Самым слабым звеном в нашей группе оказался Петровский. Ежов получил-таки свидетельства против него от его бывших сослуживцев и обвинил в шпионаже, как всех прочих, проходивших по делу Тухачевского. Косвенно такое обвинение, конечно, задевало и начальника Алексея, Кондратьева, который, как известно, поддерживал с Петровским связи со времени Гражданской войны, и меня, его жену.
Через десять дней после ареста группы Тухачевского к нам в квартиру на Тверскую прибыл наряд ГПУ, Алексею приказали собраться и следовать за ними. Хотели сразу забрать и меня, но Алексей предъявил им документ о разводе, полученный всего лишь за день до ареста. Я больше не была ему женой, только сожительницей. Поэтому Ежову пришлось еще "поработать", чтобы добиться цели. На следующий день арестовали и Кондратьева.
Наступило очень трудное, темное время. Только когда я осталась одна, поняла, что до сих пор еще по-настоящему не знала одиночества. Тем не менее собрав волю в кулак, я пыталась помочь тем, кого любила, тем, кто помогал мне. Я продолжала борьбу с Ежовым, отдавая себе отчет, что в этой схватке проигравший не может рассчитывать на пощаду, его ждет смерть.
Дело Тухачевского раскручивалось. Готовился громкий процесс. Я не сомневалась, что Ежов действует столь дерзко не только из страха, у него существуют покровители, предпочитающие оставаться за кулисами. Это борьба не только за влияние на вождя, это поворотный момент всей истории России. Чья точка зрения восторжествует: та, которая приведет страну в ряды второстепенных, отсталых государств, или иная, способная сделать государство Советов гегемоном на мировой арене?
За Ежовым стояли Ворошилов и Буденный, мне хорошо это было известно. Потому я пыталась создать им противовес, обратившись к трезвомыслящим военачальникам - Блюхеру и Жукову. Но оба отвернулись от меня. Они боялись открытого противостояния, боялись за свои посты да и за головы - в немалой степени. Осторожность не помогла Блюхеру - вскоре он последовал за Тухачевским, а Жукова спасла война, которая началась в тридцать девятом году. Она же положила конец господству Ежова в ГПУ.
Вскоре случилось то, о чем я уже упоминала, в Париже при загадочных обстоятельствах был убит мой агент Скоблин, а вслед за тем арестовали и меня. Ежов лично проводил допросы, и они были крайне унизительны.
И июня 1937 года бывший Маршал Советского Союза Михаил Тухачевский вместе с другими участниками "заговора" предстал перед судом, который проходил закрыто, в строжайшей тайне. В состав трибунала входили советские маршалы и высшие руководители Красной армии: Ворошилов, Буденный, Блюхер и другие. Ежов не преминул сообщить мне об этом на очередном допросе. Что я могла ответить? Я только криво улыбнулась. Улыбаться, как привычно, не позволяла разбитая, опухшая губа. Обвинительный акт против Тухачевского был подготовлен Военным Советом из означенных лиц и зачитан главным обвинителем Вышинским. Понимая, что его ожидает, Тухачевский пытался покончить с собой в камере, но ему помешали. Суд длился 11 часов и закончился в тот же день, в 9 часов вечера. В сообщении ТАСС говорилось, что все обвиняемые признали свою вину. Находясь в камере на Лубянке, я газет не читала и радио не слушала, функцию телеграфного агентства для меня исполнял сам начальник ГПУ. Он и сообщил мне о приговоре с плохо скрываемым удовольствием и торжеством. Для чтения обвинительного заключения потребовалось всего лишь двадцать минут. По приказанию Сталина, расстрельной командой руководил маршал Блюхер. Все кончилось в считанные часы, для всех.
После Тухачевского взялись за нашу группу. Обвинение то же - шпионаж в пользу Германии, а заодно Англии и Южной Америки. Петровский и Кондратьев были приговорены к расстрелу. Их вывели на двор тюрьмы и поставили к стене. Меня же Ежов привел в комнату, из окна которой было прекрасно видно все, что происходило внизу. Он сунул мне в руку прощальную записку Алексея, которую я не стала читать при нем. Думаю, Алексей не знал, что я присутствую при казни, но догадался. Поднял голову, посмотрел вверх, прощаясь со мной, улыбнулся. Я видела, что он страшно избит, просто живого места нет. Позднее узнала, от него добивались, чтобы он оговорил меня: будто Катя Белозерцева была еще при Дзержинском заслана белогвардейской разведкой к красным, а после сотрудничала с СД еще с кем-то, например с японцами. За такие показания обещали послабления. Но Алексей не сломался. Он предпочел смерть предательству. Когда подались команды, я не выдержала - потеряла сознание. Очнулась в палате тюремной больницы. Мне сказали, что все кончено, Алеши больше нет. Я молча глотала слезы, не позволяя себе разрыдаться в голос в присутствии своих мучителей. Когда меня ненадолго оставили одну, я прочитала его записку. Алексей вспоминал о том чудесном рождественском вечере семнадцатого года, когда впервые увидел меня и признавался, что полюбил с первого взгляда. До самого конца. До самого конца жизни, который теперь пришел.
Я до сих пор храню эту записку и благодарю судьбу, что она помиловала меня, не отняв любимого человека во второй раз. Как оказалось, перед самым расстрелом пришел приказ Сталина заменить казнь двадцатью годами лагерей обоим. Но я уже не слышала этого. И мне ничего не сказали - продолжали издеваться. Почти полных четыре года я ничего не знала о том, что Алексей жив. Та же участь постигла и его. Начальник лагеря сообщил ему в самом конце тридцать седьмого года, что, не выдержав заключения, я умерла в больнице. Так, будучи живыми, мы похоронили друг друга, не зная, что нам еще доведется встретиться-
Простившись с Алексеем и прекрасно понимая, что жизнь моя тоже вот-вот окончится, я многое вспомнила, находясь на больничной койке. Но случилось неожиданное событие. Однажды явился заместитель Ежова и объявил, что принято решение - меня увольняют из органов и предписывают немедленно покинуть Москву. Я поняла: отправляют в ссылку. Местом моего пребывания была выбрана старая усадьба князей Белозерских на берегу озера, где прошла моя юность. Я остолбенела: отчего такая милость? Как оказалось, так решил Сталин. Он услал меня подальше от Ежова, понимая, что тот не оставит меня в покое. Вождь ни на мгновение не верил в его вымысел о том, что я была заслана к красным деникинской разведкой. Ежов устраивал его как исполнитель, до поры до времени.
В усадьбе Белозерское, по приказанию Сталина, охранять меня должны были местные чекисты, без всякого участия Ежова и его приспешников - это было подчеркнуто особо. Начальник вологодского ГПУ получил на мой счет особые указания лично от вождя. И Ежову оставалось только лязгать зубами в бессильной злобе. Я прибыла на Белое озеро осенью, в октябре тридцать седьмого года. С того момента, как вместе с княгиней Алиной я проводила там лето в шестнадцатом году, прошло более двадцати лет. Дом был разрушен, разграблен, сад подожжен и выкорчеван. Когда я вступила на до боли в сердце знакомую аллею, ведущую к дому, передо мной предстал потрескавшийся фасад, зияющий дырами окон, отбитые колонны на парадном крыльце, вздыбленные, вывороченные наружу камни лестницы. Все поросло мхом, покрылось плесенью. О, Господи! Зачем?… Теперь я понимала утонченную издевку, скрытую в сталинском приказе. Меня отправили сюда, чтобы я каждый день видела, что сотворили с моим прошлым, а значит, то же самое может произойти и со мной. Я не могла идти, опустилась на колени и, согнувшись, содрогалась от рыданий.
- Матушка, Екатерина Алексеевна, вы ли это, никак живехонька? - вдруг надо мной послышался необыкновенно знакомый голос. Голос, от звучания которого у меня замерло сердце. Я подумала, слух сыграл со мной злую шутку. Я отняла руки от лица, открыла глаза. Да, так и есть, мне не почудилось. Передо мной стоял старый денщик Григория, которого я потеряла при отступлении деникинцев еще в 1919 году.
- А мы-то со старухой думали, что вы погибли тогда, вот уж жалились по вас, все глаза выплакали! - Он помог мне подняться. Я видела, что годы оставили неизгладимый след на его челе. Два кривых шрама от удара шашки искривили щеку, волосы поредели и сделались белыми как лунь, глаза выцвели и запали, все лицо испещрили морщины, спина сгорбилась.
- Вы вернулись сюда? - только и смогла выговорить я, язык едва слушался меня.
- А куды ж нам еще податься? - ответил он, улыбнувшись беззубым ртом, - тута и живем. Как Григорий Александрович померли, кому мы нужны? Особливо там, за границами-то. Вернулись. А вы, Екатерина Алексеевна, отчего не приезжали раньше, коли ж тоже тута были?
Отчего не приезжала? Я пожала плечами. Конечно, если бы я знала, что Кузьма и Анна живут в усадьбе, я бы летела сюда на крыльях. Но я не знала и боялась увидеть то, что увидела теперь. Но теперь - никуда не денешься.
Молча обняв старика, я вошла с ним в дом, который ждал меня двадцать лет. Постепенно мы начали обживать его, по моему требованию местные гэпэушники вставили во всем доме стекла, отремонтировали полы, побелили потолки и даже кое-что отыскали на своих складах из прежней княжеской обстановки и утвари. Подумав сперва, что меня желали таким образом наказать, я вскоре уже была благодарна Иосифу Виссарионовичу, что он избрал местом ссылки для меня Белозерское. Видимо, понимая, как мне будет одиноко во враждебной Москве да и в любом другом месте, куда Ежов легко мог дотянуться, чтобы сделать мое существование невыносимым, Сталин направил меня туда, где ждали люди, искренне меня любившие. В дом, с которым у меня были связаны только самые светлые, добрые воспоминания. Кто бы мог подумать, что именно в Белозерском, где, казалось бы, я была защищена как нигде, случится трагедия, одна из самых страшных в моей жизни, хотя их и прежде было немало.
Однажды в усадьбу нагрянула подвыпившая команда чекистов, проводивших расстрелы кулаков в соседних деревнях. Все они были изрядно навеселе, и так как уже опускался вечер, требовали постой. Я отказала им и тем самым вызвала гнев главного среди них, поскольку он привык, что все и вся в округе подчиняются ему беспрекословно. Не удосужившись спросить ни имени моего, ни рода занятий, он, видимо, по внешности определил во мне "контру" и, схватив за рукав, стащил с крыльца в сад. Крикнул помощника из сослуживцев, и как я ни сопротивлялась, вдвоем раздели меня донага и привязали к дереву. Старик Кузьма пытался защитить меня, но его свалили ударом приклада по голове, а жену его заперли в чулане. Больше в доме никого не было. На потеху всем сослуживцам старшой снял портки и принялся меня насиловать. Потом позволил сделать то же самое всем остальным. Когда я уже была едва жива, они собрались ехать дальше, но, не желая оставлять меня в живых, напоследок выпустили в меня восемь пуль и думали, конечно, что убили.
Всю ночь я пролежала на мокрой, холодной земле, не в силах пошевелиться. Конечно, я бы умерла, так как потеряла много крови, но рано утром в усадьбу приехал мой куратор из Вологды, с ним несколько гэпэушников. Они были потрясены тем, что увидели. Меня немедленно отвезли в город в больницу, туда же отправили и деда, по счастью, он тоже остался жив. Обо всем немедленно доложили в Москву. Поскольку "хозяин" лично распорядился направить меня в Белозерское, то время от времени он спрашивал обо мне через своего секретаря Поскребышева. Так получилось, что заместитель Ежова получил сообщение из Вологды как раз в тот момент, когда разговаривал со всесильным посланцем "хозяина" и не смог скрыть случившееся. Было приказано немедленно начать следствие и найти виновных во что бы то ни стало. Их нашли и расстреляли, всех, до единого. Но со мной дело было худо. Вологодские врачи сделали все, что могли, они удалили из моего тела семь пуль, но одна застряла в нижней задней части черепа и причиняла мне адскую боль. Извлечь ее не удалось, более того - в результате не очень квалифицированного хирургического вмешательства пуля как бы провалилась, войдя во внутренние ткани. Достать ее оттуда могли только московские светила. Но на то, чтобы доставить меня в столичную клинику, требовалось разрешение "хозяина". А это значит, ему надо было сообщить также о том, что операция была проведена неудачно и положение в результате ее только усугубилось. Это вполне могло означать конец карьеры для главного врача больницы и даже его арест. И не только для него одного. Неприятные последствия могли обрушиться и на местные власти. Потому вологодские чиновники от медицины долго тянули время. Они скрывали от Москвы мое состояние, отписываясь, что оно улучшается, а положение тем временем становилось критическим.
Неизвестно, чем бы закончилась для меня эта волокита, но осенью 1938 года Ежов был снят со всех постов и расстрелян. Его место занял Лаврентий Берия, который и вспомнил обо мне. Взяв информацию, накопившуюся у Поскребышева, он изучил ее и, узнав, что я до сих пор нахожусь в вологодской клинике, послал офицера, чтобы разобраться. Вот тут и выяснилось, что до смерти мне, не образно, а прямо говоря, осталось два дня. По приказанию Берии за мной выслали самолет и перевезли в Москву. Вокруг меня собрались лучшие доктора, но все они только разводили руками - поздно, ничего сделать нельзя. Наконец стало ясно, что больше медлить нельзя - надо обо всем доложить Сталину. Тот лично беседовал с врачами, но их вердикт не оставлял никакой надежды - спасти нельзя. Конец.
Опять конец. Который уже раз в моей жизни он наступал. Все его ожидали, в том числе и я, а он все медлил. Смерть совершенно неожиданно помиловала меня, отступив, не по приказу вождя, не по ходатайству Берии, не усилиями врачей, просто так, сама по себе. Омертвение тканей вдруг прекратилось, мозг словно переработал попавший в него инородный предмет, смирился с его существованием и продолжил привычную свою деятельность. Боль прошла, ко мне вернулось ясное сознание, я даже смогла вставать с постели. Вскоре меня выписали из клиники и привезли в нагну с Алексеем квартиру на улице Горького, которая сохранилась за мной и пока пустовала.
При мне постоянно находились дежурный доктор и медсестра, почти ежедневно меня навещали Берия и Поскребышев. О состоянии докладывалось лично Сталину. Раз в месяц собирался консилиум из самых значительных светил в области медицины, которые осматривали меня и решали, что делать дальше. Берия очень рассчитывал на то, что я вернусь в НКВД. От Ежова ему досталось печальное наследство, особенно в том, что касалось нашей агентуры за границей. Фактически вся сеть, созданная с таким трудом до и после проведения операции "Трест" при участии Дзержинского, была разгромлена. Сотни агентов, внедренных с колоссальным трудом, отозваны и казнены без суда и следствия. А ситуация в Европе в свете растущих амбиций Гитлера становилась все более угрожающей. Германия уже присоединила к себе Австрию, после мюнхенского конгресса пала Чехословакия, став протекторатом. Фюрер собирал войска для решительного броска через Ла-Манш на Англию. Политика сдерживания агрессора, проводимая правительством Чемберлена, полностью провалилась, премьером в Лондоне стал Уинстон Черчилль, активно желавший сколотить коалицию, которая смогла бы оказать сопротивление нацистскому режиму. И в такой напряженной обстановке мы фактически остались без агентуры. Всучив нам досье Тухачевского, германская разведка убила двух зайцев, она не только обезглавила Красную армию, потерявшую в результате чисток до половины своего командного состава, но и вырвала зубы у разведчиков, дав Ежову "карт бланш" в его совершенно безумных действиях.
- Катерина, - говорил мне на грузинский манер, чуть-чуть нараспев Лаврентий, присев рядом с моей постелью, - Скоблина, конечно, не вернешь, но кто-то же остался, кто работал с ним. Нам надо внедрить в Берлине верного человека, такого, который давно бы уже жил на Западе, мы не можем посылать отсюда, это верный провал. Не может быть, чтобы от Скоблина не осталось ни одной ниточки. Катерина, вспомни. Вот посмотри, я принес тебе материалы, - он пододвинул мне папку. Но мое выздоровление шло очень медленно. Любое напряжение вызывало немедленный приступ, я с трудом говорила, и, тяжело вздохнув, Лаврентий уходил, с грустью понимая, что все ему придется делать самому.
- Нам надо, - как-то сказала я ему, - не только снова влезать в Берлин и в Прагу, нам следует готовить тайные базы на своей территории, на случай, если они окажутся захвачены.
- Захвачены? - переспросил он в явном смущении, но без удивления. И я поняла, что он сам, а значит, и Сталин давно уже думают об этом.
Мы использовали множество верных людей, которые с началом войны ушли в подполье и возглавили партизанскую войну на оккупированных землях. Возглавил эту работу, - Катерина Алексеевна задумалась, вспоминая. Потом обратилась к Лизе, сидевшей, затаив дыхание, в уголке и со вниманием слушающей захватывающий монолог Белозерской. - Так вот, курировал эту работу с партизанским движением, - продолжила рассказ Белозерская, - знакомый тебе Николай Петрович Симаков, помощник Петровского, преданный мне и Алексею человек. Именно он в ноябре 1941 года рассказал мне, что тебя, Лиза, совершенно необоснованно обвиняют в малодушии и предательстве. Хотя к тому времени я вынуждена была покинуть службу в НКВД из-за здоровья, которое подводило меня часто, я использовала свое влияние на Лаврентия, чтобы делу не дали дальнейший ход. Ведь мне хорошо были известны все подробности операции, и я доверяла Симакову.
Гораздо хуже обстояло дело с агентурой, которую с большим трудом мы формировали, начиная еще с Дзержинского вокруг Скоблина и его группы. Вернувшись в начале сорокового года на Лубянку, я узнала, что, испугавшись ежовских репрессий, к англичанам и французам сбежали многие нелегалы, внедренные нами в западных странах. В частности, Вальтер Кривицкий, на которого я рассчитывала сделать ставку. Осенью тридцать седьмого года, после ареста Кондратьева и Петровского, Кривицкий, соратник, даже друг Феликса Дзержинского, его личный помощник и доверенное лицо, не стал дожидаться, когда расправятся с ним, и попросил политического убежища во Франции, а потом в США. Чтобы заслужить доверие англичан, он выдал им более ста имен советских разведчиков за рубежом, большинство из которых работали на Скоблина. Я не говорю о тех, кто был отозван, расстрелян или томился в лагерях. Их также считали не на десятки, хотя разведчики - продукт штучный и эксклюзивный. Надо ли говорить, что это была катастрофа.
Все приходилось начинать с чистого листа, но положение в Европе изменилось - и не в нашу пользу. Германские и английские спецслужбы опутали европейские страны паутиной своих осведомителей, они все держали под контролем. Постепенно, пока не явно, но ощутимо, разворачивалась ползучая война, которая на невидимом фронте ощущалась со всей трагической напряженностью. Мы терпели одно поражение за другим и теряли последних верных людей.
Пакт Молотова - Риббентропа на некоторое время положил конец этому губительному процессу и дал нам возможность перевести дух. Для воссоздания новой сети заходить пришлось издалека, аж из Австралии, где, по счастью, резидентура НКВД осталась нетронутой. До Южного полушария Ежов не успел дотянуться ручищами в "ежовых рукавицах", удушающими гидру предательства, как о нем шутил наш карикатурист Боря Ефимов.