- Здесь воюют! А ты этими банками вызываешь зависть. Ты думаешь: Рабас смеется! Это слишком горький смех для человека, до которого полевая кухня порой вообще не добирается и у которого подчас маковой росинки во рту не бывает.
- Но ведь я угощаю всех. Я же не скряга.
- Тем хуже, что ты предлагаешь это каждому.
Галирж наблюдал, как банки летят назад в сумку, и педантичным тоном наставлял Оту: новенькие не должны выделяться среди здешних. Нужно сдерживать себя, быть скромным, незаметным. Длительное пребывание на советской земле и фронт придали солдатам, идущим вместе с полковником Свободой, определенные черты, и Ота должен перенять их раньше, нежели раскроет свой характер. Приглушенным голосом Галирж делился своими наблюдениями: многие здесь смотрят на них, "англичан", с подозрением, считая, что они принесли сюда из дислоцированных в Англии чехословацких частей все самое консервативное, что там есть, включая воинский дух, столь не похожий на царящий здесь.
- И теперь, когда мне удалось развеять их предрассудки, ты, едва появившись, опять даешь повод для таких разговоров.
Упреки неприятно задели Вокроуглицкого:
- Прошу тебя, Джони, успокойся, пожалуйста. У меня создается впечатление, что я скорее тебе не нравлюсь, чем Станеку или Рабасу. - И с усмешкой спросил: - Чем я провинился? Кофе? Одеколоном? Или я должен пахнуть потом, как этот Рабас?
- Послушай, Ота! "Военный пикник"! Ты же не в Гайд-парке. Тут это могут расценить как дискредитацию борьбы с фашистами, - продолжал Галирж свои поучения. - К войне - к Великой Отечественной войне - люди относятся с безграничной серьезностью, и зубоскальства на эту тему тут не допускают. Еще одно-два таких высказывания - и тебе придется тащиться обратно. Ты ведь хорошо знаешь, скольких наших офицеров, несмотря на то что они были нужны бригаде как воздух, русские не пустили сюда из Англии из-за их вредных разглагольствований.
- Но я же этого не делаю.
В глазах Вокроуглицкого нарастало раздражение.
- Речь не о том, какой ты. Речь о том, каким тебя видят люди.
Вокроуглицкий молча закрыл сумку. Наступила тишина. Казалось, что-то остановилось, то, что не должно было останавливаться. Вокроуглицкий попытался это таинственное "что-то" снова привести в движение. С нервозной торопливостью он опять раскрыл сумку и зашарил в кармашке.
- Привет от твоих я тебе передал, письма отдал, а о том, что тебя, я думаю, более всего обрадует, чуть не забыл. - Он протянул Галиржу большую фотографию.
Галирж поспешно схватил ее и, положив в круг желтого света, не отрываясь, стал рассматривать. На фото была вся его семья. Тесть-полковник, теща, жена и сынишка.
- Спасибо тебе, Ота, это для меня большая радость. - Голос Галиржа с каждым словом теплел. - Элишка выглядит отлично. Еще красивее, чем когда я уезжал… - Он прислонил фотографию к основанию лампы. - Ота, я хочу с твоей помощью сделать наш отдел самым значительным…
Эти слова прозвучали для Вокроуглицкого заманчиво.
- Отлично! Поэтому я здесь, у тебя. Трехнедельный инструктаж - конечно, немного, но я приложу все силы…
Галирж возбужденно добавил:
- Мы продемонстрируем высокую культуру штабной работы. Киев - наш большой шанс. Этот город не выходит у меня из головы!
4
Рядовой Леош - в руках винтовка, у пояса связка ручных гранат, - косолапый, неуклюжий, тащился, цепляясь за каждый корень, торчавший из песка. Он тяжело дышал: мешали не только полипы в носу, но и привычка философствовать на ходу.
- Есть ли высшая справедливость? - гнусавил он, замедляя ход. - Пан надпоручик, ведь есть же?
Станек спешил на основной пункт связи. Раздраженно подумал: "Лучше бы пошевеливался! Именно мне должен был достаться самый болтливый связной из всей бригады!"
По теории "высшей справедливости" Леоша, с хорошими, порядочными людьми даже на фронте ничего плохого не может случиться. Он усердно утешал себя: я - исправный солдат, сражаюсь за великое дело, а вообще-то я в жизни даже мухи не обидел.
Утешение помогало мало. Короткими, лихорадочными очередями строчил в лесу пулемет.
Леош спотыкался, ловил ртом воздух.
- Вы слышите стрельбу, пан надпоручик? А моя мама, посылая меня за границу, считала, что здесь я буду в большей безопасности, чем дома.
- Здесь в большей безопасности? - удивился Станек.
- Она говорила, я хочу тебе добра. Вчера приходил жандарм, сегодня староста: мол, за твои речи, враждебные империи, полагается расстрел. - Леош, споткнувшись о корень сосны, с трудом удержал равновесие. - Но ведь я никаких речей, враждебных империи, не вел. Я только о высшей справедливости…
Станек невольно усмехнулся, представив себе, как Леош проповедует высшую справедливость соседям через забор или покупателям в хозяйственной лавке, где он работал приказчиком, и все это в то время, когда под высшей справедливостью понималось только одно: вернуть нам родину, а Гитлеру дать вместо десятков тысяч километров чужой земли два метра собственной.
- Но высшая справедливость есть, и она действует всегда и всюду, даже на войне, правда? - настаивал Леош. - Пан надпоручик, ведь правда же?
Станек прибавил шагу и сердито буркнул философствующему ординарцу:
- Должна быть, да что с того.
Скорее всего, эти слова должны были отрицать существование этой самой высшей справедливости.
Леош, спотыкаясь, плелся за ним и жаловался сам себе: "Вот это повезло - попасть к самому взбалмошному командиру во всей бригаде! Тащит меня по фронту, как слепого котенка, переставляет свои ходули и наплевать ему, стреляют или нет. Да, голубчик, если нет высшей справедливости - не видать мне больше ни мамы, ни ее пирогов с повидлом. Конец, аминь, вечный покой!"
В землянку, где расположился основной пункт связи, вошел Махат.
Вспомнив, что пилотка, быть может, не закрывает шрама на его лбу, он резким рывком натянул ее почти на брови. Яна покачала головой, словно говоря: зачем, не надо этого делать. И все-таки он покраснел. Этот шрам, конечно, портит лицо. Яна улыбалась, глядя на Махата. Понял: ей шрам не кажется безобразным, она знает, откуда он у него.
- Присядь, Здена.
- На минутку, пожалуй… - Он сел на катушку с кабелем.
- Слышу, слышу, - сказала Яна в трубку. - Соединяю. - Она вытащила штекер "Явора" и всунула его в гнездо "Нежарки", а штекер "Нежарки" - в гнездо "Явора".
Порой Махат был скован при Яне, что-то мешало ему говорить, а порой его словно прорывало и он не мог остановиться.
- Ты красивая, даже очень…
Форма цвета хаки как-то по-особенному подчеркивала ее красоту: свет коптилки словно растворялся в цвете обмундирования Яны и золотом отсвечивал на ее лицо.
- Тебе все идет, и ты так молода…
"Молодая", "красивая"… Махату и в голову не приходило, что его слова вызывали в ее памяти совсем другой образ. Она глянула на гнездо телефона Станека и чуть заметно улыбнулась. Только что он звонил ей, сказал, что придет вечером.
- Твой отец все время сравнивает, что дает молодым людям мир и чего не может им дать война. И обещает: подождите, все будет после войны.
Яна внимательно слушала. И ей отец без конца твердит об этом, ей, наверно, чаще, чем другим.
- Но я не считаю правильным то, что он нам проповедует.
- Думаешь?
Махат заметил, что штекеры, с которыми Яна обычно легко управляется, теперь не так быстро попадают в нужные гнезда. Он, уже не сдерживаясь, заговорил:
- Слушаться! Выполнять приказы и ни о чем другом не думать, солдатики! Так себе представляют порядок все командиры, не только твой отец. Хотят, чтобы для нас существовал лишь фронт, мы и фронт, и больше ничего. Ошибаетесь, господа! Приказы?! Одних приказов недостаточно для того, чтобы попасть домой, для этого необходимо что-то посильнее. Послушай, вот, например, любовь…
- Я знаю, - сказала девушка, - любовь на войне очень часто спасает людям жизнь.
- Любовь, Яна, - произнес Махат взволнованно, - любовь - это сама жизнь. А кто на нее имеет наибольшее право? - Сердце у Махата стучало так, словно хотело расколоться на части. - Мы, рискующие жизнью ради того, чтобы другие могли жить, мы-то, получается, как раз на нее и не имеем права?
Яна молчала. Он не знал, хочет ли она его слушать.
Пламя коптилки трепетало как живое. И все вокруг здесь, казалось, трепетало, пульсировало, обволакивало его, стучалось в него, сливалось с биением его сердца. Этот трепет отсчитывал мгновенья, заставлял спешить.
- Яна, мне нужно идти, я пришел лишь сказать тебе… пришел спросить тебя… когда я пришел к вам в землянку первый раз, помнишь? Там было так же, как сейчас… всюду хвоя… ты тоже любишь этот запах, запах смолы?
- Люблю, - ответила она робко, словно делала какое-то важное признание.
Он на секунду должен был остановиться, прежде чем смог продолжать:
- Ты не можешь себе представить, что это для меня значило! Я готовил себя к грязным окопам, вхожу - а здесь сочельник. - Махат показал на огонек, рвущийся из консервной банки. - Он мерцал, как свечка на рождественской елке - мир людям доброй воли. Ничего подобного я не ожидал.
Теперь перед ним была та же картина, что и месяц назад. И те же тепло и аромат окружали его.
- Как раз сейчас мне это вспомнилось.
И у Яны день появления Махата в роте сливался с сегодняшним днем.
- Ты сказал вместо приветствия: "Здесь у вас так красиво".
- А ты повторяла таинственное: я - "Опал", я - "Опал". Помнишь?
- Я даже не могла протянуть тебе руку, чтобы поздороваться.
- У меня дух захватило от этой землянки. После всех страданий - прежде чем я, полумертвый, попал к вам… - Голос его стал хриплым. - Я подумал, что это для меня награда, награда за все, что я пережил. - Махат взглянул на девушку: понятны ли, близки ли ей его сокровенные мысли. Видел, как дрожат ее губы. - Я уже свою чашу испил и думаю, - он склонился над Яной и выдыхал слова в ее волосы, - встреча с тобой - награда мне за все это.
Яна провела рукой по волосам, словно стряхивая с них огонь. "Я - его награда за все испытания!" Еще никто не говорил ей так о своей любви. Она опять посмотрела на гнездо телефона Станека. "А моя награда? Сегодня вечером…"
Махат видел, как она наклоняется к коммутатору, как почти обнимает его.
- Но у тебя, верно, есть другие поклонники, получше меня.
У нее не хватило духу сказать ему правду.
- Получше? Откуда ты взял? Кто здесь лучше тебя?
Не надо больше никаких слов, никаких!
- Что с тобой, Здена?
- Ничего. - Махат медленно отступал к выходу. - Это самое прекрасное, что ты могла сказать мне сегодня, больше мне ничего не надо. - И добавил почти шепотом: - Теперь, когда ты все знаешь… и когда я знаю…
О чем он?.. Брезентовый полог хрустнул. Она оглянулась. Махата уже не было. Улыбнулась: ушел счастливым. Ей самой сегодня, такой счастливой, не хотелось лишать его этой вспышки счастья.
Радиосвязью не пользовались, чтобы не выдавать противнику новое расположение бригады, которая совсем недавно передислоцировалась ближе к Киеву. Командиры переговаривались только по телефону. Эта связь действовала непрерывно, круглые сутки. От нее зависело многое, но каждую секунду ее подстерегала опасность: бронетранспортеры и танки, направляясь в район сбора, случалось, пересекали обезлесенные пространства, где провода нельзя было подвесить на деревьях, и рвали их на куски.
Боржек с Млынаржиком соединили разорванный провод и возвратились к ребятам. Боржек швырнул монтерскую сумку:
- Довольно, я сыт по горло! - Сорвал с себя катушку. - Только и знаешь, что ползать из-за этих дерьмовых проводов, лапы грязные, до крови исколоты…
Боржек никогда не ныл, он всегда был весел, его ослепительно белые зубы то и дело сверкали в улыбке. Его смех слышался повсюду. И поэтому связисты, стоявшие у землянки, пораженные этой переменой, с недоумением смотрели на него.
- Я представлял себе все это иначе, - говорил он с вызовом, словно кто-то из находившихся рядом был виноват в его разочаровании. - Знать бы, что тут будет…
Слова Боржека больше всего задели Махата. Он еще учился в техникуме, когда квартирная хозяйка, боясь навлечь на себя подозрение, донесла в полицию, что он слушает заграничные радиостанции. В результате - концлагерь Заксенхаузен под Берлином. Во время одного из воздушных налетов удалось бежать. Преследуя, охранники ранили его. Едва оправившись от раны, Махат перебрался в Россию. Он рисковал, его могли принять там за шпиона, и дело могло кончиться плохо. Но русские после основательной проверки поверили ему.
В тот день, когда Махата направили к свободовцам, он был вне себя от радости. Бригада для него была частицей родины. Поэтому Махат набросился на Боржека:
- Я сюда на коленях, на брюхе полз через две линии фронта, а ему, видите ли, у нас не по душе?
- Именно так! Не по душе! Болван я, что не остался у русских!
В свое время Боржеку нелегко было добиться перевода в бригаду Свободы. Советский генерал, к которому он обратился с просьбой об этом, чуть дух из него не вышиб: "Бежишь! Думаешь, там полегче будет?" - "Нет, - защищался Боржек. - Я не ищу легкой жизни. Да, я вырос в Советском Союзе, но мои мать и отец - чехи. И я должен воевать вместе с чехами, в соединении Свободы".
В конце концов генерал согласился: "Ладно, иди к своим! И бей фашистов так, как учился этому у нас".
Теперь Боржек насмехался:
- Бей фашистов! Ха-ха! Где они, эти фашисты? Скажите, ребята, разве мы воюем?
Связисты молчали. Профессия у них была такая: наладить телефонную связь, а столкновений с противником они не только не искали, но обязаны были избегать.
- Мы ремесленники! Проволочных дел мастера! - Боржек безжалостно высказал то, что сами связисты говорили при других обстоятельствах в шутку. - Разматываем и опять сматываем эту дурацкую проволоку. Разве это настоящее дело на фронте? Автомат - вот это оружие, а наш "паук"? Тьфу! - Он не замечал приближавшихся Станека и Леоша. - Я хочу иметь своего гитлеровца! Я должен хотя бы одного записать на свой счет, иначе мне будет казаться, что я вообще не был на фронте.
Он почувствовал, что сзади кто-то стоит, и резко повернулся.
- Отлично, Боржек! - весело воскликнул Станек. - Но как в таком случае быть нам, связистам? Что же нам-то делать?
Ответ был неожиданным:
- Хочу назад в Красную Армию! - Боржек сорвал с головы пилотку и, нащупав на ней маленького львенка, схватил его пальцами.
Махат впился в него глазами. Связисты замерли. Боржек не отважился сорвать кокарду, но возбуждение его не утихало:
- Ходишь как шарманщик, всякий над тобой насмехается: что ты там играешь на этой катушке, бродяга? Быть связистом - все равно что не воевать! Мне нужен автомат, как это было у русских, и в атаку! Пан надпоручик, разрешите вернуться в Красную Армию автоматчиком!
Тень пробежала по лицу Станека, опустившиеся уголки губ стянули рот. Он ничего не понимал. Что это вдруг нашло на Боржека? Что за разговоры? Пусть Калаш объяснит ему.
Калаш рассказал, что вчера у них были красноармейцы. Кто-то притащил их сюда прямо из окопов. Прокопченные, в пыли, в глине. У одного из них даже золотая звезда Героя Советского Союза. Они рассказали, как рота 240-й стрелковой дивизии, которой командовал полковник Уманский, пробилась на противоположный берег Днепра. Кто на плотах, кто с помощью досок, кто вплавь через широченную реку, прикрываясь брезентовыми подушками с сеном. Вода в Днепре покраснела от крови. Но все же рота закрепилась на том берегу…
Боржек выпрямился, словно еще больше укрепившись в своей решимости. Станек понимал Боржека. Его самого порой охватывало желание схватить автомат и с ним пробиваться к родному дому. Но сейчас речь шла не о нем - обо всех ребятах. Накануне сражения посеять в них чувство неудовлетворенности? Нет. Он заорал на Боржека:
- Значит, вы хотите отличиться, да? Косить немцев из автомата, так? А что будет в бригаде, вас не интересует! Вам этого мало - обеспечивать условия для четкого руководства операцией. Взаимодействие войск - чепуха? Пусть все это развалится, главное - чтобы все знали обо мне, герое!
- Если вы это понимаете так, пан надпоручик…
- Молчать! Речь не об этом! Вы ясно сказали: хочу назад к автоматчикам! - Станек отвернулся от Боржека и обратился ко всем: - Полевые телефоны, линии связи - это ваше оружие, ребята, и хорошее оружие. Вы бьете им не одного немца - бьете целые полки. Наше оружие сложное, трудное, оно требует точности, самоотверженности, оно требует от солдата многого… - речь надпоручика замедлилась, - иногда и жизни… а взамен предлагает солдату очень мало.
Боржек наконец выпустил львенка, приколотого к пилотке.
- Пан надпоручик, ведь я… я все-таки солдат… и хотя бы одного фашиста своими…
- Если хотите, - взорвался Станек, - бегите куда угодно. Но подумайте: когда вы переходили от русских к нам, это было в порядке вещей: вы - чех. Но наоборот? Запомните - этот шаг не оценят ни наши, ни русские. А уж от меня вы этого меньше всего ждите.
- Пан надпоручик, я останусь… простите меня.
- Ладно, - сказал Станек, дрожа от возбуждения, и присел на пень. Солдаты обступили его.
Смеркалось. Белые осветительные ракеты, ярко загораясь, медленно скользили вниз и гасли у самой земли.
- Словно рентгеном просвечивают, сволочи, - пробурчал Блага.
- Теперь уж, верно, недолго здесь торчать, - сказал Шульц.
Предположение явно адресовалось надпоручику. Но тот ответил вопросом:
- У вас все в порядке, ребята?
Они поняли, утвердительно загудели.
- Млынаржик, - произнес в темноте Станек, - когда взлетит следующая ракета, приказываю обе ноги показать мне!
Взлетела ракета. Ребята рассмеялись. Правый ботинок Млынаржика напоминал акулью пасть, стянутую толстой веревкой.
- Я просил, нового не дают… - буркнул Млынаржик.
Ракета скрылась за соснами. Станек вынул блокнот.
Цельнер задрал голову вверх.
- Уважаемая ракета номер девять, давай свети! Пан надпоручик ждет…
Очередная ракета не заставила себя долго ждать и уже лила белый свет Станеку на бумагу.
Эрик Зап испуганно смотрел прямо перед собой. Черные силуэты изуродованных сосен? Нет. Ему видится всегда одно и то же: отец, мать, сестры и брат - Соня, маленькая Грета, Арноштик. Он снова слышит голос отца: "Подумай хорошенько, прежде чем бежать". Он не послушался. И теперь его мучит совесть. Еврейская семья, да еще старший сын исчез. Куда? Ясно куда. Что их за это ждет. Ведь день ото дня становится страшнее. Он слышит рыдания. Кто это плачет? Арноштик? Греточка? Мама?
Зап вскочил, голос у него сорвался:
- Скорее бы нас пустили в дело. Я больше не могу слышать их крик, пусть уж лучше начнется стрельба - пусть она мне заткнет уши…
Калаш усадил Запа рядом с собой на поваленную сосну.
- Не надо, Эрик. Успокойся!
Станек то и дело поглядывал на часы. Он хотел дождаться Яну. Но не спрашивал, кто и куда ее послал и когда она вернется. Прикидывал время: через двадцать минут он должен быть у начальника штаба. Минут двенадцать ходьбы. Остается восемь. Посмотрел на Махата.
- Что вы сегодня такой молчаливый? Опять болит голова?