- Товарищ майор! Товарищ майор! Где вы?
Кричали от дороги.
Савушкин оглянулся на крик. Одернул гимнастерку. Выдернул из-за ремня пилотку, нахлобучил на взъерошенную голову. И мгновенно превратился в обычного майора Савушкина.
- Что-то случилось! - озабоченно сказал он и заспешил к дороге.
Людочка последовала за ним, не то чтобы огорчаясь, а смутно сожалея, что он снова стал самим собой, что так быстро исчезли ошеломившие ее рев и грохот из просвечивающего сквозь листву голубого неба.
Потом они перевязывали и удобнее устраивали в кузове тяжело раненного в грудь шофера. Савушкин повел машину сам. Людочка сидела в кабине рядом с ним и, хотя комбат оставался всегдашним комбатом, безбоязненно смотрела на него, выискивая новые черточки в его лице, которые не умела увидеть раньше. Конечно, он не был красавцем, ее Володя (она еще тогда с внезапной категоричностью именно так и подумала: "Мой Володя"), но у него были приятные черты лица, правильной формы нос, небольшой красивый рот, не растерянный за долгую службу юношеский румянец. Все это она видела и раньше, но только теперь поняла, что всегда любила это лицо, всегда огорчалась, не умея понять, что в нем привлекало ее…
В конце концов Савушкин заметил это разглядывание. Покраснел, нахмурился, крутанул руль не туда, куда надо, и машина вильнула по дороге. Но Людочка уже ничего не боялась. Со смелостью женщины, знавшей, что ее любят, она намочила из фляжки свой носовой платок и стала вытирать пот и пыль с пунцового лица беспомощно моргавшего Савушкина. А он ни о чем не догадался, стыдился своей минутной слабости в лесу…
Вскоре они приехали в медсанбат, а оттуда помчались на склад, и майор вновь ушел от Людочки в мир своих обычных дел и забот. Но он не стал чужим. Людочка это знала. То, что произошло на дороге, на незасеянном поле и в зеленом лесу, - было их общим. Это общее навсегда должно было остаться между ними двоими, оно было вечно, как вечно то место на земле, где находились та дорога, изрытое бомбами поле и нежно шелестевший сочной листвой нарядный лес.
* * *
Людочка не ошиблась в своем предчувствии. Она терпеливо ждала - и дождалась. Савушкин принес ей цветы. То, что принес именно ей, не подлежало сомнению. Она сразу поняла это, когда заметила, как нервно подрагивают длинные пальцы майора, сжавшие букетик лесных цветов, как напряженно прыгают желваки на стиснутых скулах. Жар ударил ей в голову, часто-часто забарабанило в висках. За те считанные секунды, что майор стоял возле нее, Людочка не записала ни одного знака из принимаемой немецкой шифровки (за что досталось потом от начальника смены и шифровальщиков), все запрыгало, закрутилось в праздничном хороводе перед глазами.
Савушкин оставил цветы. И ушел. Кто-то куда-то позвал его. Но это не могло ничего изменить для Людочки. Наделав еще массу ошибок, она кое-как приняла злополучную шифровку и изможденно, счастливо уткнулась лицом в ладони.
Уходя со смены, она взяла букетик. Всевидящий остроглазый Котлярчук заметил это, улыбнулся с ехидцей:
- Джульетта принимает дар Ромео!
Никогда в жизни не приходилось ей так напрягать свою волю, как в этот раз, но она все-таки заставила себя сохранить самообладание. Равнодушно удивилась:
- Ах, это опять твои штучки, графолог! - И бросила букетик на стол. - Опять за старое взялся…
- Очень нужно. Я и в лесу не был, - разочарованно хмыкнул Котлярчук. - Это майор тут цветочками насорил.
- Резин Резиныч? - Людочка изобразила любопытство, снова взяла букетик. - Интересно… - Повертела цветы в руке. - Надо показать девчатам. Комбат любит цветочки… Ни за что не поверят!
- Поставьте их в стаканчик и напишите этикетку! - теряя к букету всякий интерес, пробурчал опальный ловелас.
- А что, и поставим!
Смешно, но она засушила те цветы. Пусть это сентиментальное мещанство или что-то другое - глупое и наивное - с точки зрения людей трезво мыслящих, но она поступила именно так. И не видит в том ничего стыдного, унижающего ее. Она была на войне, и ей были чужды мысли сытых моралистов, любящих растечься мыслью по древу в безопасной гостиной, где о бомбах и смерти как-то не думается. Ночью, после отбоя, забралась с головой под одеяло и стала раскладывать подвядшие цветы меж страницами потрепанного томика стихов Есенина. А томик потом спрятала в личных вещах.
Иначе она поступить не могла. Этот букетик был единственным материальным свидетельством того, что существовало между нею и комбатом. И не вина Людочки с Савушкиным, что самое сокровенное, светлое и чистое пришло к ним в пору, когда говорить об этом друг другу не всегда уместно и обязательно. Шла война, и с каждым из них в любой момент могло случиться что угодно. На войне любовь обязана быть терпеливой и мужественной.
Потому Людочка не обижалась на Савушкина, понимала его, в душе переживала и горевала вместе с ним, втайне жалела майора, когда дела шли не так, как того хотелось.
Сейчас, проводив взглядом ушедшего комбата, Людочка затаенно вздохнула, подумала с грустной нежностью: "Устал. Не брит. Голоден… Достается ему!" И, медленно вращая верньер радиоприемника, вслушиваясь тренированным слухом в хрипы наушников, стала думать о себе, о Савушкине, о том дне, когда он найдет возможным заговорить с ней о личном.
* * *
Пальцы меж тем заученными движениями вращали верньер. Что-то мелькнуло. Чуть-чуть назад. Опять мелькнуло. А ну поточнее!
И вдруг:
"Ти-ти-ти-та… Ти-ти-ти-та… Ти-ти-ти-та…" - Слабо. Еле слышно.
Людочка увеличила громкость до максимальной. Все это автоматически, машинально.
Чуть погромче - опять настройка.
Насторожилась. Посторонние мысли вон.
- Ти-ти-ти-та… КНК-1… КНК-1… КНК-1… Я - ПРТВ… Я - ПРТВ… Как меня слышите?
Пододвинула запасные наушники к Капралову, включила динамик.
В комнате все замерло. Тишина. Радисты окаменели на своих стульях, напряженно вслушиваясь. А из динамика неслось чуть слышно:
- Ти-ти-ти-та… Ти-ти-ти-та… КНК-1… КНК-1… КНК-1… Я - ПРТВ… Я - ПРТВ… Как меня слышите?
Капралов прижмурил желтые глаза, склонил голову набок. И вдруг сами собой расползлись толстые добряцкие губы в восхищенной, будто родственника встретил, улыбке.
- Да, это же наш пропавший медведушко… Он! Молодец, девушка! - И свойски хлопнул здоровенной ручищей по покатому плечу Людочки.
Людочка охнула, весело покривилась и не обиделась.
Бабушкин схватился за телефонную трубку, потом бросил ее и, забыв о кнопке сигнализации, кинулся к двери.
Есть! Нашелся!
Майор Савушкин отдал по внутреннему телефону все необходимые распоряжения и собрался наконец-таки пойти побриться. В кабинете возле стола топтался верный, преданный Чалов и по-стариковски ворчал:
- Негоже так, товарищ майор. Третьи сутки дома не показываетесь. Непорядок. Я боле еду сюда не понесу. Извольте по-человечески поесть. Да и в порядочек себя привести не мешает. Я баню второй день топлю…
Савушкин и сам знал, что непорядок, что надо идти, но что-то мешало ему вот так просто, как предлагал ординарец, встать и уйти отсюда. Или надежда, или забота, а скорее - и то и другое.
- А курочка ваша целехонька. На морозе. Сходите пообедать. Негоже так, товарищ майор. Работа не волк - в лес не убежит.
- Волк, Матвеич. Волк! - возразил Савушкин. - Может убежать. Особливо в нашем деле…
- А я не согласный! Хоть на губу сажайте, а сюда еду не понесу!
В дверь постучали. Стук частый, не по-обычному громкий.
"По коням! Неужели?"
Сам собой хрустнул, развалился напополам зажатый в пальцах карандаш. Савушкин вскочил на ноги. Все это в одно мгновение.
- Войдите!
Всегда невозмутимый, неторопливый Разумов на этот раз вкатился праздничным колобком. Забыв о субординации, выпалил:
- Есть, Владимир Григорьевич! Вылезли! Нашелся "зоопарк"!
- Ага! - Савушкин вымахнул из-за стола, вслед за капитаном выбежал из кабинета.
- Да что же это такое? - взвыл Чалов, огорченно хлопнув себя по ляжкам. - Товарищ майор… - И пожаловался захлопнутой двери: - Господи, что за служба!
В левом секторе людно, но тихо. Помимо радистов, Савушкина и Разумова у двери топчется младший лейтенант Табарский.
Савушкин будто заснул. Прикрыв глаза, вслушивается в еле слышные: "Я - ПРТВ… Я - ПРТВ…"
- Далеко забрались. Слышимость почти нулевая, - с досадой шепчет у своего приемника Котлярчук.
- Ерунда. - Савушкин "просыпается". - Передатчик работает в экономичном режиме. Переключен на двадцать пять процентов мощности. Умышленно переключен. Они рядом.
Разумов кивает. Капралов многозначительно крякает.
- К делу! - отрывисто произносит Савушкин. - Табарский! Распорядитесь, чтобы линейная служба и коммутатор были начеку. Вызвать на все объекты техников. Мало ли что…
Младший лейтенант исчезает за дверью.
- Ну… - Это уже к Разумову. - Давайте команды, товарищ капитан.
Уходит и Разумов.
Теперь, вот в этот-то момент, когда слышимость отвратительная, должна показать себя вышколенная им, майором Савушкиным, служба радиоперехвата. По команде Разумова сейчас перестроятся на "пойманную" волну радиопеленгаторные станции, начнут шарить в эфире дополнительные радиопосты. Все подготовлено, десятки раз проверено. Просчета быть не может.
Савушкин вслушивается в слабые звуки морзянки и гадает: какой метод связи применят немцы - дуплексный или симплексный? Если будут работать дуплексом, то этот проклятый КНК-1 будет отвечать на другой волне. На какой? Ищи тогда его! Если же симплексом, тогда должен ответить на этой же… В таком случае пеленговать будет проще.
Очевидно, об этом же думают и радисты. Без всякой команды все, кроме Людочки, начинают вращать ручки подстройки. А динамик чуть слышно пищит и пищит…
Напряжение нарастает. Пристроив у горла ларингофон, Савушкин тихо отдает соответствующие команды по всем объектам батальона. Его переключают бесшумно, без звонков.
Вот Людочка напряглась. Быстро оглянулась на комбата. Но майор уже сам слышит иной голос.
- Ти-ти-ти-та… ПРТВ… ПРТВ… Я - КНК-1… Я - КНК-1… Слышу вас отлично.
"Конечно, вам рядышком друг друга слышно отменно…"
- Симплекс! - с облегчением произносит майор.
Людочка кивает и как-то странно улыбается ему глазами. От этой улыбки Савушкину становится хорошо. Он уже не чувствует ни усталости, ни сонливости, ни голода.
- Бывший "гусак", - уверенно резюмирует Капралов.
- Точно, - подтверждает Котлярчук. - Ихний колун работает. Чего они его держат? Слушать противно.
Савушкин готов расцеловать своих слухачей. Огромное, как взрыв, опустошающее облегчение расслабляет его. Теперь остается ждать, когда штаб корпуса начнет отрабатывать связь с другой дивизией. То, что это скоро произойдет, он знает как дважды два. Его лишь несколько смущает то обстоятельство, что немцы работают симплексом. Что это? Пренебрежение к противнику? Нежелание работать на нескольких волнах в надежде, что при симплексной связи меньше шансов их обнаружить? Или что-то другое? Может быть, самоуверенность победителей? Обычная фашистская спесь?
Нет. Не то. Немцы не чувствуют серьезной опасности. Не знают о ней. А если и предчувствуют, то не знают о ее размерах. Корпус переброшен ближе к фронту для исключения случайностей местного значения. Не иначе.
Но как бы там ни было, через некоторое время подаст голос другая дивизионная радиостанция - и тогда дело в шляпе, господа фашисты. Савушкин заранее предчувствует, что дело сделано. Теперь перед штабом фронта краснеть не придется.
С других постов сообщают, что и прочие корпусные части начали отлаживать радиосвязь между собой. Савушкин этому уже не удивляется. Лишь запрещает отвлекать пеленгаторщиков. Сначала надо сделать основное - точно запеленговать главные штабные радиостанции.
Словно стараясь оправдать уверенность майора, штаб корпуса начинает вызывать другую станцию:
- Тй-ти-ти-та… Ти-ти-ти-та… СДР-1… СДР-1… Я - ПРТВ… Как меня слышите?
Через некоторое время СДР-1 откликается, сообщает, что слышимость отличная. Сигналы этой станции громче. "Очевидно, ближе к линии фронта", - отмечает Савушкин.
- Вот и бывший "волк" объявился, - констатирует Бабушкин.
Обмен мнениями:
- По-моему, так. - Это Людочка.
- Старый друг - лучше новых двух, - ухмыляется Капралов, и его некрасивое лицо опять кажется Савушкину чрезвычайно симпатичным.
- Тут не ошибешься. Этого тромбониста с "волка" я и днем, и ночью узнаю. Ничего солист. Не надоел за полгода… - не без уважения говорит Котлярчук и закатывает к потолку красивые плутоватые глаза. - ПРТВ… КНК… СДР… Что за капелла?
Всем ясно, что бывший моряк сейчас что-нибудь выдумает. Не шибко оригинальное, но прочное. На то он и первейший батальонный хохмач, этот неунывающий Котлярчук.
- ПРТВ… КНК… СДР… Ха! Портвейн, коньяк, сидр! В винную лавку превратился наш "зоопарк". Прямо-таки ресторан "Аркадия"… - Котлярчук мечтательно вздыхает и плотоядно чмокает губами. - Эх, где вы, прежние времена? Эх, Одесса-мама!
- Винная лавка? - Капралов чешет могучий затылок. - А что… Для них, фашистов, и это ладно.
- М-да… - Бабушкин делает брезгливую гримасу гурмана. - Не аппетитно. Впрочем… - И машет холеной белой кистью.
- Переварим, - добавляет Людочка.
Савушкину ясно, что новые ярлыки утверждены единогласно и окончательно, и кто бы ни предложил что-то другое - радисты своего мнения не изменят. Сам он тоже не имеет ничего против "винной лавки" - в употреблении удобен, - но, несмотря на то что все ждут его решения, по привычке щупает подбородок, не спешит высказаться. Лишь помолчав, произносит давно готовое:
- Что ж… Быть по сему.
В глазах Людочки снова мелькает улыбка.
"Мы вас поняли, Резин Резиныч. Так?.." Савушкину становится слегка грустно.
В комнату входит Разумов. Наклоняется к комбату, тихо сообщает:
- Готово.
Майор вслед за начальником смены отправляется к планшетистам.
* * *
- Четырежды взяты пеленги с разных станций. Вроде бы ошибки нет, - радостно докладывает Табарский, освобождая место у рабочей карты.
Так и есть. Савушкин удовлетворенно потирает руки. Разноцветные линии пеленгов скрестились в трех точках, На зеленых пятнах. В придонских лесах. Все правильно. Там несколько хуторов, большая станица… Майора так и подмывает сказать вслух, что именно так и предполагал, но он молчит, лишь весело щурится сквозь очки на столь милую его сердцу паутину пеленгов.
- Можно докладывать, - с трудом сдерживаясь от желания заулыбаться, говорит Разумов. - Засекли аккуратненько.
Майор по обыкновению недолго молчит, колеблется, затем безапелляционно решает:
- Отставить. Пока не будут запеленгованы прочие корпусные части и взяты контрольные пеленги со штабов, никаких докладов.
- Слушаюсь! - Дисциплинированный Разумов знает, что так надо и что решения своего комбат не изменит.
А вот Табарский этого не знает, потому просяще произносит:
- Может быть, сообщить хоть предварительные данные? Ведь ждут там…
- Отставить! - властно повторяет майор. - Исполнять. - И уходит.
В левом секторе тоже сгорают от нетерпения. Выжидательно глядят на вернувшегося комбата. Получив очередные распоряжения, молча продолжают работу. Но Савушкин отчетливо чувствует недовольство радистов. И для этого ему не надо видеть их лица. Надсадно заскрипевший под грузным Капраловым стул, резкие движения рук Котлярчука, краснота, залившая хлипкую шею Бабушкина - говорят ему больше, нежели любые слова и гримасы. Савушкина и самого сжигает нетерпение, но он сдерживает себя. Таково его железное правило: никогда не докладывать непроверенные данные, давать командованию лишь максимально полную обстановку.
Снова тянутся мучительно тягучие минуты, час, другой… Савушкин терпеливо ждет. Отдает приказ: задержать пересменку радистов и пеленгаторщиков. Новой смене нужно еще "войти" в обстановку в эфире, а это дело непростое да и требует времени. Возможны ошибки.
И наконец снова появляется Разумов. Не может сдержать улыбки:
- В ажуре, товарищ майор!
- Хорошо. - Савушкин встает, стараясь не показать рвущуюся наружу радость, обыденным голосом говорит радистам: - Благодарю вас, товарищи! Теперь можно отдыхать.
И опять путь в планшетную, опять раздумья над рабочей картой, почти сплошь испещренной идеально прямыми линиями пеленгов. Разумов приносит из сейфа новую карту. Савушкин самолично наносит на нее значки, обозначающие местоположение частей вновь объявившегося немецкого корпуса. Наносит неторопливо, подолгу всматриваясь в каждый пучок линий, хотя рядом возбужденно переминается - чуть не пляшет - юный планшетист Табарский и недовольно сопит сдержанный капитан Разумов.
Проверив еще и еще раз разноску условных обозначений, майор наконец выпрямляется.
- Все! - Он улыбается своим веселым мыслям. - Теперь они у нас в кармане.
Разумов и Табарский ответно улыбаются, хотят что-то сказать, но подходящие к случаю слова почему-то не находятся.
- Ну, спасибо. - Савушкин поочередно жмет руку капитану и младшему лейтенанту. - Поработали на славу. Сдавать дежурство - и отдыхать. На завтра освобождаю от вахты всю смену. - И забирает свою карту.
Когда он, высокий и торжественный, выходит за дверь, Разумов и Табарский как-то сами собой вытягиваются по стойке "смирно".
Наступил парадный момент. Комбат идет докладывать о полном успехе.
Генералы тоже умеют целоваться
Где-то за пухлыми облаками стремительно скатывается за невидимую кромку горизонта продрогшее осеннее солнце. Тускнеет недолгий пасмурный день. Но хотя Тагильцеву о всем доложено, Савушкин все еще сидит в своем кабинете и любуется картой с нанесенными на ней значками найденного танкового корпуса. Ничто другое не может сейчас доставить майору большего удовольствия, даже обед, о котором бубнит вновь появившийся у стола обиженный Чалов.
- Знаю, знаю, Матвеич, - по-сыновьи отмахивается от ординарца Савушкин. - Подожди еще полчасика. Приду - все съем. И в баню схожу.
- Ежели хотите знать, то это даже неуважение, - смелее напирает Чалов. - Я хоть и ординарец, а тоже на службе. Меня тоже слушать полагается. Даже если вы начальство. Велика корысть десять раз на дню еду разогревать… И баня тож… Два раза подтапливал. Почитай, почти все командиры перемылись…
Савушкин с веселым доброжелательством глядит на своего обиженного "старикана" и не знает, какими словами объяснить, как приятно ему, комбату, сидеть здесь и радоваться плодам трехсуточной трудной работы…
"Эх, красноармеец Чалов, милый мой старикан, дорогая нянька моя! Если б ты знал, насколько значки на карте мне слаще твоей жаркой бани и сбереженной курицы! Это же победа. Сейчас моя и моих перехватчиков, а завтра… Завтра эти значки в натуре предстанут огромными кладбищами фашистов и их хваленой техники. Эта карта спасет тысячи советских жизней. Значит, не напрасно прожиты эти три дня, значит, не даром я и мои бойцы ели свой солдатский хлеб. Разве не приятно такое?"
Пока Савушкин произносит этот внутренний монолог, Чалов продолжает сердиться:
- Как хотите, товарищ майор, - идет он ва-банк, - без вас я отсюдова не пойду!