звали ее деревенские, пожаловалась соседям, что приболел ее малый, отлеживается на печи. Попросила в заботе по горсточке сухой малины.
Три дня прошло - Колька, как в воду занырнул. Староста приметил, что одного не хватает среди нас. Встретил в улице Нюрешку, посулил зайти вечером, попроведать больного.
Нюрешка всполошилась. Подалась к Искре. Искра ко мне. Так мол и так. Придется тебе, Санечка, на печи у Нюрешки полежать, покашлять за Кольку. Дознается староста - беда!.. Староста и впрямь пожаловал. Принес мешочек сухой мать-мачехи. Вроде бы заботясь, наказывал, как заваривать лист от кашля.
Заглянул на печь, ноги мои потрогал, на том успокоился.
Я, видать, перестарался, кашляя. Потому как, уходя, староста вроде бы участливо, но в тоже время и раздумчиво сказал Нюрешке:
- С купанья, похоже, застудился сынок-то. Голос совсем чужой стал…
Нюрешка, как потом сказывала, чуть не до смерти, обмерла. "Раскопал, старый! - подумала. А староста будто не заметил моей муки. - Что ж, лежи, поправляй сынка-то, говорит. Днями еще загляну…".
Колька вернулся на пятый день. Вернулся другим. Поднабрал лиха в скитальческой своей судьбе или спознал то, что непришлось еще спознать нам, но мы почувствовали: Колька - другой, не тот уже болтливый и пугливый Горюн, которого мы знали.
…Мы лежали у речки, в пожухлой после первых заморозков траве, слушали сразу и Кольку, и гул самолетов у Сходни. Как всегда, в реве поднимались они над лесом, выстраивались тройками, уходили в ту сторону, откуда по утрам светило солнце.
Колька лежал на животе, с какой-то злостью срывал сухие стебли, ломал в пальцах, когда стихал на время самолетный гул, говорил отрывисто, вроде бы нехотя:
- Ходил, где людям не закрыто. Встречу кого, зыркну: карабин на плече, по рукаву повязка - вражина, значит. Издали канючить начинаю: "Дяденька, как до деда добраться? Сиротой остался. С голоду помереть не дайте…" Кто - прикладом под зад. Кто - рукой махнет: топай, мол, не оглядывайся. В деревнях - то же, где - привечали, где - взашей… - Колька вспоминал обиды, знакомо сопел носом, хмурил повыцветшие в долгом безукрытном пути брови, - всяко бывало! Но где чуялся нашенский дух, говорил, что следовало. Про между другого, вроде бы в дороге наслушавшись, сказывал: "У Сходни, мол, немцы засидку готовят, подловить каких-то бандитов норовят…". Кто - слушал, кто - остерегал. В какой-то деревне зоркастый старик ночевать впустил. Послушал, послушал меня, говорит: "Спасибо, сынок, за вести, А до деда ты не дойдешь. Деревни тамошние все пожгли. Погостами стали те деревни. Тамошних партизан в какое-то кольцо загоняют… А ты, говорит, вертайся. Что надобно, ты и сделал. Теперь по-тихому домой иди…"
Колька опустил голову на руки, лежал, как неживой. - Что замолчал? - окликнул его Ленька.
Колька глухо, в землю, ответил:
- Людей пострелянных видел. Много. По карьерам. По полям, у дорог. И повешенных. Один в кепке, такой же, как Серега… Качаются…
Искра поднялась, подсела ближе к Кольке, положила руку ему на голову. Сказала, извиняясь:
- Прости, Коль. Не права я была, тогда, давно. До войны еще… Ты, Коль, настоящий…
После гибели Сереги и прилюдной казни Анны Малышевой, после того, что невесело поведал нам Никола-Горюн, мы как-то вдруг поняли, что не в игры играем: чуть оступишься, тут тебе и конец. И не только тебе - всей деревне, Речице родной конец, к каждому дому явится смерть в чужестранных мундирах.
Ивсе же, как ни осторожничали мы, как ни надеялись на наших людей, засевших в лесах, немцы исхитрились подловить нас.
В один извлажных осенних вечеров захлопали в стороне Сходни выстрелы.
Мы только поразошлись из землянки, где в унылом молчании переживали дошедший до деревни слух: немцы подкатили к Москве. Не верилось, а такая тоска охватила!..
И вот, когда в безрадости добрел я до своего дома, выстрелы, частые и гулкие, и ударили!
Испуганной птицей взлетел я на крыльцо, прижался к столбушке, слушал, вздрагивал от тревожных переменчивых звуков. Сердце, как после бега, стукало в грудь, и догадка долбила: "Все, пропали партизаны. Они это. Они!.."
Ох, ох, неизжитая наша наивность! Думать не думалось, что выстрелы эти начинали еще одну трагедию, попал в которую наш Никола-Горюн.
Оказалось, Никола домой не пошел. Какая-то маята душевная, как потом успел он мне рассказать, увела его от речки в поле. Не зная зачем, залез он на нашу смотровую ель. Ель высоченная росла, отступив от леса, с ее высоты видать было далеко на три стороны: и опушку с большим болотом по краю через которое еще при дедах проложили гать, чтоб ездить через лес; и саму Речицу с ее домами; и два поля с молодым березняком по дальнему бугру, за которым шел большак на Сходню, обозначенный телеграфными, столбами.
Сидел Никола на ели, где ниже вершины приладили мы для удобства дощечку, горевал, а в уме прикидывал, когда, от каких городов наши в обороть двинут? И дойдут ли в эту зиму до Речицы? Всяко о всяком думалось, а больше все староста вспоминался, как ходил он по деревне вместе с полицаем и толстым немцем из Сходни и в каждом доме твердил: "Эх, землячки-землячки, забудьте, как прежде жили. Новый порядочек пришел. Фюрер уж день назначил по Москве, по Красной, парадом пройти. Потому жить надо тихо, тогда милостью божьей еще проживем. "Каждому - свое" - так говорит фюрер! Терпите, терпите, землячки…" - Нудил, нудил староста, и суетился, и глядел зорящим глазом. А у самого под губой - дырка вместо зуба и, как скажет "фюреру", свист получается, вроде бы насмешка. И чего вспомнился хитрый дед, догадать не догадал. А вспомнился, какая-то зацепка к тому была! Хотел что-то в уме из прежнего распутать.
Но тут и ударили за бугром у сходненской дороги выстрелы. И посыпало, и затарахтало, ракеты над лесом заполыхали. Бой настоящий!
Никола чуть с ели не скатился, подумал: "В ловушку вкатились партизаны!.." Заторопился бежать, сам не зная куда, зачем, а под елью нос к носу столкнулся с парнем в кепчонке, в ватнике, с карабином в руке. Парень вроде оторопел:
- Ты кто? - крикнул.
Колька, сам оторопевший, махнул в сторону деревни. - Да вон, из Речицы!
- А, из Речицы, - обрадовался парень. - Это - хорошо! Итут же схватился за ногу, захромал, запрыгал, сел - Ногу поранили, сволочи! - ругнулся он, морщась. - Веди-ка, малец, в деревню. Прячь. Поймают - капут!
Колька, дурея от восторга, спросил:
- Ты - партизан?!.
- А что - не похож? - спросил парень, настораживаясь, добавил, успокаивая:
- Из своих, малец, из своих…
Тогда, еще больше дурея, Колька прошептал:
- Ты - от Деда?!
Парня словно током дернуло. Уставился на Кольку, шепотом ответил:
- От Деда. Что - ждут? - опросил парень, вглядываясь в Николу, и заторопил:
- Давай, веди к своим! Слышь какой бой? Того гляди побьют наших. Укрыться-то есть где?..
- Есть, есть! - обнадежил Колька. Хотел сказать о землянке, но в какой-то миг сработало в его памяти суровое предупреждение Искры: о землянке - никому! Даже, если к смерти поведут…
Кольки прикусил язык. В суетной радости от того, что перед ним живой, настоящий партизан, усадил парня под елью, сказал в торопи:
- Погоди-ка тут. Я - мигом: туда-сюда… Парень подозрительно глянул, предупредил:
- Смотри! - погрозил карабином.
- Будь спок, - ответил Колька, как принято было между нами, мальчишками, и помчался напрямки в деревню.
Когда Колька в радостном захлебе, торопя себя, рассказал Искре про бой, раненого партизана, про разговор, который даже в торопливости он передал слово в слово, Искра возбудилась, тут же и задумалась. О землянке запретила даже мыслить:
- Клятвудавал? Никто не отменял клятву! - сказала она резко, так резко, что Колька сник, трезвея, подумал, что еще бы чуть-чуть, и откачнулся бы он в предатели.
- Зови Саньку, Леничку! - приказала Искра.
И когда мы собрались, заставила Кольку повторить слово в слово весь разговор с парнем.
Мы, как и Никола, были на стороне раненого партизана, готовы были укрыть его даже в штабной землянке. Но Искра, заметно мучаясь и ничего не объясняя, и в этот раз воспротивилась.
- Повторяю: о землянке - ни слова. Ни ты, Леня, ни ты, Санечка, парню этому на дух не показываться. Один Николка будет иметь с ним дело.
- Но он же от Деда! - загорячился Колька, заметно взбодренный нашей поддержкой.
Искра сощурила свои зеленые глаза.
- А, если из Сходни? - раздельно, неуступчиво сказала она. - Если через этого парня докапываются, кто сбил самолет?..
Мы изумленно, недоверчиво смотрели на Искру - такого поворота событий мы не допускали. Но Искра жестко повторила: - Если это так?..
И мы, как бывало в таких случаях, умолкли.
- Куда ж его тогда? - спросил Колька. - Ведь ждет!..
- Думай, непримиримо сказала Искра.
- В сарайку к нам поведу. Куда ж еще? - Колька явно приуныл.
Искра заметила, подошла, поправила на нем кепочку с большим козырьком, подстукала снизу козырек, чтоб гляделся задиристо, сказала:
- Вот что, Никола, ты настроение не меняй! Сразу заподозрит, что ты не один. Для тебя он - партизан. Но лишнего… Не сболтни лишнего, Никола…
…По сей день удивляюсь, как Искра почуяла опасность там, где мы и заподозрить не могли своей смертушки. Потом она нам открылась: староста - опять староста! - заявился к еематери в канун этого, будто бы боя, сидел долго, всякого наговорил, как и в прошлые разы, между деятельностью и бездельностью сказал про верный слушок: сходненский комендант, мол, пускает по деревням своих людей, неотступно желает знать, кто геройский, их самолет сгубил. В подозрении, дескать, и наша Речица. Рассуждал-то он с матерью, а точно знал: за перегородкой Искра слушает!..
Но ведь и в этот, вроде бы случайный разговор, надо было вникнуть! Искра была как стратег, всякую малость вбирала в ум.
Про старосту и про то, что говорил он в доме Искры, мы узнали потом. А с тревожного вечера места себе не находили, ждали, как все сложится у Кольки.
Каждый день в ранних осенних темках Колька прибегал на огород к. Искре, докладывал:
- Рану в ноге не дал перевязать… Сам, говорит, излечу… Спрашивал: кто в лес по дрова ходит… Про Деда пытал. Говорю: дедушка-то что передал? Не отвечает. Не дозволено разглашать, говорит.
Мы выслушивали Кольку, не могли ничего присоветовать.
Искра снова и снова твердила: "Осторожней, осторожней, Никола!" И каждый раз спрашивала с пристрастием: "Разговор про самолет был?"
Колька отрицательно мотал головой. Вроде не все сходилось в подозрении Искры, и ото дня ко дню мы все больше склонялись к мысли, что в деревне прячется настоящий партизан. Вроде бы заколебалась и Искра. И тут Колька, дрожа от возбуждения, сообщил:
- Спрашивал! Про самолет!
- Ну-у! - враз выдохнули мы и теснее прижались к Искре.
- Что спрашивал? - Искра настороженно ждала, я чувствовал, как напряглось ее плечо.
Никола умел точно передавать любой разговор. В этом умении он был вроде артиста, и мы ёкнувшими сердцами ждали тревожного рассказа. Но Колька, похоже, был уже не в себе, заговорил угрюмо: