Девушка подвела его к стеллажу с журналами, нагрузилась очередной стопкой книг, и каблучки ее снова застучали в проходе. Максимов остался в хранилище один, посмотрел несколько журналов, наконец нашел интересующую его статью, вернулся в зал, сел за свободный столик, углубился в чтение и сразу наткнулся на близкое и дорогое имя командира миноносца Карлоса Доннеса. В статье говорилось:
"Карлос Доннес показал высокий класс маневрирования во время боя с двумя канонерскими лодками фашистов".
Максимов читал статью, и словно ожил перед глазами Карлос, совсем молодой, горячий, темпераментный, с доброй улыбкой, дружески привязанный к Максимову, говоривший всем: "Дон Мигуэль - муй листо" (очень умный). Не имея специального образования, Карлос жадно ловил каждое слово своего советника. Ему хотелось знать обо всем, и как можно больше. Никто не видел, когда он встает, когда ложится. Максимов поражался терпению, с каким он просиживал за книгами в перерывах между боями.
Максимов с увлеченностью читал статью и мысленно переносился в Испанию, к тому дню, который забыть нельзя.
О выходе из Картахены миноносца, которым командовал Карлос, знали только работники штаба, и тем не менее противник выслал навстречу им две канонерские лодки. Первым заметил их появление Карлос, осторожно дотронулся до локтя Максимова. Две черные точки в окулярах бинокля то исчезали, то появлялись вновь. Максимов всматривался в них, пытаясь определить, вражеские это корабли или просто торговые суда, но услышал слова команды: "Развернуть орудия и торпедные аппараты!"
Максимов усмехнулся: он всегда учил Карлоса не принимать скоропалительных решений, выждать, уточнить, как поведет себя противник. Но сейчас его ученик скомандовал правильно, опередив своего учителя.
Бой надо было завязывать первыми.
Корабли сближались довольно быстро. Максимов подал мысль готовить торпедную атаку, а сам смотрел в бинокль на приближавшиеся и все увеличивающиеся в размерах канонерские лодки фашистов.
- Торпедные аппараты, пли!
Зашипел сжатый воздух. Торпеды вырвались из аппаратов, плюхнулись в воду и, как пловцы на самой ответственной дистанции, понеслись вперед.
Максимов следил за ними, не отрываясь. Он не слышал ни свиста снарядов над головой, ни команд, поминутно раздававшихся у орудий. Все его внимание сосредоточилось на этих металлических сигарах, начиненных взрывчаткой.
Донесся взрыв, затем другой. Вдали поднялся огненный столб. Только тогда заметил Максимов, как крепко держит его за руку Карлос.
- Готов! - сказал он по-русски, повернув к Максимову побледневшее лицо.
- Готов! - повторил Максимов и, опустив бинокль, добавил: - Приказал долго жить, а вторая канонерка, наверное, повернет обратно.
Корабль противника действительно повернул обратно. Он удалялся быстро, оставляя после себя белый бурлящий хвост пены. С эсминца спустили катер - спешили подобрать пленных с затопленного корабля.
- Жаль, канонерку прохлопали, - сокрушался Карлос. - Могли бы и ее утопить, да разве в этом черном дыму увидишь что-нибудь! Ни черта не разберешь! Погоди, я с ней еще посчитаюсь!..
Минут через двадцать на палубу поднимались промокшие, дрожащие пленные. Одного втащили связанным.
- Еле выловили, - говорили матросы Карлосу. - Вот дурень, никак не давался. Жить, что ли, не хочет.
- Развяжите его! - приказал Карлос.
Пленный стоял неподвижно. Он был очень молод, и шея у него была тонкая, мальчишеская.
- Ты что же… - начал было Карлос и шагнул навстречу мальчишке.
Пленный завизжал, в руке у него мелькнул пистолет. Раздался выстрел, и Карлос медленно опустился на палубу. Максимов вырвал у пленного пистолет, но в это время прогремел еще один выстрел.
Они лежали близко друг от друга: Карлос - лицом вверх, пленный - лицом вниз…
Максимов сидел на стуле в командирской каюте. На этом стуле всегда сидел Карлос. На этой койке он спал, правда очень мало, всего несколько часов в сутки. За этим столом он просиживал ночами. Читал вот эти книги…
Никогда не забыть дом на окраине Картахены. Три каменные ступени вверх… Он впервые пришел в этот дом вестником большого горя. Запомнились глаза матери Карлоса. В них было столько боли, столько нечеловеческой муки… Он не утешал ее. Они долго сидели молча, не зажигая света, в комнате, погруженной в полумрак. А потом вернулась откуда-то сестра Карлоса - Лаура, невысокая хрупкая девушка с черными завитками на лбу.
До сих пор в ушах Максимова звучит плач этих женщин.
Потом мать ушла. Они остались с Лаурой вдвоем, вспоминали брата, но Максимов видел, что его слова не приносят ни ей, ни ему утешения.
- Спасибо вам, сеньор, - сказала девушка на прощание. - Приходите к нам чаще.
Максимов дал себе слово - пока идет война и он находится на флоте, не оставлять без внимания семью Карлоса. Он часто навещал этот дом. Лаура всегда вызывала в нем желание защитить ее, согреть добрым словом. Она встречала его у калитки и, улыбаясь, высоко поднимала руку, сжатую в кулак:
- Вива руса!
И тут же выходила мать, звала в дом, называла сыном. На столе появлялось охлажденное вино, фрукты, а Лаура приносила и раскладывала перед ним портреты знаменитых испанских тореадоров и увлеченно, темпераментно, как только умеют испанские женщины, рассказывала о корридах. Максимова эти рассказы ничуть не трогали. "Отвратительное зрелище, - говорил он. - Что же тут может нравиться, если несчастное животное погибает после изощренных пыток?!" Лаура выходила из себя, доказывая, что бой быков есть высшее проявление мужества. Человек побеждает зверя. Максимов не соглашался: "Мужество может проявляться во многом другом, например когда люди защищают свою родину". Они подолгу спорили, но расставались друзьями.
Может быть, эти частые походы в семью Карлоса и вызывали кое у кого подозрение… Возможно, русский дон Мигуэль и нравился Лауре, только она для него всегда оставалась ребенком…
Давно все это было. Давно… И Лаура… И вопросительный взгляд библиотекарши.
- У меня к вам просьба, - сказал тогда он. - Разрешите взять с собой это приложение.
- Я думаю, вам известны правила читального зала. Отсюда литература на дом не выдается.
- Нет правил без исключения. Вы тут командуете, и от вас все зависит. Я принесу, когда скажете, не беспокойтесь.
Максимов протянул журнал и слегка коснулся ее руки.
- Ну хорошо, возьмите до утра…
- Спасибо. Может быть, у вас есть ко мне какая-либо просьба?
Глаза ее лукаво сверкнули, а лицо порозовело.
- Представьте, есть, - сказала она. - Дело в том… я изучаю немецкий язык, на заочном… Грамматика очень трудная. Может быть, вы мне поможете, а? Как видите, я завожу знакомства не без корысти.
Она поняла сразу, что он не ожидал такого внезапного посягательства на его свободу, и еще больше смутилась. Но он принял вызов, достал из кармана ручку, блокнот и спросил:
- Где вас искать?
Спохватившись и боясь, как бы этот бородач не подумал черт знает что, она еще раз поспешила внести ясность:
- Увы, здесь никто хорошо не знает немецкого, и вы для меня настоящая находка.
- Как сказать… Кто для кого. - Он чуть сдвинул брови. - Журнал пришлю с краснофлотцем, а сам буду на той неделе.
Она кивнула ему с видом человека, посвященного в тайну, и, оглянувшись, шепнула:
- Меня зовут Анна. Анна Белкина.
Максимов ответил вполголоса:
- А меня вы уже знаете, Максимов… Михаил Александрович.
- Ну и борода у вас, - засмеялась Анна.
Сегодня у Максимова нет бороды. И нет рядом с ним любимой Анны. Та жизнь промчалась, как в кино… Остались одни воспоминания. Всегда волнующие и желанные.
Максимов жил на корабле. В войну иначе невозможно. Корабли его дивизиона всегда были в разгоне: ходили на траление мин, днями и неделями утюжили море, встречали и провожали конвои, несли дозорную службу. Чего только им не поручалось… И всегда бывало так: куда корабли - туда и Максимов. Его довоенная квартира на берегу обычно пустовала. Там все напоминало Анну. Не забыть, как она, бледная, худая, с большим животом, неуклюже и бестолково металась по комнате, собирая мужа на сухопутный фронт. Набила полный рюкзак вещей. Максимов отобрал самую малость, самое необходимое.
Анна изо всех сил старалась не плакать и не могла с собой совладать. Губы у нее дрожали, и она беспрестанно повторяла:
- Ты только не беспокойся о нас, Миша, не беспокойся…
Они советовались, куда ей с тетей Олей эвакуироваться, где можно сносно прожить. Остановились на Харькове. Там тетя Оля провела молодые годы, люди ее знают и наверняка приютят.
И в тот же день, когда они расстались, Максимов отправился на фронт. Анна с тетей Олей тряслись в битком набитой теплушке по дороге в Харьков, а он уже сражался в рядах морской пехоты.
С тех пор они не виделись. И Анна и тетя Оля потерялись. Где-то они теперь? Живы ли? Родился ли маленький? Анна обещала сына…
Только ее фотографии, множество фотографий, которые нашел Максимов, украшали стены. В редкие минуты забегая домой, Максимов разглядывал каждую фотографию, будто ждал, что она заговорит с ним, что-то скажет… Иногда в комнату селились офицеры, командированные из Москвы для изучения боевого опыта, или военные корреспонденты - постоянные гости моряков, и все оберегали фотографии, зная, как они дороги хозяину дома.
Глава вторая
Сейчас он вернулся на корабль, пообедал, лег отдохнуть и услышал долгий телефонный звонок. В трубке раздался, как всегда, почему-то хриплый, скрипучий голос начальника штаба ОВРа:
- Михаил Александрович, принимай нового командира на двести пятый…
- С удовольствием…
- Да не откуда-нибудь - из Америки прибыл… Зайцев, Петр Сергеевич.
- Знаю…
- Откуда тебе известно?
- Мы до войны вместе служили.
- Тем лучше! - И начштаба повесил трубку.
Максимов поднялся, надел китель и стал наводить порядок в каюте, нетерпеливо ожидая Петра. И вот он вошел, в своем щегольском пальто и фуражке с целлофановым чехлом. Как положено, взял руку под козырек и чеканным голосом произнес:
- Капитан третьего ранга Зайцев прибыл для дальнейшего прохождения службы.
Максимов стоял улыбаясь.
- Для начала снимай свое заграничное одеяние.
- Понимаешь, Миша, прихожу в отдел кадров, меня сразу спрашивают: "Хотите к Максимову на тральцы?" Я сказал: "Откуда вы знаете, что именно к нему и хочу?" Они говорят: "Мы все знаем!" И как видишь, решилось, к нашему обоюдному удовольствию…
- Я очень рад.
Максимов смотрел в широкое лицо с темными, сдвинутыми у переносицы бровями, под которыми искрились все те же озорные Петькины глаза.
- Разреши тебе сделать маленький заморский подарок.
Зайцев извлек из внутреннего кармана пальто и протянул бутылку вина. Максимов с интересом рассматривал красочную этикетку.
- Ого! Шерри-бренди, - прочитал он. - На Западе считается самое лучшее вино.
- Не знаю, лучшее ли, во всяком случае, самое дорогое.
Они сели, и Петр, попросив разрешения курить, набил трубку, пустил в потолок голубые колечки дыма и слушал долгий и, трудный для Максимова, рассказ об Анне.
- Да, война разбросала всех, - в раздумье сказал Петр. - Если живы будем - все встретимся…
- Будем надеяться. А теперь, Петр, потолкуем о другом, более важном, - сказал Максимов. - Тебе когда-нибудь приходилось командовать кораблем?
- Перед Америкой три года на тральщике помощником трубил.
- Значит, дело знакомое!
- Знакомое. Правда, обстановку плоховато знаю. Вас куда чаще всего посылают?
- Повсюду гоняют… - Максимов провел рукой по синеве карты Баренцева моря. - Вон куда забираемся, видишь? У острова Медвежий союзников встречаем и порожние транспорты туда-обратно конвоируем…
Зайцев смотрел то на карту, то на Максимова.
Второй час они сидели друг против друга, один - в кресле за письменным столом, другой - на хрупком складывающемся стулике, покрытом куском ковровой дорожки, и говорили почти беспрерывно, останавливаясь только для того, чтобы налить в стаканы и выпить шерри-бренди.
- У тебя никто из наших общих знакомых не служит? - с любопытством спросил Зайцев.
- Есть одна личность.
- Кто именно?
Максимов уклонился:
- Придешь к себе на корабль, узнаешь…
Выпивая за встречу и за успех совместной службы, Максимов не преминул напомнить, что борьба за повышение боевой готовности, о чем ратовал командующий флотом еще задолго до войны, не прошла даром: Северный флот не был застигнут врасплох и в первые, самые трагические дни не потерял ни одного боевого корабля.
Зайцев, хорошо знавший Максимова, счел странным его оживленность и разговорчивость, потому что в прежние времена Михаил слыл за человека неторопливого, основательного, не терпящего лишней суеты. Правда, он любил, когда люди собирались вместе и были веселы, но сам держался при этом в стороне, больше слушал и мало говорил.
Во время войны, незаметно для других, в Максимове происходила большая внутренняя работа: война сталкивала его лоб в лоб с разными людьми, ставила не раз в безвыходные, трудные обстоятельства. Три года войны оставили в душе массу впечатлений, какую не дает иногда целая человеческая жизнь…
Зайцев долго не мог уснуть. Едва смыкал глаза, ему казалось, что налетает волна и укачивает, под ее напором корпус корабля скрипит, скрежещет. Зайцев открывал глаза. При свете настольной лампы отчетливо виднелись все предметы: чернильный прибор, коленкоровые корешки книг. Он пытался прочесть названия: "Лоция Баренцева моря"… "Навигационные приборы"… "Чехов"…
Буквы прыгали. Постепенно качка утихала, и тогда буквы выстраивались в ряд: "Избранные произведения".
Он никак не мог привыкнуть, что остался один в незнакомой каюте, погруженной в полумрак и тишину. Снова пытался заснуть и не мог успокоиться после встречи, которую трепетно ждал.
Мысли путались и возвращались в прошлое. Как в воду смотрел Максимов, считая, что гитлеровская Германия - нам не партнер. Она - враг номер один. А однажды выступил перед личным составом в том смысле, что статьи в газетах остаются статьями. Мы - люди военные, обязаны видеть оборотную сторону медали и повышать боевую готовность.
А как он был прав в оценке людей! Быстро раскусил старшего лейтенанта Трофимова, карьериста.
Где он? Погиб или живет-здравствует?
В конечном счете плевать на него. Люди этого толка в нашей жизни - проходящие тени. Приходят и уходят, не оставляя доброго следа. Они не способны на дружбу. У них всегда на первом месте свои корыстные интересы…
Больше всего Зайцеву думалось сейчас о своем будущем: сможет ли командовать кораблем? В военном отношении подкован, знает новую технику. И командные навыки, кажется, не утратил. И все же мучили сомнения…
Единственное, что есть у него в активе, - это переход с транспортами из Америки. 12 600 миль - не шутка! Трудностей и опасностей на пути было предостаточно. Не раз в атаку на конвой выходили немецкие самолеты-торпедоносцы и подводные лодки. Правда, охранение было солидное. Но все равно приходилось вести бой и маневрировать, чтобы спасти транспорты с ценным грузом.
Зайцев сошел на берег в Архангельске не тем Зайцевым, который поднялся на борт корабля. И люди, которым пришлось столкнуться с ним, отличали его от других, не понимая еще сами по чему: по щегольскому ли американскому плащу с золотыми пуговицами и запаху незнакомого табака или по чему другому, более значительному. Правда, Максимов, разглядев плащ и с любопытством повертев в руках высокую фуражку в чехле, замотал головой:
- Смени, смени ты это. Спрячь в чемодан до лучших времен.
- Почему?
- Ни к чему дешевый форс. Ходи в шинели. Как все.
Зайцев засмеялся.
- Главное - как все! Правда? Лишь бы слиться с массой?
- Да, да, - подхватил Максимов. - Чем скорее сольешься, тем лучше будет.
Сейчас, ночью, вспоминая этот разговор, Зайцев усмехнулся. Он подумал, что Михаил остался прежним: простым парнем, немного грубоватым увальнем, хотя много повидал, звание заслужил большее, чем Зайцев, и положение занимает солидное.
Он спокойно повернул лицо к стене, закрыл глаза, и как будто опять его подхватила океанская волна.
Теперь в голове промелькнули обрывки недавних воспоминаний: вход в шлюз Панамского канала, английский кок, подбрасывающий в воздух белую шапочку, и высокий улыбающийся американец, пускавший под потолок ровные колечки дыма. Он был капитаном без парохода; в шутку называя себя вдовцом, охотно рассказывал всем историю, приключившуюся с ним в Атлантике, когда немецкая бомба попала в судно и его охватило огнем. Капитан приказал спустить шлюпки и был озабочен тем, чтобы как можно скорее отплыть от горящего парохода. "Вы, наверно, могли потушить пожар и спасти судно?" - спросил Зайцев. Капитан рассмеялся: "Пароходная компания получит страховку, а мне ни холодно ни жарко. Зачем рисковать? За это денег не платят". Зайцеву было дико слышать такие слова. "Позвольте, - пытался возражать он. - Сейчас идет война, и транспорты на вес золота. А кроме того, ведь есть чувство долга…" Лицо американца вдруг стало серьезным: "Какой может быть долг, перед кем, скажите на милость?" - "Как перед кем? Перед всеми! Люди всегда должны друг другу. Должны тем, кто их родил, кормил, учил грамоте, выручает на войне. Должны знакомым и незнакомым. Вот вы мне должны, и я вам тоже…" Капитан рассмеялся: "С вашими взглядами надо было родиться двести лет назад, когда была в моде романтика. А мы живем в другой век - век практицизма".
Зайцев чувствовал, что он уже больше не заснет. Поднялся, подошел к умывальнику и, отвинтив до предела кран, подставил голову под холодную струю.
На следующее утро Зайцев по трапу поднимался на свой корабль.
Первым, кто увидел Зайцева, был капитан-лейтенант Трофимов. По-прежнему бравый, подтянутый, только не пахнущий одеколоном. Время и на нем отложило свой след: лицо было смятым и складки залегли в уголках рта. Разве только усы бурно разрослись и закручивались на концах. Зайцев остановился у трапа и обмер от удивления. Значит, вот кого имел в виду Максимов, сказав: "Есть одна личность" из числа общих знакомых.
По застывшему в тревожном ожидании лицу Трофимова Зайцев понял всю значительность момента, приосанился, расправил плечи, с достоинством, чуть важно, ответил на приветствие. Когда подносил руку к козырьку фуражки, даже пожалел, что послушал Максимова, сменил плащ на шинель, и что нет сейчас на нем высокой фуражки в целлофановом чехле.
Трофимов по всем правилам отдал рапорт и тут же любезно улыбнулся:
- Сколько лет, сколько зим не виделись!
- Давненько, - холодно ответил Зайцев и прошагал дальше, в командирскую каюту.