- Н-да-с… Ну что ж, все-таки будем надеяться на успех, майор. Сообщайте о новостях. Не медлите.
* * *
Положив трубку, Савушкин утомленно опустился на стул. За последние двое суток он сумел поспать всего несколько часов. И не потому, что было некогда. Просто не спалось. Повалявшись какое-то время на своем многострадальном диване, он вставал и шел к радистам. Ждал. Проверял. Следил, чтобы все шло как надо… А вот усталость почувствовал лишь сейчас после бестолковых запросов из штаба. Все они: и Тагильцев, и Сталемахов, и сам Савушкин сознавали бесцельность этих ничего, кроме лишнего раздражения, не приносящих телефонных разговоров, а все-таки звонили, говорили…
Но как ни был зол и утомлен майор, он понимал, чувствовал, какая нервозная, напряженная атмосфера ожидания царит во всех отделах штаба фронта. Разбросив на столе карту, он еще и еще раз вел длинным узловатым пальцем от квадрата к квадрату и всякий раз взгляд его, словно завороженный, возвращался к зеленым пятнам - лесам, что пестрели за голубой змейкой Дона, южнее линии фронта. Интуиция кадрового военного подсказывала ему, что если исчезнувший корпус подтянут к линии фронта, то именно туда, в этот закрытый для авиаразведки район. Но интуиция интуицией, а у Тагильцева за линией фронта действовало много специальных разведгрупп; все его, Савушкина, радиопеленгаторные станции, каждая в своем поддиапазоне, тоже нацелились на эти зеленые пятна - и никакого толку. Ушли вон еще сутки, но все наличные активные силы разведслужбы фронта оказались неспособными приоткрыть занавес над загадкой метельных придонских лесов. Вот и верь тут в призрачную интуицию, когда бессильны огромные материальные средства…
И как это часто бывало с Савушкиным, когда смутно становилось на душе и чувствовал он себя в чем-то виноватым, потекли невеселые думы, вспомнились все заботы, неприятности…
Уже более десяти дней не брала в стирку и не выдавала чистого постельного и нательного белья банно-прачечная рота, что обслуживала батальон. Конечно, всем ясно - едва успевала эта рота обеспечивать вновь прибывшие стрелковые части, у которых где-то отстали тылы. А кому от этого легче? Заведутся вши - отвечай комбат. И скидки на объективные обстоятельства не жди. Быть отменной взбучке. Вызовут в политотдел, а то еще кое-куда… Со свежим хлебом тоже перебои. Бойцы через день сидят на сухарях. Изволь ежедневно объяснять, что ты тут ни при чем. От этих объяснений солдатским желудкам не легче. А тут еще исчез помпотех Шустер. Уже неделю не дает знать о себе. Жив ли, не случилось ли беды? Хоть и в тыл отправлен, а все же…
Правда, Савушкин знает, что техник-интендант 1 ранга Шустер не запьянствует, не станет нежиться в зафронтовой тишине. Случись застрять почему-либо в какой-нибудь неразоренной тыловой деревеньке - не пристроится в мужья на денек-другой к бедовой вдовушке. И бездельничать не будет, и из любой непредвиденной ситуации выход найдет. Но ведь исчез. Неделю ни слуху ни духу.
Шустер - сын латышского стрелка. Совсем еще молодой парень. С отличием окончил радиотехникум, но по специальности почти не работал - ударился в искусство. Савушкину трудно представить своего бравого помпотеха артистом танцевального ансамбля. На сцене. В яркой одежде, широченных шароварах… Но так оно и было. Два последних предвоенных года гастролировал Шустер по стране, бил подметки на сценах столичных и периферийных театров. Может, бил бы и до сих пор, если б не война. Ушел добровольцем на фронт. Благодаря этому обстоятельству Савушкин прощает помпотеху его бывшую легкомысленную, с точки зрения майора, профессию, не зовет даже в моменты сильнейшего раздражения "танцором", как это позволяют себе некоторые офицеры из службы связи фронта. Впрочем, "танцор" - прозвище не из обидных. Шустера и командиры, и бойцы уважают за смелость, сообразительность и редкую душевную чистоплотность, и если зовут так меж собой, то лишь по традиции, по въевшейся солдатской привычке.
Командировал в тыл Шустера сам майор. Как понял Савушкин, что быть в скором времени наступлению, начал исподволь готовиться к нему. Если для обычных войсковых соединений главное в наступательных боях - горючее, боеприпасы, то для связистов - запчасти. Придется покинуть с большими трудами построенное и налаженное стационарное хозяйство, двигаться вслед за перемещающейся линией фронта. И быть тут всякому. Будут бомбежки, артиллерийские налеты, а то и столкновения с выбирающимися из окружения немецкими подразделениями. Ясное дело, не избежать потерь в личном составе, в технике. Передвижная радиостанция - вещь хрупкая. Не окажись под руками, взамен разбитой, запасной радиолампы или другой детали - нет и самой станции. Так себе - глухонемая коробка на колесах.
Поэтому и командировал Савушкин Шустера за сверхнормативными запчастями. Снабдил солидными документами, официальными и частными письмами - приказал: разбиться, а дело сделать "хоть законно, хоть не законно…". Когда вопрос касается боеспособности его части, Савушкин позволяет себе быть неразборчивым в средствах. Пусть говорят о нем что угодно, но майор и мысли допустить не может, чтобы из-за таких пустяков, как запчасти, стали глухими и немыми его рации. Тут уж не до бюрократической честности. Не может майор допустить, чтобы его отборный батальон стал бесполезным для наступающих советских войск.
Уехал Шустер. Сообщил, что сумел выбить в отделе тыла "надежное распоряжение", и исчез. Уже неделю ни слуху ни духу. А ну, если завтра сниматься? Если завтра - вперед?
* * *
Зазуммерил телефон.
- Да, - загораясь тайной надеждой, сказал в трубку Савушкин и вскочил со стула. - Зайдите ко мне!
Вскоре вошел Разумов. Коротко доложил, что все штабные радиостанции противника в полосе фронта сменили длины волн и позывные. Добавил, помолчав:
- Выходит, вы были правы. На этот раз сроков противник не выдержал. Вот вам прецедент. Вы его имели в виду?
- Именно! - Савушкину вдруг стало очень весело, мигом улетучились недавние хмурые мысли и тяжкое чувство неизвестности. Он возбужденно потер руки. - Именно, капитан! Несомненно, они затеяли эту внесрочную свистопляску, чтобы позволить "зоопарку" незаметно, под шумок, войти в эфир.
- Я так и понял. Соответствующие команды уже даны.
- Свободные специалисты и командиры подразделений на дополнительные радиопосты вызваны?
- Так точно.
- Радиопеленгаторщики?
- В работе. За исключением одной станции.
- Что такое?
- Кабель где-то поврежден. Тот участок недавно был подвергнут противником артобстрелу.
- Хм… Разрешаю радиосвязь! - Как это ни было неприятно майору, он был вынужден отдать такое распоряжение. Савушкин предпочитал, чтобы его собственные передатчики без крайней нужды в эфире не появлялись.
- Слушаюсь.
- На линию люди высланы?
- Дана команда командиру линейного взвода.
- Отлично. Занимайтесь своими делами. Линейщиков я провожу сам.
В лесу царила ненастная ночная чернота. Савушкину, вышедшему из здания, пришлось долго стоять у двери, пока глаза обрели способность различать хоть что-то в промозглой ветреной мгле. Откуда-то из непроглядной бездны, что разверзлась над головой, сыпал снег с дождем. Савушкин поежился, отер мокрое лицо. "Ну и погодка! Когда же эта мозглота кончится?"
Но даже дурная погода не могла сейчас испортить майору настроения. Наконец-то свершилось то, чего он напряженно ждал двое суток. Пройдет несколько часов, перехватчики сделают свое дело - определят и "разберут" своих прежних подопечных - и тогда уже нетрудно будет разыскать в базарном гвалте немецких радиостанций новые голоса, голоса исчезнувшего "зоопарка". В том, что все случится именно так, майор не сомневался. Пусть еще сутки вон, главное определилось - цель близка.
И на войне растут цветы
Идет время. Долго и нудно плетется над озябшей землей медлительная ноябрьская ночь. Уже давно "разобрали" радисты "свои", на время потерявшиеся, немецкие станции, дежурные офицеры давно внесли соответствующие записи в картотеку и регистрационные журналы, а "зоопарка" все нет и нет. Молчат исчезнувшие рации.
И по мере того как затягивается это молчание, гаснет бодрое предчувствие победы в Савушкине. Озабоченнее становится лицо, комбат уже не в состоянии скрывать с новой силой вспыхнувшую тревогу. Ему даже не хочется спать. Он безвыходно сидит в левом секторе с наушниками на голове, и выгнать отсюда его не могут даже многочисленные заботы и необходимость отдать очередные распоряжения.
Звонит с пеленгаторной станции командир линейного взвода, сообщает, что кабельная связь налажена. Савушкину это понятно и без доклада.
- Противник или что-то готовит, или что-то предчувствует, - помолчав, добавляет лейтенант. - Чаще, чем обычно предпринимает огневые налеты. Двое моих бойцов ранены. На, станции пока все в порядке…
И это сообщение не удивляет Савушкина. Он сам давно убедился - немцы что-то подозревают. И это естественно. Невозможно бесконечно не замечать огромной концентрации войск и техники севернее Дона. И совершенно скрыть эту концентрацию тоже невозможно. Можно лишь замаскировать масштабы приготовлений. Выходит, не случайно танковый корпус изменил место дислокации, не случайно не обнаруживает себя в эфире.
Идет время. Тихо в комнате. В наушниках - ни одного нового голоса. За низким окном начинает сереть небо. А Савушкин сидит у приемника, все еще надеясь на что-то. Меняются радисты, докладывают о передаче дежурств начальники смен, а майор сидит и сидит… Думает тяжелые, трудные думы, все еще не веря, что ему, Савушкину, со всей его отлично отлаженной службой перехвата не удалось выполнить важнейшее задание командования, что не придется ему доложить Тагильцеву и Сталемахову: ждите опасность вот оттуда-то! Значит, напрасно ест он свой воинский хлеб, коль немцы обхитрили его на этот раз. Давно такого не бывало…
Даже под Москвой такого не было. На передвижных станциях, под беспрерывными обстрелами и бомбежками, кочуя возле самой линии фронта, закоченевшие на лютом морозе, радиоперехватчики Савушкина делали невозможное. И это в условиях встречных боев, обходов, прорывов, когда на огромном театре военных действий беспрерывно маневрировали сотни частей и соединений. Утром - здесь, вечером - там. И все же о перемещениях фашистских штабов командованию давалась довольно ясная и своевременная информация.
А сейчас… Есть по фронтовым условиям шикарно оборудованная база, есть полный штат отлично обученных специалистов, более совершенная матчасть, закопавшийся в землю противник, а доложить о выполнении задания не придется. Значит, грозой пахнет в воздухе, значит, быть большим жертвам. И какая-то доля вины за эти жертвы ляжет на его, Савушкина, совесть… Третьи сутки - срок выполнения задания - истекают, а доложить нечего.
* * *
Незаметно набирает силу серенький осенний день. В тусклое окно по-прежнему стучится снег. Дождя уже нет. Похолодало. Опять меняются радисты. От пришедших свежо попахивает морозцем, чем-то чистым и веселым. Савушкин стаскивает с взлохмаченной головы наушники и равнодушно, будто это его не касается, думает, что не мешало бы сходить позавтракать. И побриться. Как бы печально ни складывались обстоятельства, негоже командиру сидеть перед подчиненными с трехдневной щетиной, вялым и кислым.
Последней приходит Людочка Астраханцева. Длинноногая, легкая, очень похорошевшая на морозе, она с жалостью смотрит на осунувшееся, озабоченное лицо комбата, стряхивает с коротких волос комочки снега (очевидно, только-только озорно играла с кем-то в снежки) и что-то хочет сказать ему. Но ничего не говорит, лишь сцепляет на груди покрасневшие пальцы, помаргивает, а потом отворачивается, садится на свое место.
Майор понимает ее опять-таки по-своему. Щупает тяжелый щетинистый подбородок, колючие щеки. "Н-да… Зарос, товарищ комбат. Не дело. Хотя все равно… Не жених, слава богу…" И устало направляется к двери.
А Людочке в самом деле жаль майора. И на то у нее есть веские причины. Если бы кто-то узнал правду и сказал в казарме вслух, что сержант Астраханцева влюблена в строгого Савушкина, то этому, разумеется, никто не поверил бы.
Ну и бог с ними!
Все знают Савушкина как пользующегося непререкаемым авторитетом командира-единоначальника, как заслуженного боевого офицера, и никак иначе. Что из того? Пусть майор высится над всеми в части со всей своей властью, своей огромной осведомленностью, пусть с ним почтительно разговаривают приезжающие по делам штабные генералы - и это тоже ничего не значит. Это для всех прочих майор Савушкин именно такой: боевой офицер, строгий комбат, незаменимый специалист, обремененный высокой ответственностью руководитель. А для Людочки - в ее сокровенных мыслях - майор просто-напросто Володя Савушкин, неглупый, но в сущности очень простой и не слишком удачливый в личных делах симпатичный парень. Разумеется, служба есть служба, устав есть устав, и от них Людочка ни на шаг, но ведь сердце есть сердце. Впрочем, в уставе о сердечных делах ничего не говорится…
А было время, когда Людочка видела Савушкина таким, каким его видели и видят все прочие.
Перед выпускными экзаменами в специальной школе связи было много волнений. Ожидали представителей частей и штабов, которые должны были присутствовать при приеме зачетов. Ясное дело, курсантки - вчерашние девчонки - очень волновались и даже трусили. Поди угадай, какой представитель, из какого ведомства остановит на тебе свой выбор. А тут еще неведомо из какого источника стало известно, что среди прочих ожидается приезд командира какой-то сверхсекретной части. Будешь трусить и волноваться!
И вот представители прибыли. В большинстве это были пожилые люди в солидных чинах и с не менее солидными брюшками и лысинами. Они неторопливо прошли перед строем девушек-выпускниц, обмениваясь репликами, останавливая взгляды то на одном, то на другом симпатичном личике. Ничего обидного для девушек в тех поглядываниях не было: ни цинизма, ни двусмысленности, но и сугубо деловыми эти смотрины назвать было нельзя. Все же это были хоть и пожилые, хоть и потрепанные жизнью, хоть и при деле, но все-таки мужчины. Они пока что ничего не знали о выпускницах и могли лишь гадать: а какова-то в работе будет вон та, к примеру, курносенькая? Курсантки же гадали, который из представителей "тот самый".
Он появился перед окончанием экзаменов и сразу обманул ожидания девушек. Не потому, что оказался слишком молодым и имел всего-навсего звание майора. Как раз это-то, пожалуй, было неожиданностью. И почета ему оказывалось более чем достаточно, представители и руководители школы относились к долговязому симпатичному майору с особым уважением. А вот все же разочаровал…
Людочка сама до сих пор толком не знает, что ей тогда не понравилось в Савушкине. И вежлив, и улыбнется чему-нибудь смешному, и допущенную курсанткой мелкую оплошность умеет не заметить, а все равно что-то не понравилось. Наверное, то, как майор относился к выпускницам. Поглядит Савушкин своими голубыми глазами сквозь толстые стекла очков на девушку - и та невольно съежится, станет ей неуютно под этим внешне вроде бы обыкновенным человеческим взглядом.
- Смотрит, как на радиосхему, - сердились одни девчата, - прикидывает, подойдет для его службы такая или нет…
- Сухарь, буквоед, канцелярская папка! - возмущались другие. - Смотрит на тебя - словно анкету на лбу читает!
И Людочка соглашалась с подругами. В самом деле, было что-то такое отрешенное в поведении Савушкина, будто ему действительно безразлично: стоит ли перед ним прехорошенькая девчонка или бородатый мужичище.
Выпускниц школы, которых отобрал для откомандирования в свою часть Савушкин, жалели, считая, что им здорово не повезло. Сама Людочка даже не смогла уснуть в ночь перед отъездом на новое место службы.
А потом пришло новое. И служба в батальоне Савушкина была интересной, и сам он оказался совсем иным, хотя по-прежнему оставался комбатом и никаких поблажек Людочке не делал.
Как-то майор сам поехал на один из тыловых складов получать радиоаппаратуру. Взял с собой нескольких бойцов. Среди них оказалась и Людочка. День был жаркий, ясный, веселый летний день, когда словно впервые любуешься зеленым буйством природы, безотчетно радуешься чему-то, как птица, вырвавшаяся из безопасной, но осточертевшей клетки на волю, под теплое необъятное небо. Казалось, ничего не предвещало беды. Развалившись на брошенном в кузов брезенте, радисты пели…
И вдруг поглотил слова недопетой песни мощный рев, оглушительно громыхнуло спереди и сзади, огромным султаном вздыбилась перед мчащейся полным ходом полуторкой земля. Тугая волна горячего воздуха отбросила Людочку к заднему борту, она лишь успела заметить низколетящие самолеты, а потом…
Что было потом, она не помнит. Страх ли или взрывная волна очередной фугаски выбросили ее из машины - и она побежала. Побежала не в кусты, не в лес, а в поле, в широкое незасеянное поле, над которым на бреющем полете сновали фашистские двухмоторные истребители. Кто-то что-то кричал ей, кто-то бежал вслед - она все слышала, но ничего не понимала. В конце концов чья-то сильная рука схватила ее за локоть, рванула назад. Она споткнулась, качнулась назад и оказалась в объятиях… Савушкина.
Потом они опять бежали. Теперь уже назад, к лесу, к кустам, что зеленели за дорогой. Савушкин мертвой хваткой держал ее тонкие пальцы, бежал стремительно, широко, а Людочка еле поспевала за ним, как маленькая девочка, которую опаздывающий папа тащит в детский садик. Сзади стучало, грохало, колотило…
Когда зеленые ветви закрыли от них гудящую зловещую синь обманчивого неба, Савушкин наконец остановился, посмотрел вверх, шумно передохнул. И вдруг подхватил Людочку на руки…
- Дурочка… Разве можно так? Разве можно? - бормотал он, унося девушку в глубь леса, подальше от раздираемого взрывами поля.
От него пахло потом, даже сквозь гимнастерку Людочка почувствовала, как напряжено его сильное тело, как обжигающе горячи обвившие ее мускулистые руки. Это незнакомое ощущение внезапно отрезвило ее, куда-то улетучился страх, она обмякла, с неожиданной смелостью обхватила крепкую шею Савушкина и разрядилась облегчающими слезами, уткнувшись лицом в его тяжело вздымающуюся грудь. Савушкин остановился. Растерянно потоптался, не зная как быть, потом осторожно поставил Людочку на ноги. Она отпустила его шею, продолжала плакать, закрываясь пилоткой.
- Ну что ты… Не надо. Теперь все… - пробормотал Савушкин, и Людочка вдруг почувствовала на своей голове его тяжелую потную ладонь.
Он погладил ее осторожно, неумело. Сначала один раз, затем другой…
- Ну, хватит… Не надо. Теперь все хорошо.
Людочка отерла глаза подкладкой пилотки, попробовала улыбнуться. Савушкин взлохмачен, удивительно незнаком - с этой виноватой улыбкой на пухловатых губах, с выражением жалости и нежности на скуластом грязном лице. И она все поняла, удивилась ему - настоящему Савушкину, которого каким-то непостижимым образом не могла рассмотреть до сих пор за официальным, строгим комбатом.