- Родом я из-под Вологды, из Вологодского района. Сиротой жила, отца-матери не видывала, в одном году померли, когда еще дитем была. У родни росла, да как себя помню, все работала, с шести лет, поди. А началась война - я уж в невесты вызрела. Да только женихов наших - в строй, а нас, девчат, по трудповинности - на лесоразработки, на сплав. Меня тогда капитан одного буксира присмотрел, да и оттягал к себе в команду - не для баловства какого, а потому, что я ему шустрой и жилистой показалась. Он меня помощником кочегара и поставил. "Знаю, деваха, сказал, долго не выдюжишь, а мне-то как? Матросов позабрали, а катерок должон двигаться. Шуруй". Ну, и стала я шуровать. Смен почасовых нет, стоишь, пока не валишься, там другой кто сменит; в чувство и силу придешь- опять ворочай. Дровами топили. Жрет топка дрова почем зря. Девять кубометров в час - как не бывало. Иной раз топливо кончится, из "ершей" - так плоты зовутся по- нашему - бревна вытаскиваем, к берегу пристаем, пилим, колем и снова суем поленья в топку, тянем за собой по реке "ерши". А что делать? Война кругом, в каждом письме из деревни пишут - тот погиб, тот ранен… Всю войну кочегарила. Надорвалась изрядно, с той поры сделалась сухонькой да в спине неровной, а до войны тело каждой жилкой играло, хоть и еда проста была. К концу войны полегче стало - начали с фронта приходить по ранению отпущенные. И к нам мужик попал - Федор-сержант, контуженный, болезный, да все ж не девка. Деревню его на Новгородчине немцы сожгли. Как перст остался, и завела его судьба на Сухону. Меня он подменил, а я попроще делом занялась на судне - стирала, готовила, убирала… Федора выхаживала, у пристанских баб парное молоко доставала; пил он, розовел, веселел - ему-то кочегарство не в такую тяжесть было. А однажды он и говорит мне: "Давай поженимся. Мне такую, как ты, надо - степенную, хлопотливую". - "А любишь?" - спрашиваю. "Одинокие мы с тобой", - отвечает. По правде сказать, обрадовалась я, парень видный, а разбираться особо мне боязно, потому как на десять девок - один, и покраше меня девки многие. Вижу, что характером я ему люба - и на том хорошо. Явились к капитану - так, мол, и так. Капитан одобрил: "Самый раз, говорит, войне конец настает, землю обновлять надо… Только вот что: вода вас свела, на воде и свадьбу сыграем". А нам и кстати - на земле нам и приткнуться не у кого. Ухи наварили, рыбы нажарили, напарили, даже заливное умудрились сделать. Бражку ядреную в деревеньке одной отыскали. Судно под вечер на якорь у берега поставили и за стол сели - капитан, помощник его, два сплавщика, Федор и я. Капитан стакан поднял: "Не забижай ее никак, Федор, она у нас лучшего ордена достойна, да только неприметны мы, сверху нас не видно. Вода чиста, на ней обман не положен…" Федор свой стакан о мою стопку стукнул: "Спасибо за твои заботы, Шура", - говорит и в губы целует, потому как "горько" закричали. Славно мы в тот вечер сидели, песни пели, мужики аккуратно пили, а я им все рыбку на тарелки подкладывала. Капитан нагл жить закуток приспособил, вроде отдельной каютки получилось, со своим входом. Я как родилась заново. Все мне на судне как братья стали, а Федор - как сокол ясный.
Вижу, однако, так через год, чего-то тоскует Федор, неспокоен стал. "Что с тобой?" - спрашиваю. "А ничего", - отмахивается. Теперь-то уж я понимаю- не любил он меня, а так лишь - уважение было. На буксире ни к дружку не сходить, пивка попить, ни долю иную приглянуть - все одно и то же. А парень-то он еще молодой - хочет, чтоб жизнь перед ним разворачивалась.
Как-то подвозили мы на своем катерке попутных пассажиров из Городищ. Вижу: Федор с ними уединился, оживленно чего-то беседует. Потом через пару дней капитану говорит: "Дай-ка мне отгул, дружков навещу в Городищах". Вернулся оттуда веселый, с похмелья, видать. "Знаешь, говорит, не рыба я речная. Ну, сколь можно по воде да по воде?" - "А куда ж, Феденька?" - "А мне завскладом предлагают в Городищах. Комнатой наделяют". - "А я как же?" - "А ты поплавай пока, обзавестись треба". Беременной я была, - может, он и прав, не стоит пока мне с ним ехать, думала. Долго от него вестей не следовало, наконец пишет: "С работой порядок, да комната сыровата, еще не обзаведена, так что потерпи…" Гадала я, гадала и, как к отцу родному, к капитану: "Потеряю я мужика, ехать мне к нему надо". - "Что ж, - размыслил капитан, - завсегда тебя примем от души. А то, что тебе к нему спешить нужно, - может, и верно оно…"
Прежде чем к Федору явиться, зашла в магазин, по коммерческим ценам еды хорошей купила, чтоб его порадовать, а самогон у меня заране припасен был. Дом быстро нашла, по лестнице поднялась, позвонила. Открывает женщина: "Вам кого?" - "Федора Алексеевича, жена я". - "Ах, жена, - сказала и на живот мой смотрит. - Вот ключ их под притолокой, а вот комната". И все зыркает на меня, за один миг до самых косточек разглядела. Вошла я. Комната хорошая, кровать стоит, стол, два стула, шкаф платяной. "Смотри-ка, уж и обставился, а от меня скрывает". Прибрала я комнату, стол накрыла, села у окна, жду его, а сердце колотится: как встретит, ведь по первому взгляду узнаю, что у него на уме. Соседка заглядывает: "Не желаете ли чего разогреть, у меня печь топится", - а сама глазами зырк-зырк… Поблагодарила ее, на кухню не пошла, думаю - дождусь Федора. К вечеру послышались голоса в прихожей, слышу, соседка сообщает: "Гости пожаловали к вам", - и Федор удивленно: "Кто ж такие?" Дверь распахивает и на пороге явился, не один - с женщиной. Растерялся на миг, но враз спохватился: "Познакомься, говорит, товарищ по работе". А "товарищ" этот мне в живот уставился, глядит, молчит и не двигается. "Вот что, Ольга Ивановна, мы с вами наш разговор завтра продолжим". А она так протялшо: "Да уж завтра продо-олжим…" - сама плечом дернула и - наружу. Федор за ней поспешил, слышу, что-то они там шепотом… Потом возвратился Федор, сел за стол и закуски мои коммерческие, ровно траву сухую, жует безучастно. Поел, недовольство высказал, что, мол, без письма приехала я, нет у него никакой подготовки к приему, на сносях, мол, я, на кровать вдвоем не поместиться, да и ни к чему сейчас - так он у товарища одного переночует. "Чтоб тебе давление на живот не оказать", - выразился. Тут я не выдержала, заплакала: "Знаю "товарища" одного, только что с ним разминулась…" А он мне строго: "Александра, оставь намеки, у меня служба серьезная". И ушел. Только ушел, соседка ко мне - стук, стук. "Вы не удивляйтесь, что я слышала, стены у нас такие. Вы к нему в местком сходите, - очень это на них действует…" Да разве пойду я. В местком - тем более. Я там раз путевку в отпуск попросила, не дали, велели очереди дожидаться, а тут просить их, чтобы мужа домой вернули?! Так они и принесут его мне на подносе алюминиевом.
На следующий день явился Федор, а на ночь снова под тем же предлогом исчез, и вся такая жизнь пошла, пока дочка у меня не родилась. Пришел он как-то и говорит: "Берег я тебя, Шура, пока не разрешилась ты, а теперь правду сказать должен: другая у меня на примете есть…" - "Не хитри, говорю, не на примете у тебя, а на кровати… А что берег, так у тебя от этих слов совесть полинять должна…"
Девочку отдала я в круглосуточные, а сама опять пришла на свое судно: "Примите, ребята, бесталанную, меня…"
Так и растила дочку. А с воды почему не ушла? Здесь мне и зарплата приличная, и надбавка, и еда… Что получу, то на девочку трачу. А на берегу с моим знанием тянуть - не вытянуть. К дочке по свободным дням ездила, одевала ее так, что меня за няню считали… Один московский художник в Ферапонтов монастырь ехал, меня с Машенькой увидел, хотел девочку срисовать, да я не дала-признак у старых людей есть: на полотно человека переведешь, он и зачахнет… А Федор с той своей и стал жить, кассиршей она у них на базе была, поженились позлее они, уехали. Помогал сначала мне на дочку, после замолк, - видно, та запрет наложила. Да мне и не надо евонного - хватает своего. Розыск мне советовали объявить, я посмеялась только. Чего это мужика непутевого, как зайца, травить. Дочка- то у меня комсомолка сейчас, и не простая - начальница над другими девчатами… Говорят, крепкая баба - из мужика веревки вьет. Я так скалеу - вьет не вьет, бог знает, а уж рубанком обстругает, коли какие сучки-задоринки не по ней. У меня-то такой крепости к нему не было, - любила я просто…
Замолчала женщина, и мы оба молчали, следя за бегом воды, думая…
- Он… сейчас тут, - глухо сказала она.
- Как - тут?
- Да, видать, на родину собрались. До Горицы билеты… В первом классе, - устало добавила тетя Шура, - с женой едут… Вот и не сплю я, подменилась до Горицы, чтоб не встретиться.
Прилег я под самое утро, но, подъезжая к Горице, проснулся и вышел на верхнюю палубу, чтоб увидеть пассажиров из единственной каюты первого класса.
Я увидел мужчину, немолодого, дородного, в соломенной шляпе, с крупным мясистым носом на полном, уверенном лице. Он нес чемодан, а за ним следовала женщина, такая же дородная, как и он, в плоских больших лаковых башмаках и в черных чулках со сместившимися сзади швами. Она раскрыла сумку, вынула платок, стала обмахиваться, - солнце уже пригревало.
Я проследил, как по трапу они сошли на пристань, и увидел, как вдруг женщина схватила мужчину за руку и стала ему что-то горячо объяснять. Он вяло махнул рукой, и ее горячность удвоилась. Потом она решительно передала ему свою сумку и мужским шагом пошла назад, на судно.
"Чего она?"-подумал я и хотел предупредить тетю Шуру, которая, приступив к своей смене, начала убирать верхнюю палубу. Но энергичная пассажирка уже взлетела по лестнице, ринулась в свою каюту и через миг, торжествуя, выскочила оттуда, потрясая коробкой монпансье.
- Граждане оставляют, так надо сразу им сообщать… Небось успели уже проверить, не прихватили ли мы казенные полотенца!.. Да ты не серчай, не серчай, - кивнула она потускневшей тете Шуре, - я мать свою, может, десять лет не видела, еду к ней, надо ж мне ее чем-то городским одарить…
Дары искусства
Маня жила в районном городе, в доме, где внизу размещалась пожарная часть, а на втором - пожарные, холостые ребята. Маня никакого отношения к тушению пожаров не имела. А попала она в этот дом вот как.
Мане было двадцать пять лет, она уже успела и замуж выйти, и развестись, и находилась в трудной полосе своей жизни, снимая угол у одинокой старухи, переживая только что отгремевшие семейные неурядицы.
Маня писала стихи и работала корректором в газете. Стихи писала неважные, но искренние, от души, и никому их не показывала.
Она выглядела привлекательной - статная, сероглазая, с высокой грудью; Маня немножко шепелявила, точно у нее каша во рту, но кавалеры ей такую мелочь прощали.
Однажды Маню послали в Москву на семинар. Маня с радостью поехала, потому что у нее была тайная мысль собрать все свои стихи и показать одному столичному поэту, который ей очень нравился.
В Москве, в справочном. Маня узнала адрес поэта, а потом уже и номер телефона. Бледнея, меняясь в лице, Маня набрала номер Самсона Сергеевича - так звали писателя, - и когда он подошел к телефону, пролепетала, что она издалека, начинающая, мечтает показать ему стихи. Самсон Сергеевич тяжко повздыхал в трубку, что-то прикидывая, и назначил ей на следующий вечер.
Маня ушла с семинара пораньше, сделала прическу на улице Горького, маникюр, подкрасила ресницы и вдруг разозлилась на себя за эти приготовления, - ведь от них стихи лучше не станут.
Она добралась до нужного дома, поднялась на третий этаж и позвонила, сжимая свернутую трубочкой тетрадку.
Самсон Сергеевич открыл дверь и весьма оживился, увидев интересную женщину. Самсону Сергеевичу было за сорок, но его молодило то обстоятельство, что семья - жена, теща, двое детей - отдыхали на даче.
В тот вечер у Самсона Сергеевича собрались приятели. Приятели повскакали из-за стола, усадили Маню в центре. Ей сразу налили вина, положили закуску и заставили выпить. Она не знала, как себя вести, особенно когда ее сосед, чернявый и взъерошенный, с отчаянными цыганскими глазами, стал хлопать ее по бедру и провозгласил, что отныне она его муза. Самсону Сергеевичу это очень не понравилось, он сказал, что Маня пишет стихи и пришла к нему их прочитать. Все непомерно обрадовались тому, что Маня пишет стихи, и стали ее уговаривать читать сейчас же. Маня принесла из прихожей тетрадку, дрожащими пальцами раскрыла ее и слабым голосом, монотонно, принялась читать о природе, лесе, своем городе и любви.
- Гениально, - шептал взъерошенный, - я могу спокойно умирать.
Самсон Сергеевич, не желая упускать инициативы, театрально обвел всех рукой и сказал:
- Нам уже так не суметь. Слишком опытны.
Молодой человек неопределенного возраста, с пегой бородкой и услужливыми глазами, уронил голову на руки и повторил как эхо:
- Не суметь.
Самсон Сергеевич спросил бархатно:
- А как вы живете? Расскажите нам.
И Маня, видя, какие здесь искренние и благородные люди, поведала всю правду о своем житье-бытье.
- И вы живете, снимая угол! - воскликнул Самсон Сергеевич.
- Как Беранже, - добавил бородатый.
- Постойте! - вскричал Самсон Сергеевич, загораясь. - Мы вам поможем! - Он выбежал в соседнюю комнату и через пять минут вернулся, размахивая письмом.
"Дорогой Коля!" - начиналось письмо к руководителю областного Союза писателей. Самсон Сергеевич с пафосом прочел письмо. Все ахали.
- Как это здорово: "талант гибнет"! - сказал бородатый. - Мы все подпишемся!
- Да я не гибну, - вставила Маня, но ее не слушали.
Письмо было подписано всеми в порядке значимости каждого, и бородатый, расписавшись последним, тут же выбежал на улицу и бросил его в ящик.
Потом чокались, отбирали стихи для большой подборки и наконец разделились на две спорящие стороны: одна предлагала передать стихи в "Наш современник", другая - в "Октябрь". За спорами о Мане забыли, и она, улучив момент, вышла в коридор, накинула плащ, отворила входную дверь и оказалась на лестнице.
Большего смущения Маня никогда еще не испытывала. "Милые, отзывчивые люди, - думала она, - но как они много говорят…"
…Стихи в журнале не появились.
Но как-то пришла открытка из местного Союза писателей, в которой просили ее выслать свои стихи.
Маня отослала.
Руководитель Союза - Николай Ильич - прочел стихи, крутанул головой: "Развернулись ребята!" - но поскольку было письмо, и за несколькими подписями, он, оказавшись в Манином городе, зашел к зампредрика.
- Думаете, может действительно стать явлением? - спросил зам.
- Все может быть, - уклончиво ответил Николай Ильич - он был человек добрый.
- Ну-ну, - озабоченно постучал карандашом зам.
А через неделю Мане предложили комнату в доме, где висела вывеска: "1-я профессиональная городская полярная команда".
Пожарных звали Андрей, Матвей, Федор, Павел и старший - Поликарп. Все они были молоды, после демобилизации сюда определились. В недальних деревнях жили их отцы и матери. Когда удавалось, сыновья ездили к родителям.
Они походили друг на друга - коренастые, светловолосые. Лишь Поликарп отличался - и по возрасту (ему к тридцати шло), и тем, что носил усы, рыжие, густые, стриженные щетинкой.
Пожары случались редко, но службу они несли браво и два раза в месяц на небольшой площадке перед домом устраивали учения.
Они рты разинули прямо, когда к пожарной части подкатил грузовик с легким скарбом Маши и из кабины явилась сама Маня, как диво дивное.
- Дева-аха, - протянул Андрей.
- Я в Германии однаж таку видел, - поддакнул Матвей.
Федор кашлянул в кулак.
А Павел, самый младший, покраснел, словно его уличили в чем-то.
- Дисциплина, ребята, - сказал Поликарп и потрогал усы.
Пожарные познакомились с Маней.
Дом их был построен не фундаментально, стены тонкие- все шумы слышны. Когда Маня просыпалась, начинала ходить по комнате, парни слышали и говорили:
- Ходит. Уже девятый, значит.
Сами они вставали раньше. Когда шаги Мани становились особо четкими и резкими, пожарные знали, что она надела туфли и сейчас покажется во дворе. Они выходили из помещения и встречали Маню.
- Здравствуйте, мальчики, - говорила она.
Они улыбались, - никто их так не называл, - и вперебой:
- На работу?
- Домой, как всегда?
- Наше дело - пожары ждать…
Говорили обычные слова, но такими радостными выглядели их лица, что Мане хорошо делалось на душе.
Пожарные знали девушек с соседней ткацкой фабрики, наведывались к ним в общежитие, но девушки были словно сами по себе, а Маня отдельно. Маню они никогда не решались пригласить в кино или на танцы, да и поодиночке с ней не виделись - вместе все, обычно во дворе их дома. Маня радовала их. Они переживали какое-то неясно- счастливое чувство оттого, что рядом живет красивая и сердечная женщина, озаряя своим ежедневным приветом их обычную жизнь. А их служба, дежурства, редкие пожары, девушки с ткацкой фабрики - это и была обычная жизнь.
В апреле у Андрея женился старший брат. Жила родня недалеко от города, в колхозе работала, и брат просил Андрея непременно приехать. Поликарп рассудил, что Андрей и земляк его, Павел, на два дня отлучиться могут, Они собрались, купили подарок, и перед отъездом Андрей спросил товарищей:
- А что, коли я Маню приглашу?
- Как ее встретят-то? - спросили остальные.
- А как друга нашего, - нашелся Андрей.
- Ну, смотри, приглашай, коли согласится она. Только уж оберегай за пятерых, - решил Поликарп.
Маня согласилась ехать. Они тряслись на паровичке, Андрей и Павел старались развлечь Маню в дороге: это была их родина, а они гордились тем, что все здесь знают. Но Маня слушала их рассеянно. Она смотрела в окно вагона, любовалась сосновыми лесами, ручьями, темными от отраженных в них ветвей, первой, некошеной травой на болотистых низинах.
Бабы, возвращавшиеся с городского базара, разглядывали ее, пытались заговорить, но она отвечала односложно, и женщины обиженно замолкали. А одна, проходя к выходу и громыхнув пустым бидоном, бросила Андрею с Павлом:
- Хороша у одного из вас женушка, да только напрасно гордость в ней угнездилась.
Все рассмеялись и Маня оторвалась от окна.
В деревне мать Андрея руками всплеснула:
- Да никак и ты, Андреюшка?!
Андрей объяснил матери, кто такая Маня, какой она им товарищ. Мать поддакивала, одобряла, но, выслушав сына, повела все же Маню осмотреть хозяйство. Угощала свежей редиской, лук зеленый рвала. В избе она, несмотря на суету свадебных приготовлений, достала семейный альбом, дала его Мане, приговаривая:
- Вот Андреюшка совсем махонький… А вот на службе он…
Во главе свадебного застолья сидели жених, невеста, родня и председатель колхоза Максимыч, молодой и веселый. Когда свадьба разгулялась, Максимыч поднял стакан, обращаясь к Мане:
- А переезжайте к нам. На лучшую работу обоснуем!
Маня неловко пожала плечами, закраснелась.
- Нет, вы переезжайте, - закуражился Максимыч, - и жениха найдем… А хоть я сам, - стукнул он себя в грудь.
- Максимыча даем! - орали мужики.
Андрей встал и сказал раздельно:
- Не то говорите… Сергей… Максимович…
- Я к тому, - примирительно объяснил Максимыч, - что свадьба свадьбу должна рожать, как семя семечку…