Базарный день
В мае сорок второго на свободных землях - в парках, садах, скверах - были посажены капуста, турнепс, морковь, картошка… Осенью город выглядел необычно: по улицам потянулись тележки, груженные мешками с овощами. Выкапывали из земли картошку, шелушащуюся, с налипшей по бокам глиной, и страх перед голодной зимой отступал.
Наш огород находился на большом пустыре возле Охтинского кладбища. Я тащил холщовый мешок до трамвайной остановки, грузил на площадку трамвая и ехал по городу на Петроградскую, придерживая на поворотах свою драгоценную ношу. По пути с такими же мешками подсаживались огородники, и начинался бесконечный разговор, что у кого уродилось и где земли лучше. И, конечно, слышалось: "А вот у соседа Ивана Иваныча такая морковь выросла, что…" И пассажиры удивленно качали головами. На какие-то недели город приобрел сельский колорит, потому что жители шли и ехали с заступами, лопатами, ведрами…
Что-то неуловимо доброе рождалось в те дни - людей сближало не только блокадное горе, смерти родственников, но и общая радость оттого, что теперь черта с два возьмет косая.
У нас дома солили капусту. Бережно брали каждый кочанок, темные листья - "хряпу" - не выбрасывали, а складывали отдельно. Когда две бочки и большие кастрюли наполнили засоленной капустой, мама с бабушкой передохнули и развели руками. Посуда для засолки была вся занята, а на полу еще лежала груда "хряпы".
- Что будем делать? - растерянно спросила мама.
- Продадим, - ответила моя практичная бабушка.
…Снова я волоку мешок, уже с "хряпой". На рынке весело. Прилавки завалены овощами, продавцы - горожане: интеллигентные мужчины в очках, молодые женщины в кокетливо повязанных косынках кидают на весы гирьки, отсчитывают сдачу. Деньги нужны, на них можно купить тут же что-нибудь из съестного. Громоздятся пышные подушки капустных листьев; продолговатый, похожий на кроличью мордочку, беловатый турнепс; налитые розовым соком морковины…
Нам с бабушкой выдают весы, и мы становимся за прилавок. Я поглядываю по сторонам и жду первого покупателя. Самые сочные и могучие листья разложил так, чтобы они бросались в глаза покупателям.
И вот - старушка с плетеной корзиной:
- Почем?
Отвечаю.
- Три - кило.
Я отвешиваю, бабушка принимает деньги, а старушка уже скользит вдоль прилавка дальше.
Капуста у нас пользовалась спросом: женщины в платках и шалях довоенного фасона подходили, приценивались, брали. Я приобрел некоторую сноровку, бросал гирьки на звенящие чашечки и бодро восклицал:
- Сколько?
И сам себе казался молодцом. Думалось, что и другие смотрят на меня как на молодца.
И вдруг…
- Что-то не дотягивает, - проскрипела покупательница.
Я вспыхнул.
- Где не дотягивает? С походом кладем, - вступилась бабушка.
- Знаем мы таких, с походом!
Я огляделся, ища сочувствия, но на меня смотрели отчужденно.
"Разве они не понимают, что я занят важным делом? - думал я. - Что помогаю семье, что хоть и маленький еще, а уже работник в доме…"
Ощущение праздника исчезло.
Я увидел бегущего через рыночную площадь Ваську. Чувство гордости за свою работу ожило во мне: "Пусть Васька поглядит на меня. Я-то не шатаюсь, я-то деньги зарабатываю…"
- Васька! - крикнул я.
Он увидел меня, подскочил, глаза его округлились.
- Торгуешь? - спросил удивленно.
- Как видишь, - солидно ответил я. - Уже почти мешок продали… Ты куда?
- Сидоркин послал в штаб МПВО отнести донесение.
Конечно, Васька нес какую-нибудь незначительную справку, но я все равно расстроился. Сидоркин - наш участковый - относился ко мне лучше, чем к другим мальчишкам. "Ты смекалистый", - похвалил он меня однажды. И ясно - будь я под рукой, послал бы меня, а не этого хвастуна Ваську.
- Ну, так спеши, - сказал я, - ведь донесение!
Всем своим строгим видом я показывал Ваське - если бы мне доверили поручение, я выполнил бы его с большей ответственностью.
- Торгуй, торгуй, - снисходительно обронил Васька и побежал дальше.
Я поскучнел, и торговля капустой сделалась для меня неприятной.
- Бабушка…. - начал я, но тут на рынке появился новый кумир мальчишек, Сидоркин, недавно поймавший немецкого парашютиста. Он медленно совершал обход своего участка.
Сидоркин шел, и все, кто стоял за прилавком, невольно подтягивались, - такое у него было серьезное лицо.
Участковый увидел меня. Глаза у него тоже округлились, и он, не прибавляя шагу, подошел к нам.
- Частный сектор, - ровным голосом произнес он.
- Излишечки с огорода, - с какой-то суетливой ноткой объяснила бабушка.
- Да… - протянул Сидоркин, - законом разрешено, - и посмотрел на меня разочарованным взглядом.
Сердце мое екнуло, я понял: больше мне уж не быть любимцем Сидоркина.
Участковый повернулся и стал продолжать обход.
Бабушка увидела мое вытянувшееся лицо, покачала головой:
- Пошли-ка домой, - и сунула обратно в мешок остатки капустных листьев.
Когда мы выходили из ворот рынка, нас обогнал Васька.
- Ты чего? - обратился я к нему.
- Срочное сообщение Сидоркину! - на ходу бросил он и пустился по улице.
Я с грустью посмотрел ему вслед. Я думал, что теперь, наверно, любимцем Сидоркина будет Васька.
Стук в дверь
Отчаяние матери было молчаливым и потому особенно страшным для нее. Муж прямо из ополченской роты попал в стационар для "дистрофиков", а сын, продолжая по-мальчишески вытягиваться, как-то странно усыхал.
Мать прижималась ладонями к железной остывающей печурке, словно верила в чудотворство тепла, верила, что оно может превратиться в хлеб, пшено… Когда они с сыном заканчивали очередное чаепитие и мать четко подмечала, что клубящийся паром кипяток на какие-то мгновения создал у сына иллюзию сытости, она подхватывала это иллюзорное состояние и начинала рассказывать необыкновенные истории, вычитанные из книг, говорила об Индии, где никогда не была, но которой когда-то очень интересовалась. Мальчик вместе с матерью уносился в сказочный мир, и иногда это продолжалось подолгу.
Но, оставаясь одна, мать видела вещи такими, какими они были, в их жестокой наготе. И сегодня она впервые не знала, что делать. Два ее брата, военных, писали, что должны приехать, - конечно, они приедут не с пустыми руками. Но когда, когда? Может быть, тогда, когда уже запустение и сырой могильный дух угнездятся в распахнутой обезлюдевшей квартире?..
И в этот миг, когда ее пальцы как бы вмялись в жесть печурки, в дверь раздался стук. Мать машинально взглянула на окно, - не со светомаскировкой ли что-либо? Но окно было занавешено плотно. И вдруг ее, как молнией, пронзило: брат! Спасение! Мать с неподозреваемой силой метнулась по темному коридору к двери и выдохнула: "Кто там?" - "Откройте, пожалуйста!" Она сразу поняла, что это не брат, но, может, кто-то от него, и мигом выдернула щеколду. На пороге стоял человек, которого мать поначалу не признала, в полушубке, ушанке и белых бурках, отороченных коричневой кожей.
- Здравствуйте! Не признали? - И он снял ушанку, рыжие волосы рассыпались по лбу. Мать узнала гостя. Это был Пашкулич, ее бывший больной, которого она несколь ко раз навещала во время его болезни гриппом.
- Заходите, - удивленно сказала мать.
- Да нет, я так, - замялся Пашкулич, - мимо проходил, адресок ваш запомнился, дай, думаю, наведаюсь, фронтовым гостинцем поделюсь, - и протянул матери нечто, завернутое в газетную бумагу.
- Что вы! - с ужасом и счастьем взмахнула руками мать. - За что вы!
- По старой памяти, - мелко засмеялся Пашкулич. Он не стал заходить в комнату, сославшись на то, что спешит на передовую, и исчез, сделав свое дело в духе индийских факиров, о которых только что шел разговор.
Мать позвала сына, они развернули газету - и в центре стола воцарился большой кусок сыра: с красной шкуркой, нежно-желтой плотью, испещренной мелкими круглыми отверстиями… Не верилось, что его можно было есть, таким он выглядел красивым. Мать, не срезая красную корку, отделила от куска два ломтя - побольше и поменьше - и больший ломоть протянула сыну.
- Швейцарский, - сказал сын, хотя раньше был к сыру равнодушен. - Может, и второй фронт скоро откроют, - со взрослой озабоченностью добавил он.
Мать объяснила, как к ней попал сыр, и, поев, они оба задумались, что за чудеса произошли.
- А может, ты лечила его как-нибудь очень хорошо? - спросил сын.
- Да как обычно, - напрягая память, сказала мать, - Ну, лекарства выписывала, слушала, бюллетень выписывала… Что еще! Ну, улыбалась, подбадривала… Ничего больше, сын, - воссоздавая картину прошлого, заверила мать."
И тогда сын подумал вслух:
- Значит, просто еще много добрых людей.
Вечером мать, лежа в кровати, пыталась всломнить, кем же был ее больной, но точно определить не могла. Вспоминала только почему-то одну фразу, брошенную больным, видимо, домработнице, когда уже выходила на лестницу: "Вы сегодня, Феклуша, цыпочку ощипите". "Как нежно", - усмехнулась тогда мать. "А теперь с фронта приехал, - тянула она цепочку размышлений. - Что у него здесь, родных- знакомых нет? Я ведь посторонняя, а лечила его - так это моя работа была… - И вдруг широко раскрыла глаза в темноте. - А ведь у него звездочки на ушанке не было, точно не было… Ну и что? Бывает, наверно, и так", - успокоила она себя.
Четыре дня ели ломтями швейцарский сыр, и мать рассказывала сыну о Швейцарии все, что знала. А знала она немногое.
Сыр, как и все на земле, кончился, и мать вновь стали одолевать мучительные мысли о поисках пищи. "Брат, скорей бы приехал брат!" - мечтала она, и облик брата возникал в воображаемом пару кипящих кастрюль, шипении жареных котлет, сухом треске разламываемых галет…
Мать достала из шкатулки кольцо - свою последнюю драгоценность - и лихорадочно перебирала в памяти знакомых, которые могли бы помочь выгодно его обменять на продукты.
И в этот миг снова раздался стук в дверь. На пороге стоял румяный и оживленный Пашкулич.
- Ой, - воскликнула радостно мать, потому что связывала уже с его приходом надежды.
- Проходил я рядом, горемыка, дай, думаю, наудачу постучусь, авось добрым взглядом разживусь.
- Раздевайтесь, проходите, я чай сейчас согрею, - захлопотала мать.
- Чай - это хорошо, а к чаю мы что-нибудь накумекаем, - и Пашкулич выложил на стол пачку галет, пригоршню конфет "Мишка на Севере" и красную головку сыра.
- Ой, что вы! - покраснела по-девчоночьи мать.
Закипел чай, и все втроем сели за стол.
- Как здоровье ваше? - профессионально спросила мать.
- Плохо, - сокрушенно уронил голову Пашкулич, хотя выглядел - плакаты бы с него писать!
- А что? - с тревогой взглянула мать.
- Работа ответственная, нервная система не выдерживает порой, - уклончиво заметил гость, и все замолчали, чувствуя что-то запретно-секретное за этими словами.
Пашкулич пил и ел нехотя, вроде как собираясь с мыслями, готовясь к важному для себя разговору, - он многозначительно поглядывал на парнишку. Наконец и до матери дошло, что он, Пашкулич, хотел бы остаться с ней наедине. И она сказала просто, обращаясь к сыну:
- А. теперь на боковую, живо!
Сын перешел в соседнюю комнату, лег на диван, но ему было слышно, как говорят взрослые.
- Благодарность наша безмерна, сами знаете, какое время, - произнесла мать.
- Да что уж там… Теперь каждый, чем может, друг другу должен…
- Конечно, друг другу… - подхватила мать.
- Я бы к вам, - вдруг напрягся голос Пашкулича, - товарищем заглянуть желал бы…
- Да, пожалуйста, - простодушно согласилась мать.
- Ну, мы там закусочку бы соорудили - того, другого, четвертого… Малыша бы после в сад выпустили, а сами бы свои разговоры разговаривали.
- Да я бы всей душой, - отозвалась мать.
- Товарищ мой в чинах, его еще уговорить надо прийти, ну, а коли придет, уважение оказывать…
Мать вскинула брови.
- Мы семья интеллигентная, умеем встречать гостей.
- Да уж ясно! Да уж ясно!.. Я не к тому, чтоб как тарелку поднести, а к тому, чтобы все сообразить.
- Слушаю вас, - удивилась мать.
- К тому я, - подбирал слова Пашкулич, - что я посередке беседы вдруг "бряк" со стула сделаю, на пол.
- Что? - не поняла мать.
- Ну, "бряк" со стула, и забьюсь до синевы на полу, аж до пены на губах… Эпи-лепти-че-ски, - по складам выложил он. - А вы меня таковым и аттестуете на глазах у товарища. - Да зачем это вам?
- Да затем, - четко и зло сказал Пашкулич, - что на фронт меня намереваются отправить, а мне туда рановато еще… Продержусь малость, тогда меня замначальником военторга смогут сделать… Это из завмагов-то! Тут, главное, недельку, две, три задержаться. Вот вы и поможете мне, а уж мое спасибо - до пупа! - развязно добавил Пашкулич.
Мать молчала, сын понял, в каком смятении находилась она. Наконец она тихо сказала:
- Но это подлог.
- Да никакого подлога! У меня вся уже эпилептика разработана, как на репетиции. Вам проштамповать на глазах у начальника - и прощай блокада для вас навсегда!
Сын весь сжался в комок, все соображая и ожидая ответа матери. Он так ждал приезда своих дядей, они ему снились ночами - в белых полушубках, ремни крест-накрест, у каждого в руках по плитке шоколада. Ему чудилось, что они все время, без перерыва, долбят фашистов… А этот бугай не хочет быть с ними, чтобы долбить. "Эпилептик!" Он знал, что это такое. Их сосед по лестнице бился в падучей, но во всамделишной падучей.
- Малыша ведь спасать надо, - донеслись вкрадчивые слова Пашкулича.
- Нет, Пашкулич, я вам не сделаю фальшивки. - И сын понял, что мать не сделает. Если она кого-либо называла по фамилии, этим выражала свое крайнее неодобрение и несогласие.
- Ну, что ж, бывайте, подберем нужные кадры, а вам - доброго здоровьица, - с издевкой протянул он. - Уж, извините, сырок за визит неласковый оставлю, а галетки и конфетки прихвачу.
Мать молчала, и слышно было, как Пашкулич прокопытил крепкими каблуками до двери. "Господи, - думал сын, - что сейчас в душе у матери! Отказаться от еды, оставить меня голодным, ради чего? Кто ее проверит? Бьется человек в падучей - ну, и дала бы справку. Кто проверит? Как бы мне сделать, чтобы не хотеть есть!" - уткнулся в подушку и, зажмурив глаза, снова видел дядей, молотящих фашистов, а у фашистов были бесстыжие рожи Пашкулича.
Наутро мать подошла к сыну, темные подглазья были еще чернее. Видимо, она не спала.
- Сын мой, - спросила она в раздумье, - ты смог бы украсть?
- Я еще об этом не думал, - честно признался он.
- И не думай, мой мальчик, - слабо улыбнулась она. - А как ты считаешь, мы выживем? - мать заглянула ему в глубь глаз, словно сама вычитывала ответ в них на свои слова.
- Обязательно! - заорал он и обнял мать, чувствуя, что делает что-то самое нужное сейчас для нее.
Через несколько дней опять раздался стук в дверь. И все было как в сказке: на пороге стоял мамин брат.
Димка
Димка был на два года старше меня. Но он нисколько не выделялся среди моих сверстников и ни на какое главенство не претендовал. Единственный раз мы почувствовали свою зависимость от него, когда он раздобыл старинный пистолет-монтекристо с изящной перламутровой рукоятью. Мы ходили на задний двор и стреляли в глухую кирпичную стену. Пульки были почти игрушечные, они щелкали по кирпичу, делая едва заметные отметины. Однако участковый прознал о нашей забаве и Димку как зачинщика и владельца пистолета водил в милицию. Там допытывались, откуда пистолет. Перламутровый монтекристо отобрали, а Димку, поругав, отпустили.
- Ну, что там было? - спрашивали мы.
- Пустяки, - равнодушно отвечал он, - я сказал, что в хламе нашел… Участковый пальцем погрозил, а так ничего…
Мы разочарованно замолчали - Димка не выглядел в этой истории героем.
И вдруг он исчез.
- Уж не случилось ли что? - забеспокоились мы на третий день, не встречая его на улице, и зашли к нему домой.
Оказалось, что Димка ушел… в армию. Ну, конечно, не в разведроту и не в танковую часть, а всего лишь в армейскую сапожную мастерскую. Но все равно он числился рядовым и стоял на армейском довольствии.
Мы поудивлялись его скрытности, а потом занялись своими делами и о нем вспоминали не часто.
Осенью он появился собственной персоной: шел, браво постукивая каблуками, а на груди у него сверкала, отражая солнце, медаль "За отвагу".
Димка посмотрел на нас и сказал покровительственно:
- Привет, земляки.
- Здравствуй, - поспешно ответили мы.
- Растете? - по-взрослому спросил он.
В его вопросе сквозило явное пренебрежение к нам, но мы старались этого не замечать.
- Ты надолго?
- В отпуск. Видите, - он потрогал медаль, - фашиста пристрелил…
- Да ну?! - хором воскликнули мы.
И тут Димка стал прежним Димкой, пропал весь его важный вид. Ему страшно хотелось рассказать, как прикончил фашиста. Он присел на бревно.
- Метель жуткая началась, мело три дня подряд… Все траншеи забило. А наши снайперы больше всего такую погоду любят. То есть не самую метель, а как только она кончится. Тогда хочешь не хочешь, а надо окопы от снега очищать. Вот тут и жди, что немец голову высунет. Упросил я сержанта Петрова взять меня с собой. Взял. Залегли мы. Час ждем, больше… Замерзаю совсем. Уж и винтовку в сторону отложил. И вдруг видим: два немца осторожно с лопатами пробираются по брустверу, чтоб скорее в другую часть окопа проскочить. До них метров двести не было. Петров мне шепчет: "Первый мой…" Я во второго как дам - он ткнулся, лопата в сторону отскочила. Потом меня командир полка лично отметил, сыном полка назвал и медаль вручил…
Отблеск Димкиного подвига падал и на нас - ведь мы все-таки были товарищами. До самого отъезда Димки мы ходили с ним по улицам, и другие мальчишки нам завидовали, потому что у них не было такого своего Димки.
Вскоре он уехал. И больше уже не приезжал на побывку домой.
…Совсем недавно я возвращался после работы домой и неожиданно на углу Большого проспекта и Введенской услышал резкие гудки автобуса. Я оглянулся. Распахнув дверцу, ко мне тянулся… Димка. Я бросился к нему. Машины выстраивались вслед за его автобусом, шоферы нервничали и выскакивали из своих кабин. А я жал Димке руку, улыбался, и мы что-то говорили друг другу. Засвистел милиционер, подбежал ко мне.
- Ваши документы! Вы нарушаете правила…
Тут я сообразил, что мы с Димкой так ни о чем и не договорились.
- Запиши телефон! - закричал я. - 32-7…
Димка закивал и вытащил из кармана карандаш.
- Поезжай! - рявкнул милиционер.
- Запиши, - кричал я.
- Пройдемте в отделение, там разберемся, - сурово сказал милиционер.
Димка уже сворачивал за угол. Вокруг меня стояла толпа любопытных. Какая-то бабка объясняла!
- Прямо в карман - и бежать. А на вид - посмотрите - и не скажешь, да и не молодой уже…
Оправдываться было бесполезно, и я пошел с милиционером.
Я шел и думал: когда же теперь позвонит Димка?