Четыре года вдали от дома, лагеря, казармы, окопы, бесконечные кабели, кабели, оружие - и вдруг женские безделушки. Чем дольше они находились на фронте, тем сильнее на них действовало все то, что напоминало женщину, возлюбленную, родной дом.
Млынаржик размяк.
- Что теперь делает мой Вашик?
- Что делает? - Для остряка Цельпера это не было, разумеется, тайной. - Таращит глаза, слушая, как мама ему рассказывает, что ты, храбрый освободитель родины, с автоматом и руках маршируешь по бескрайней русской земле, маршируешь и одновременно косишь гитлеровцев, и так до тех пор, пока не помаршируешь по Спаленой улице до своей двери и не прижмешь его к разукрашенной медалями груди.
- Да, - буркнул Млынаржик, - увидел бы меня мой парень! Как я храбро разматываю провода, словно вязальщица нитки, и загребаю песок оторванными подошвами… Да и откуда мне знать, вернусь ли я вообще? Откуда мне это знать, - высказал он мысль, висевшую, казалось, в воздухе. Над районом дислокации бригады то и дело появлялись немецкие самолеты-разведчики и тяжелые бомбардировщики, атакующие понтонный мост через Днепр. - Откуда мне знать, - продолжал Млынаржик, - не сбросит ли какой-нибудь из этих воздушных пиратов свой груз прямо мне на голову?
Гадать бесконечно, кого из них настигнет косая, прежде чем они прорвутся сквозь все оборонительные рубежи вокруг Киева, до предела набитые живой силой и боевой техникой противника? Теряться в догадках, кому оторвет руку или ногу? К черту такие мысли! Лучше заняться чем-нибудь повеселее.
"Походная лавка" Яны - прекрасный повод.
- Яничка, - окликнул девушку Шульц. Хочешь, подарю тебе сердце - не пряничное, а живое?..
- Очень-то нужно ей, - вмешался Блага. - У тебя, Омега, не сердце, а сплошные шестеренки.
Махат стоял, надвинув глубоко на лоб пилотку, и напряженно прислушивался.
- Мое сердце шептало бы тебе о любви стихами, - похвастался Цельнер.
Шульц перебил его:
- Не верь ему, Яна! Свинина, кнедлик, капуста да кружка "Праздроя" - вот его поэтический идеал.
Только Калаш не обращал внимания на собравшихся вокруг Яны. Он мучительно размышлял о том, о чем старались не думать его солдаты. Им впервые предстояла наступательная операция, к тому же на самый крупный город по пути на родину, и по их же просьбе они будут действовать в направлении главного удара. Калаша не покидало беспокойство. Несколько дней назад надпоручик Станек назначил его командиром отделения вместо заболевшего. А опыта маловато. Зато велико было желание скорее пробиться домой, но достаточно ли одного желания? Ребятам тоже нелегко - не обстреляны. Одни, как и он, надели военную форму впервые лишь в Бузулуке, другие даже позже - в Новохоперске и еще ни разу не сталкивались вплотную с врагом. И лишь желание поскорее пробиться домой было у всех одинаково сильным. Правда, за плечами у них уже была короткая подготовка. За это их в свое время похвалили русские, но они очень советовали провести еще.
У Калаша голова шла кругом от забот. Он ходил возле землянки, хватал трубки жужжащих телефонов, развешанных пока прямо на соснах, и выслушивал донесения связистов. Они расползлись по лесу, как улитки, ни один еще не дотянул линию к назначенному абоненту, а время летит. Дьявольская работа!
Солдаты его развлекались.
- Мое возьми, - с наигранным волнением предлагал Шульц. - Надежное сердце, точный ход. По сравнению с ним швейцарские часы - барахло.
- Мое! Поэтическое! - Цельнер прижал руку Яны к своей груди. - Послушай, как сильно бьется! И поцелуй - в задаток!
Яна вырвалась от Цельнера.
- Погоди ты!
Прорваться сквозь круг парней, через шлагбаумы их раскрытых рук было невозможно. Оттолкнув одни, Яна натыкалась на другие. И крики "поцелуй, поцелуй"! Это казалось игрой. Но это не было игрой.
Нарастающий галдеж забеспокоил Калаша. Он был горд своим новым назначением, ему льстило быть командиром, но он опасался, как бы его прежние панибратские отношения с солдатами теперь не повредили ему. По вечерам он, бывало, рассказывал им об Иране, где был на монтажных работах, проводившихся пльзеньской "Шкодой", любил прихвастнуть о том, какое впечатление производил он на прекрасных персиянок и в какую "нирвану" с ними погружался. Но сейчас всему этому надо положить конец, чтобы поддерживать авторитет.
Он заметил между деревьями всадника и рявкнул во всю мощь своих легких:
- Цыц, олухи! Старик едет!
Вдали в просветах меж сосен и дубов мелькала гнедая лошадь с белой манишкой. Сапфир! Шелестели опавшие дубовые листья, из-под копыт брызгал песок. Всадник наклонился к шее Сапфира.
Калаш выбежал навстречу надпоручику Станеку. Вскинул руку в приветствии, отрапортовал:
- Пан надпоручик, четарж Йозеф Калаш… - Слова падали в пустоту.
Станек направил Сапфира к сосне, где Ержабек с кем-то разговаривал ("Слышу, слышу, я - "Шарка""), ловко соскочил с коня, бросился рядом с Ержабеком на черничник и вырвал у него трубку. Ему повезло. Связист на другом конце провода еще не успел отсоединиться.
- Проверка связи! "Милешовка"? Сколько катушек натянули? Только пятую?
"Милешовка" докладывала, что наткнулась на болото вблизи Ирпеня. Работа тяжелая, требует времени. Уголки рта у Станека опустились.
После "Милешовки" отозвалась "Люцерна" - связь со вторым батальоном. Спрашивали, как слышно.
- Слышу, слышу, - кратко отвечал Станек.
Он стоял, опершись рукой на колено, в другой руке трубка, из-под съехавшей набок пилотки выбились светлые волосы. Старик, как называли Станека ребята его подразделения, был одного с ними возраста, лет двадцати шести, и даже моложе некоторых из них.
"Люцерна" доложила, что восьмая катушка натянута. Складки у рта Станека немного разгладились. Но тут с линии, которую прокладывали к наблюдательному пункту, сообщили, что потеряно направление. Связисты, тянувшие линию к танковому батальону, не отзывались вообще. Ержабек, поправив сползшие на кончик носа очки, подтвердил, что эта линия пропустила уже два запланированных выхода на связь.
Надпоручик помрачнел:
- Донесения со всех линий!
Калаш, пошарив в карманах, подал Станеку блокнот.
Станек отпустил солдат, а Калаша попросил задержаться. Став спиной к ветру, он развернул карту и принялся наносить на нее данные донесений из блокнота Калаша, Он только что закончил рекогносцировку местности и своими глазами видел те препятствия, которые задерживают связистов. Глядя на карту, он живо представлял себе весь свой квадрат, развороченный снарядами: наполовину поваленный лес, просеки, разрытые так, что по ним невозможно пройти. Он словно бы видел, как связисты с разматывающими устройствами за спиной двигаются во всех направлениях. В этих устройствах крутятся катушки и оставляют за собой черные нити проводов. Солдат, идущий вслед за разматывающим, подвешивает их шестом на деревья. Нити эти тянутся от ствола к стволу над воронками от гранат, над остовами машин, лезут по забитым кольям через топи, перебираются через овраги, качаются на ветру и - если не могут пересечь дорогу поверху без риска быть разорванными танками или орудиями - проползают под ней.
Станек посмотрел на часы. Прикинул время и расстояния на карте. Эти вот линии будут готовы вовремя, в соответствии с приказом. А остальные? Часть наших танков еще ремонтируется на другом берегу Днепра, автомашины целую ночь будут носиться туда и обратно по понтонному мосту, подвозя в бригаду боеприпасы, горючее и провиант. Но прежде чем бригада будет полностью обеспечена и укомплектована, должна быть готова связь. Во что бы то ни стало.
Лоб надпоручика пересекли морщины. "Все у меня не слава богу! Перед самыми боями взял да и заболел опытный телефонист. Изволь теперь радоваться, что есть хотя бы такой".
- Вы успеете все закончить вовремя?
- Не знаю. Наверно.
- Что? - вскинулся Станек. - Не знаю? Наверно? И это говорит солдат? Многообещающе, черт возьми, вы вступаете в новую должность!
- Я делаю все, что в моих силах, - робко ответил Калаш.
Станек глянул на землю. Туловище "паука"-коммутатора было пока само по себе, его ноги - кабели - тоже сами по себе. Сколько же еще работы! Втянуть эту связку через отверстие в землянку, все восемьдесят кабелей один за другим присоединить к клеммной колодке, а потом бесконечная процедура: кабели прозвонить, уточнить, который к какому абоненту идет, ведь после этих манипуляций они все перепутаются.
Станек в сопровождении Калаша двинулся вдоль огромной связки, лежавшей в траве. Вдруг он остановился.
- Это вы так готовитесь к бою? Такого не позволял себе никто даже на учениях. И вы, пан четарж, это терпите? Сегодня?! - Станек подбежал к связке, ближе к Яне. - Кто эти фитюльки тут понавесил?
Яна выпрямилась:
- Я, пан надпоручик. Я обозначила конец…
- Этому я вас учил? - Он увидел янтарные шарики. - Как вам такое могло прийти в голову? Здесь, на фронте, играть в игрушки?
Яна повторила:
- Я обозначила каждый кабель, чтобы они не перепутались. Смотрите: один янтарь - первый отдел, оперативный, два янтаря - второй, разведывательный, три янтаря - наш, третий, отдел связи…
- Опознавательные знаки? - Станек уже видел, что затея толковая. Строгость его словно бы споткнулась о деревянные башмачки. Он кивнул на них: - Продолжайте!
- Левый башмачок - левый сосед. Правый башмачок - правый сосед.
Цельнер, резавший поблизости саперной лопаткой дерн, безуспешно пытался подавить душивший его смех. Наконец он не выдержал и громко фыркнул, изо всех сил стараясь изобразить, что поперхнулся. Глаза Калаша сузились от злости.
Но Станек одобрил:
- Отличная мысль! Это ускорит подключение кабелей, мы выиграем время, - прикидывал он выгоды, которые может принести Янина затея.
Кашляющий Цельнер ушел с дерном к землянке. Станек отпустил Калаша.
- Вы это здорово придумали. Действительно, хорошая идея. - Он по очереди брал кабель за кабелем, крепче привязывал к ним Янины безделушки. Его пальцы добрались до желтых шариков. - Вы испортили бусы. Вам не жаль?
- Нет.
- Они вам были очень к лицу. - Он взял наугад следующий кабель. Нащупал башмачок и машинально надел его на мизинец. - Какая малюсенькая туфелька. Здесь даже безделушку, прихваченную из дома, берегут как зеницу ока, а вы все отдаете моим проводам.
- Что вы играли на том вечере, пан надпоручик?
- Шопена…
- Нет, потом, когда зал был уже пуст.
- "Мечты" Сметаны.
- Мне кажется, это было что-то другое. - Яна робко посмотрела на него. - Быть может, ваши мечты?
Станек хорошо помнил тот вечер. Он импровизировал тогда для одного-единственного человека, и этим человеком была она, Яна.
Вдалеке послышался нарастающий гул моторов. И вот уже прямо над самыми вершинами сосен замелькали бомбардировщики. На фюзеляжах свастика. Станек широко раскрытыми глазами глядел на них. Вспомнилось: такие же самолеты пронеслись над их эшелоном у Яхновщины - а после дубовые кресты на пятидесяти четырех могилах. Яна, закинув голову, следила за "юнкерсами".
Открыла огонь зенитная батарея. Станек, прижав Яну к сосне, заслонил ее своим телом.
Ревели моторы, били орудия. Лес словно бы улавливал весь этот грохот и многократно усиливал его. Сосны сотрясались, дрожала земля. В воздухе рвались выпущенные по "юнкерсам" снаряды; их осколки, как стрелы, со свистом летели вниз, срезая ветви сосен.
Станек чувствовал, как дрожат корни, на которых он стоял, дрожит воздух, дрожит Яна. Сколько ей было, когда она пришла в бригаду? Пятнадцать? Шестнадцать? И ничуть не изменилась: такая же пугливая, на мужчин не смотрит, совсем ребенок. Время для нее как бы остановилось. И это хорошо. Кто может сделать ее на фронте по-настоящему счастливой? Здесь собственная жизнь никому из нас не принадлежит. Что ж, пусть остается ребенком - так для нее лучше.
Батарея умолкла. "Юнкерсы" исчезли. Остался один. За ним тянулся дымный шлейф. Потом самолет клюнул носом и стремительно рухнул. Моторы удалявшихся машин хрипло пели похоронный марш экипажу, который уже никогда не вернется с днепровских берегов.
Небо успокаивалось. Тишина возвращалась на землю.
- Всегда бы так, - рассмеялся Станек.
Яна провела рукавом по лицу. Каска у нее сползла на спину, напоминая шляпу, висящую на затянутой под подбородком лепте. Растрепавшиеся волосы, более длинные, чем полагалось на фронте, спускались на ее погоны без знаков различия - погоны рядового.
Станек подумал: "Нет. Все-таки время для нее не остановилось. Она хорошеет с каждым днем. Черт меня подери, если такой красоте место в окопах".
- Яна, - сказал он поспешно. - Я хотел бы с вами поговорить. Когда освободитесь, позвоните мне. Или нет. Я сам об этом узнаю и позвоню вам. Можно?
- Позвоните, - радостно произнесла она, но тут же помрачнела: - Ведь мы, наверно, должны как можно скорее…
- Мы многое должны, - сказал он глухо. - Но несколько минут для нас я всегда найду. Придете, когда позвоню?
- Приду.
Он оглянулся. Там глаза, здесь глаза. Намеренно громко проговорил:
- Это вы здорово придумали - обозначить кабели. Заканчивайте! - И направился к землянке.
Яна вернулась к связке проводов. Считала, улыбаясь: четыре янтарика - к четвертому отделу, пять - к пятому.
Из землянки, выпускавшей клубы дыма, вынырнул отец Яны. Он тер покрасневшие глаза и пробирал Шульца, который плелся за ним:
- Стыдитесь, друг мой! Служили в полевой кухне, а не можете разжечь огонь!
- И бумагу я положил, и стружку тоже, да еще бензином облил. - И, чувствуя, что это только подчеркивает его неумение, Шульц перевел разговор на другую тему: - Ну а как ваша "луковица", пан ротный? Все еще ходит?
Панушка, завидев приближающегося Станека, уже не слышал его.
- Нам и похвастаться нечем, пан надпоручик, - пожаловался ротный. - Наш пункт связи как душегубка.
Из землянки полз густой дым. Станек про себя отметил, что это уже четвертая землянка, из которой выкурило солдат, как кроликов из норы.
- А в остальном все в порядке, пан ротный? Я знаю, на вас всегда можно положиться, - сказал Станек.
Он пообещал найти кого-нибудь из русских, чтобы те показали чехам, как нужно отапливать землянки. Потом вскочил в седло и тронул поводья.
- Эх, мне бы три золотые на погоны, как у него, - вздохнул Шульц.
Лес, уже охваченный дыханием осени и искореженный недавними боями, обступил всадника со всех сторон.
До вечера было еще далеко, но для Яны с отъездом Станека день кончился. "Эх, кабы не эти три золотые звездочки, - думала она, - остался бы он тут. Всегда был бы рядом со мной".
2
Сапфир испуганно вздрагивал. Станек крепко сжимал колени, стараясь придать коню больше уверенности.
Сосняк был наполнен множеством звуков и голосов. Станек прислушивался к ним, вбирал их в себя, и они сплетались с тем сокровенным, чему он собирался посвятить - как давно это было! - свою жизнь.
"Ты помнишь, мама, однажды я прибежал домой взволнованный и поведал тебе о своем открытии: кроме рек, текущих по земле, существуют реки звуков - невидимые реки. И где бы и когда бы я ни прислушался, я всюду слышу их струение. Я не сумел тебе толком объяснить, почему это меня так волнует, но я открыл нечто удивительное. Для того чтобы превратиться в таинственную силу, заполняющую все мое существо, эти невидимые реки должны брать начало и в моем сердце. Ты потом часто корила меня, что я недостаточно усердно разучиваю сонатины Клементи. А ведь я ждал появления "своих рек", льющихся из моей души".
Эти невидимые реки рождались в Станеке и сейчас, здесь, в лесу, где поток машин, повозок, орудий, лошадей и танков разливался между деревьями. Солдаты рыли окопы и землянки. Мелькали лопаты, взлетал над землей и гулко падал мокрый песок. На всем пространстве, вдоль и поперек перерезанном замаскированными траншеями, звучали обрывки разговоров, отрывистые команды, смех, ругань и пение.
Под копытами Сапфира хрустели ветки, лязгнула заржавевшая каска, зазвенела пустая обойма. Гулявший по лесу ветер застревал в сучьях, свистел, гудел, завывал.
Станек собирал разбросанные в лесу звуки, потом они приобретали стройность и четкий ритм; он чувствовал, что в душу его врывалась мелодия, которой он никогда прежде не слышал. Она звучала в нем все неотступнее и была такой хрупкой, такой неожиданной. Разве ей место на войне! Как и Яне. Это сравнение поразило его. Не Яна ли навевает ему эту мелодию? Он напевал ее вполголоса, повторял снова и снова. И уже не переставал думать о Яне. "Единственный слушатель моих мечтаний!"
Сапфир напрягся и перескочил через сбитую верхушку сосны - мелодия прервалась. Звуки рассыпались. Станек попытался удержать их в памяти - ведь только что они были здесь, он должен их найти. "Зачем? Зачем так необходима мне эта мелодия? Отчего она преследует меня? - спросил он самого себя, едва какой-то таинственный поток принес ему ее вновь. - Но ведь это прекрасно. Было бы жаль потерять такую необычную мелодию. Вечером я попробую записать ее, может, потом смогу из нее что-то сделать".
Он ехал лесом, минуя ложбину за ложбиной, которые казались ему комнатами в разбитом доме: стропила перебиты, сквозь потолок проглядывают куски неба.
"О, мои невидимые реки! Из какой же дали протянулись вы сюда, вслед за мной!" Комнаты маленького домика Станеков в оломоуцком предместье часто наполняли звуки совсем еще новенького "Петрофа" Играла мать… Дворжака, Шопена, Грига…
Она тяжело переживала, что не смогла стать профессиональной пианисткой и выступать в концертах. Но ее сыну Иреку повезет. Он добьется своего! Только сосредоточить его помыслы на одном, не давать ему рассеяться, как это было у нее, когда она разрывалась между музыкой и работой в школе и дома. Так считала мать.
Мальчиком он долго не мог понять, что общего между его "реками" и фортепьянной школой с головоломной аппликатурой. Порой он садился за инструмент и задумчиво перебирал клавиши, а в углу наполнявшейся сумерками комнаты терпеливо сидел его единственный слушатель - как недавно Яна. "Что это было, Ирек?" - "Так, импровизация, мама, разве я знаю?" Но уже догадывался, что это его "реки", струящиеся в его душе. "А ты бы смог это записать?" - "Попробую, мама!"
Пробовал. Нотная бумага сопротивлялась отчаяннее, чем клавиши. Стоило ему проиграть записанное, как сразу было ясно, что это не похоже на прозвучавшую минуту назад импровизацию. Но он не отступил. Переписывал для органиста из храма Святого Вацлава церковные песни и кантаты, расписал для отдельных инструментов и голосов всю "Чешскую рождественскую мессу" Рыбы и на этих партитурах учился. Он зубрил гармонию и контрапункт, проникал в закономерности переходов из аккорда в аккорд, изучал и самое сложное - полифонию баховских фуг.
Подковы звякали о дырявые котелки и пустые гильзы, хрустели ветки под копытами Сапфира, но мысли Станека сейчас были далеко отсюда. Они вели его домой, туда, где он жил и учился.