Но все это происходило уже без меня. Полгода, которые я проработала на прежней должности в НКВД после того, как врачи сочли мое состояние достаточно стабильным, показали, что на самом деле я больше не гожусь для столь напряженной деятельности, требовавшей постоянных командировок за границу. Едва ли не каждые две недели я снова попадала на больничную койку без особых гарантий на выживание. Лаврентий молчал, с терпением относясь к моей болезни, и очень надеялся, что улучшение станет более продолжительным, но я понимала сама - надо уходить, так работать нельзя. И подала рапорт. Сначала его отвергли, но после очередного врачебного консилиума удовлетворили. Надежды таяли, даже самые лучшие доктора не могли прогнозировать, проживу ли я следующий год, так как процесс, проходивший в моем мозге, приводил их в замешательство. Они не находили объяснений. И, пока не поздно, советовали облегчить нагрузку - и физическую, и умственную.
Я отошла от дел и снова уехала в Белозерское. Как мне казалось, если не навсегда, то очень надолго. Мне пришлось вернуться 22 июня 1941 года. По личному указанию Сталина меня назначили в политуправление, на ППР - партполитработу.
В невероятно напряженные месяцы начала войны руководству страны пришлось во многом пересмотреть свои прежние убеждения. Стали очевидны трагические плоды деятельности "конной коалиции", надеявшейся на могущество Красной армии, сжимающей штык "мозолистой рукой" у самого горла мировой буржуазии. С неумолимой очевидностью проступила правота Тухачевского, предупреждавшего о плачевных последствиях подчинения интересов обороны страны политическим разногласиям и сварам. Теперь бы вернуть всех, кого расстреляли в тридцать седьмом, командных кадров катастрофически не хватало. Оставалось только освобождать заключенных из лагерей. Это и начали делать с похвальной оперативностью. Еще бы - враг катился по стране, практически не встречая достойного сопротивления. В считанные дни немцы оказались в самом сердце Советской державы - у Киева и Смоленска.
Многие утратили присутствие духа, сохранять дисциплину становилось все труднее, появились паника, страх, в плен сдавались не то что ротами или батальонами - дивизиями. Настроение надо было переломить, не жалея усилий, и в те полные трагического напряжения дни оказалось, что моя новая работа ничуть не менее важна, чем прежняя.
Во-первых, мы сразу же взялись за воплощение плана, созданного еще в тридцать девятом, и активировали базы на территории Белоруссии, Украины и Прибалтики, которые оказались под гитлеровцами. Всем партийцам, от высших чиновников до простых членов, было приказано оставаться на местах и, установив связь с центром, начинать подрывную деятельность. Так сформировался отряд, в котором ты, Лиза, оказалась в августе сорок первого под Таллинном. Симаков трудился неустанно, и вскоре у нас появились первые успехи, которые мы сразу же стали пропагандировать, чтобы поднять дух как можно большего числа людей.
Кроме того, мы мобилизовали всю творческую интеллигенцию, не давая ей задуматься о том, что будет, если немцы все-таки возьмут Москву. Подобные разговоры не допускались. Боря Ефимов рисовал издевательские картинки на Гитлера и его окружение, и прямо из-под его карандаша они, растиражированные, отсылались в окопы. С одним таким плакатом я сама приехала к Рокоссовскому под Волоколамск. Танки фон Бока утюжили панфиловскую дивизию, но так и не прорвались к Москве. Спустившись в блиндаж генерала, я услышала, как он кричит по телефону, перекрикивая обстрел: "Петровский, прикажи ставить пушки на прямую наводку. Я знаю, что трудно, что нет людей, но надо держаться, Алексей!"
Я выронила планшет, который держала в руке. Я не могла поверить в то, что услышала. Алексей жив… После того как битва стихла, я попросила Константина вызвать Петровского к себе. Он приехал из самой гущи сражения, покрытый гарью, дважды раненый. Он не знал, что увидится со мной. И остолбенел, когда, спустившись к генералу, увидел меня за столом. Константин вышел, оставив нас одних. Я не могла вымолвить ни слова. Молча смотрела на него, по моим щекам катились слезы. Он подошел, сдернул рукавицы с рук, я увидела, что пальцы на руках черные и едва слушаются его. Он прикоснулся к моим плечам, с тихим вскриком я прижалась лицом к его груди. Только тогда я узнала, что Кондратьева и Петровского не расстреляли, Сталин приказал сохранить им жизнь, и как оказалось - очень кстати.
Кондратьев вернулся на Лубянку и стал заместителем Берии, теперь он работал с новой агентурой, и я не сомневалась, что весьма успешно. Это проявилось совсем недавно, при подготовке операции по окружению Паулюса здесь. Я знаю, что именно благодаря деятельности наших разведчиков, внедренных уже после расстрела Ежова, мы все-таки переиграли абвер и, проведя успешную дезинформацию, заманили Паулюса в котел.
Алексея же направили по его второй специальности - командных кадров в артиллерии было мало, а у него за плечами училище и три курса академии. Узнав о том, что подписан приказ о досрочном освобождении, Кондратьев и Петровский, не дожидаясь транспорта, через тайгу добирались до железнодорожной станции, попали в буран, тогда Алексей и отморозил руки, а Кондратьев - одну ступню, которую пришлось ампутировать, но они торопились снова оказаться полезными своей стране, которая обошлась с ними крайне немилостиво.
Позднее Алексей рассказал мне, что, перед тем как в лагерь пришел приказ, он видел меня во сне, впервые за несколько лет, которые мы провели в разлуке. Ему сказали, что я умерла, и он думал, что я забочусь о нем с того света. Он стремился в Москву, куда уже подходил враг, и не знал, что торопится на встречу со мной. Но в те несколько мгновений, которые мы провели в землянке под Волоколамском наедине, мы почти ничего не успели сказать друг другу. В землянку спустился Константин, коротко сообщив, что танки фон Бока все же прорвались по флангу и движутся к столице. Вскоре появился Жуков. Они яростно спорили с Рокоссовским, стоит ли отходить на новый оборонительный рубеж за Истру или маневр отнимет время, не принеся результата. Я слышала, как Георгий Константинович твердо сказал: "Стоять насмерть, Костя! Стоять и умирать, третьего нам не дано! Стоять и умирать! Все - исполняйте, товарищ Рокоссовский!" И исполняли.
Бои разгорались повсюду с нешуточной ожесточенностью, они кипели и днем, и ночью, без перерыва. Поцеловав меня, Петровский уехал на батарею. Мы не знали, увидимся ли снова, или судьба отметила нас подарком перед концом. Вскоре я узнала, что их отрезали от основных сил, и им пришлось выходить из окружения. Алексей был тяжело ранен и попал в госпиталь.
В те дни судьба пощадила нас. Мы оба остались живы под Москвой. Я и вовсе отделалась лишь ударом бревна по голове, когда снаряд попал в блиндаж Рокоссовского и его завалило. Хотя при наличии пули в затылке мне могло это дорого стоить. Но по сравнению с тем, что творилось вокруг - это была такая малость.
Почти до самой весны сорок второго года Алексей пролежал в госпитале. Я приезжала всякий раз, когда у меня появлялось время, и теперь мы имели возможность наговориться вволю. Когда врачи разрешили ему ходить, я перевезла его домой, на улицу Горького. Ни он, ни я даже и не подумали о том, чтобы по-новому устроить жизнь. Да и до того ли было? Мы сохранили наши чувства. Летом сорок второго года Алексей вернулся под Ростов и принял под команду артиллерийскую часть. Снова у Рокоссовского. Вот такая моя история. Невеселая. Устала, - Катерина Алексеевна наклонилась вперед и сжала пальцами виски. - Голова трещит. А что Антонов? - она обернулась к двери: - Что-то притих. Заснул наверняка. Но сейчас я его разбужу, - она встала. - Он проводит тебя, девочка, до твоих. Чтоб никаких приключений по дороге не вышло.
- Катерина Алексеевна, - спросила вдруг Лиза тихо, - вы ведь знали моего папу с юности? Он… - она запнулась и закашлялась от волнения, - он убит? Нет никакой надежды, что он вернется, как Алексей Александрович? - не смея взглянуть на Белозерцеву, она смотрела в пол и напряженно сжимала пальцы, до боли в суставах.
Катерина подошла к ней, положила руку на плечо.
- Увы, девочка, - проговорила она грустно. - Гришу расстреляли в Ленинграде на полигоне в Левашово через три дня после ареста.
- Через три дня? - Лиза вскинула глаза, блестевшие слезами. - Но Фру почти два месяца носила ему передачи, у нее брали.
- Все, что приносила Фру, охранники оставляли себе. Так часто случалось, - ответила Белозерцева. - Они бы и дальше не брезговали, пока, наверняка, не нашелся среди них один честный - такие попадались, но редко, - который сказал, что больше приносить ничего не нужно. Кто же добровольно откажется от кормушки? Гришу расстреляли, - она вздохнула глубоко, горько, ее пальцы сжали Лизино плечо, - по доносу. Двух чрезвычайно заслуживающих доверие лиц. - Замечание прозвучало иронично. - Пролетарского происхождения, конечно. За время службы в ОГПУ, а потом НКВД мне пришлось читать немало подобных документов, как правило, анонимных. Отвратительные бумажки, которые даже взять в руки противно, того и гляди, запачкаешься. Слава богу, что мне не приходилось читать доносы по долгу службы, а так, изредка, по случаю, я пересылала их в соответствующие инстанции. Но под доносом на твоего отца стояли подписи. Добровольные помощники органов считали своим долгам выявить "отъявленную контру" и сообщить как можно скорее в самые верхи ОГПУ.
На Гришу донесла ваша дворничиха, наемница из Твери, а еще один из его сослуживцев, бывший активный деятель Коминтерна. Насколько мне известно, долго не тянули, арестовали, два-три допроса - и в расход. Так делалось тогда, делается и теперь. - Лиза вздрогнула, - по малейшему подозрению - формальное судебное разбирательство - и расстрел. Мне не хотелось бы пугать тебя, девочка, - Белозерцева повернула Лизу к себе и продолжила глядя ей в лицо, - но ты должна знать. Это вполне могло случиться и с тобой полгода назад. Хорошо, что Симаков, верный товарищ Алексея, доверял тебе всецело и решил бороться за тебя. Он обратился ко мне и - редкий, увы, редкий случай, мне удалось воздействовать на Лаврентия, а он уж знал, кому дать команду, чтобы отстали.
Признаюсь честно, мне далеко не всегда удается убедить Берию, он очень не любит, когда я сую свой нос в дела, которые, как он считает, меня не касаются. Вот как сегодня об организации показательного расстрела немецких генералов. Это вместо того, чтобы их допросить как следует и использовать с толком. Мне пришлось обратиться напрямую к "хозяину" через Поскребышева. А настроение "хозяина" весьма переменчиво, нельзя рассчитывать на то, что он будет относиться ко мне с доверием всегда. Ворошилов, Буденный, все они находятся при нем, и они помнят, кто едва не разрушил их интриги против Тухачевского. Так что не упустят момента вбить клин, к счастью, во время войны у них не так много возможностей для действия. Обстановка диктует свои условия. Но что будет, когда все закончится?
С тобой мне было проще, во всяком случае, я имела непосредственное отношение к организации вашего отряда и к твоей засылке в Таллинн. Поэтому имела полное право высказать свое мнение и даже на нем настаивать. Но ты сама видишь, здоровье у меня не "ах" и все время ухудшается. Пока я жива, - ты всегда можешь рассчитывать на меня, - обняв Лизу, она прижала ее голову к своему плечу. - Но когда меня не будет… - помолчав, она добавила, - пеняй на себя. В НКВД не существует срока давности для подозрений. Как только война закончится в нашу пользу, они снова перероют все шкафы и достанут, образно говоря, "скелеты" недоследованных дел, у них ничего не пропадает… Надо же чем-то заниматься и в мирное время. Огромный аппарат надо загружать работой. Кроме того, никто не отменял старой истины: господство зиждется на страхе. И страх надо создавать…
- Катерина Алексеевна, вы знаете, почему отец не уехал во Францию? - спросила Лиза подавленно. - Неужели он надеялся, что ему простят его происхождение? На что он вообще рассчитывал? Я никогда не слышала, чтобы он говорил об этом. Наверное, он считал, что я еще мала, чтобы понять.
- Я думаю, он заботился о тебе. Он не хотел, чтобы ты узнала страх раньше, чем тебе преподадут урок "синие фуражки", как называют нас. А они обязательно сделают это, твой папа был в том уверен, - у "фуражек" под контролем все и вся. Он хотел, чтобы хотя бы в детстве ты испытала счастливую легкость мыслей и чувств, которую обычно дарит неведение. Знание - тяжелый груз, порой невыносим. Хотя возможно, - она усмехнулась, - он надеялся, что тебя минует судьба ровесников непролетарского происхождения. Ведь ты хорошо играешь на рояле. Советской власти нужны одаренные люди, которые достойно представят ее на Западе как вполне цивилизованное государство. Что же касается эмиграции, - Белозерцева оставила Лизу, подошла к окну и долго смотрела на вихрящийся снег. - Твой отец попал на Первую мировую войну юнцом, и довольно поздно. Он был много моложе и Грица Белозерского, и Феликса Юсупова. Он поступил прапорщиком в конногвардейский полк в 1915-м, война шла уже полтора года. В семнадцатом году на железнодорожной станции Молодечное его свалила испанка. В госпитале врачи сразу сказали, что надежды мало, ведь незадолго до того Гриша был серьезно ранен в перестрелке и ослаб. При наступлении его оставили на попечение старой учительницы немецкого языка - Анны Полянской, да, да, родной тетки твоей будущей мамы. Сослуживцы верили, что Гриша переборет болезнь, вернется в полк и они еще встретятся. Но не пришлось.
Это было ранней весной и никто не знал, что случится в октябре. Все думали, что февральские события - венец всяческого беспорядка и с отречением государя жизнь войдет в прежнее русло. Никому даже в голову не приходило, что гегемон возьмет власть в свои руки, и наступят совсем уж темные времена.
Как мне рассказывал твой папа, когда я приезжала к вам на дачу в Лугу, в Молодечном он пробыл почти до лета. Но отступление русской армии и угроза прихода немцев вынудили Полянских вместе с ним двинуться на восток. Поскольку у Полянских не было другого жилья в пределах российской империи, они переехали под Лугу, в имение твоего отца. Папа никогда не говорил тебе, что дача под Лугой - это бывшее имение Голицыных? - Белозерцева обернулась к Лизе.
Та недоуменно пожала плечами:
- Не говорил.
- Понятно. Он был очень осторожный человек. Осенью семнадцатого, когда большевики взяли власть, Гриша все еще был болен. Окончательно он излечился и смог как-то решать свою судьбу только в восемнадцатом году. Конечно, он сразу решил пробиваться к Колчаку. Вместе с Надей, твоей матушкой, которая ухаживала за ним все время, пока он был болен. Они собрались в дорогу, но по пути ему встретился его бывший сослуживец Тележников. Он рассказал Грицу, что сразу после того как он остался в Молодечном, в полку случился пренеприятнейший казус - обнаружилась пропажа денег из полковой казны, и офицерский суд чести постановил, что это сделал он, Гриша. "Сам знаешь, кто отсутствует, тот всегда неправ, - убеждал он Гришу, - Кто-то из них украл деньги, а валит на тебя. Подумай сам, раз уж они приняли решение, станут ли они его пересматривать? Тебя ожидают большие неприятности, если ты отправишься к Колчаку".
На самом деле, как выяснилось позже, кассу разграбил Тележников и его подельники, и офицерский суд обвинил именно их, а не Гришу Голицына, который лежал больным и, конечно, был ни при чем. Именно поэтому Тележников бежал от Колчака и примкнул к красным. Я думаю, что, будь Гриша один, он, вопреки уговорам мерзавца, направился бы к белым, чтобы все выяснить самому. Но с ним была Надя, которая ждала первого ребенка, это был сын, к несчастью, родившийся мертвым.
- У меня был брат? - удивилась Лиза. - Я не знала об этом…
- Ты много не знала, как я вижу, - откликнулась Белозерцева. - Отец просто не успел тебе рассказать прежде, а когда увидел, что стало твориться в середине тридцатых, так и вовсе не счел нужным. Надя страшно испугалась, узнав о том, что может ожидать их у белых. Она поверила Тележникову и не хотела слушать доводы Гриши. Пожалев ее, он согласился принять предложение Тележникова и поступить на службу к большевикам. Его приняли, насколько мне известно, радушно. В кадровых офицерах у красных была большая нехватка. Я думаю, что Гриша понимал всю абсурдность своего поступка и рассчитывал впоследствии все-таки вернуться к белым. Он не верил, что его прежние товарищи способны усомниться в его честности, и хотя отдавал себе отчет, что служба красным скорее всего изрядно повредит его репутации, рассчитывал на понимание. Он вскоре понял, кем был на самом деле Тележников. Тот руководил отрядами так называемых реквизиторов, а попросту - бандитов, которые грабили несчастных жителей Ростова и Екатеринослава, не успевших уйти с белыми. Многих убивали без суда и следствия, на месте. Гришу Тележников тоже пытался привлечь к своим походам, но твой отец отказался наотрез. Тогда Тележников подбил одного из своих подчиненных написать на Гришу донос в тридцать седьмом.
Гришу красные привечали до поры до времени. Ему даже прощали идеологическую неподкованность, лишь бы грамотно воевал. Надя познакомилась в Царицыне с семьей Аллилуевых, там ее принимали радушно. К тому же, когда стало понятно, что Белое движение терпит крах, она и вовсе уверовала в то, что сделала в семнадцатом пророчески верный шаг. Надя даже представить не могла, как она покинет Россию, как будет жить в Париже и не иметь возможности вернуться на Родину.
Бесповоротность такого решения удерживала и Гришу. Он похоронил свою матушку, давнюю подругу княгини Алины Николаевны, на сельском кладбище, недалеко от своего лужского имения, куда она уехала от революции. И поставил памятник, поменяв ей имя с Елизаветы Голицыной на Прасковью Головкину, так звали кормилицу Гриши, ради того, чтобы пролетарии не осквернили прах. Он тоже плохо представлял себе, как покинет могилу матери навсегда. Ведь трудно было вообразить, что спустя двадцать лет бывшие покровители, которым они станут не нужны, расправятся с обоими, Надю отравят, а Гришу - расстреляют по обвинению в измене.
- Маму отравили? - Лиза едва выговорила эти слова, потому что в горле у нее встал комок. - Но она умерла от простуды, так сказал доктор.
- Но доктора прислали из ГПУ, - ответила Белозерцева жестко, - да, Надя простудилась. Но ничто не угрожало ее жизни, пока ей не ввели смертельную дозу лекарства, в четыре раза превышающую допустимую. Якобы по недосмотру. Медсестру, которая сделала это, арестовали, но быстро отпустили. Она же действовала по приказу. А приказы отдавались свыше.
- Но зачем? Зачем? - Лиза приподнялась, с трудом сдерживая слезы.