"И грянул бой, Полтавский бой!" - смешливо декламирует про себя Савушкин: ему забавна и мила напористость Чалова. - А ведь в самом деле, хватит сидеть. Дело сделано. Сижу тут, как кокетка перед зеркалом, любуюсь собой, своей проницательностью… Это уже тщеславие!"
Зуммерит телефон. Дежурный с контрольно-пропускного пункта испуганно докладывает:
- Товарищ майор! На территорию базы только что проследовали командующий фронтом и полковник Тагильцев.
"Вот те и грянул бой!" - Савушкин хватается за колючий подбородок. Поздно. Зря не послушался Чалова. Но кто мог знать, что нагрянет вдруг столь высокое начальство… К чему бы такой внезапный визит?
- Так как же, товарищ майор?
- Красноармеец Чалов! - В голосе Савушкина уже нет прежнего сыновнего добродушия. - Вы свободны. Можете идти!
Чалову ничего объяснять не требуется. Он по голосу майора безошибочно узнает, когда приходит конец его ординарским привилегиям и он превращается в обыкновенного бойца. Майор никогда не говорит без нужды таким тоном. Сказал, - значит, так надо.
- Есть идти! - Четкий поворот на кривых ногах, три шикарных строевых шага к двери - и Чалова уже нет.
В это же время за окном слышится шум моторов. Савушкин выскакивает из-за стола, прячет в сейф карту, хватает с гвоздя шапку. Опаздывает. Распахивается дверь, входят Николаев и Тагильцев.
- Ладно, обойдемся без доклада, - приветливо отмахивается командующий и крепко жмет Савушкину руку. - Здравствуйте, майор. Ну, хвалитесь своими новостями. Мы ведь к вам прямо с передовой. Все дела бросили…
Савушкину приходится снова снять шапку и возвратиться к сейфу.
- Быстрей, быстрей, майор! - весело торопит генерал. - Невтерпеж. - И шутливо роняет в сторону Тагильцева. - Особенно полковнику. Он ведь на вас и ваших слухачей, можно сказать, жизнь свою поставил. Пан или пропал! Так или не так?
- Как угодно… - Тагильцев не сердится. Его длинное худое лицо приветливее обычного.
И вот карта на столе. Командующий и начальник разведуправления склоняются над ней. Савушкин уже не существует для них. Исчез. Майор остро чувствует это, но не огорчается. Как раз наоборот - с некоторой долей самодовольства наблюдает за генералам и полковником. Те - сама отрешенность. Для них сейчас не существует ничего на свете, кроме нанесенных им, Савушкиным, условных обозначений.
Рука Николаева медленно ползет по карте, он трет кулаком широкий лоб, шумно дышит и недовольно морщится, когда полковник указывает карандашом на те или иные отметки. Карандаш мешает ему. Он думает о своем, известном только ему, командующему фронтом, и давно переволновавшийся, перегоревший Савушкин как-то незаметно для себя снова подается к столу, заражается его отрешенностью. Сейчас, может быть, решается не менее важное. Совсем не исключено, что именно сейчас в мыслях Николаева рождаются контуры будущей контроперации. Вон там, по тем направлениям, где прополз короткий палец генерала, возможно, уже завтра штабные работники нанесут охватывающие противника красные стрелы.
- Хорошо! Чисто сработано! - неожиданно выпрямляется Николаев. - Убедительно. Молодцы перехватчики. С точки зрения противника, самое подходящее место для нового района сосредоточения. Все как полагается. В немецком духе. Тут ошибки нет.
- В этих лесах весной базировались наши резервные соединения. Полевых сооружений более чем достаточно, - напоминает Тагильцев.
- Вот в них-то они и разместились! - усмехается генерал. - Как говорится, без особых капитальных затрат. Дешево и сердито!
- Мне кажется, немцы не представляют масштабов опасности. У них, возможно, появились какие-то подозрения, но в целом… - осторожно замечает Савушкин.
Николаев с живостью поворачивается к майору:
- Почему вы так считаете?
Савушкин коротко рассказывает о симплексной связи, о всем, что передумал, находясь в левом секторе. По мере того как он разъясняет, командующий фронтом глядит на него с возрастающим любопытством и уважением.
- А ведь резонно! - соглашается Тагильцев, когда майор кончает говорить.
- М-да… - неопределенно произносит Николаев. - Поживем - увидим, так или не так… Но наблюдение интересное. И выводы тоже. - И уже требовательно Тагильцеву: - Вы обязаны подтвердить нам сию версию, полковник. Официально и убедительно. Тут просчета быть не может.
- Понимаю. Я информировал вас…
- Нам этого мало. Давайте свежие подтверждения. В любой момент все может измениться.
- Понимаю. - Бледное лицо Тагильцева розовеет, сползаются к переносице реденькие брови - не любит, когда напоминают об очевидных вещах.
- Знаю, что понимаете, - мягче говорит командующий и снова поворачивается к Савушкину: - Ну, и кто у вас отличился в последней операции? - Он кивает на карту.
- Многие.
- Но кто-то играл главную роль?
- Разумеется.
- Я бы хотел с ними познакомиться.
- Они уже сменились с вахты. Отдыхают.
- Жаль.
- Но их можно вызвать. Это не займет много времени.
- Отлично. Подожду. Командуйте, майор.
Савушкин берет телефонную трубку и отдает распоряжение дежурному по штабу батальона.
* * *
Радистов приводит капитан Разумов. Командующий терпеливо ждет, пока они выстроятся, вдоль стен небольшого кабинета, с серьезным лицом выслушивает рапорт капитана, потом здоровается. Изумленные всем происходящим, бойцы и командиры отвечают тем не менее дружно и четко.
У Савушкина камень спадает с души. Краснеть перед командующим не придется. Тагильцев ободряюще подмигивает майору.
- Товарищи! Сегодня вы успешно завершили очень важную работу, - торжественным голосом начинает свою краткую речь Николаев. - Ответственное задание командования выполнено с честью. Чтобы сказать, что вы достойно несете службу, я и вызвал вас сюда. - И, став строгим, приложил руку к фуражке. - За отличное выполнение важнейшего задания от имени Военного совета фронта объявляю благодарность!
- Служим Советскому Союзу! - гремит в кабинете.
- Вольно! - Мгновенно преобразившись, став приветливым, генерал широко, простецки улыбается: - А теперь давайте знакомиться. - Он идет вдоль строя, пожимая руки.
- Капитан Разумов, лейтенант Бабушкин, младший лейтенант Табарский, младший сержант Капралов, рядовой Котлярчук, сержант Астраханцева… - представляет Савушкин, и ему становится еще веселее: такие до глупого сконфуженные лица у радиоперехватчиков.
- Так-с, - говорит командующий, обойдя строй. - Был очень рад познакомиться. С добрыми солдатами знакомиться приятно… - Обернувшись к майору: - Но кто-то из них первым обнаружил противника. Или все сразу?
- Нет, не все.
- Кто же первым?
- Сержант Астраханцева.
Командующий поворачивается к девушке, удивленно взлетают вверх брови. Некоторое время молча разглядывает ее, потом оглядывается на майора и совсем не по-военному, добрым отцовским голосом переспрашивает:
- Астраханцева?.. Вот эта девочка?
- Так точно.
Командующий снова глядит на зарумянившуюся, растерявшуюся Людочку и вдруг растроганно произносит:
- Милая ты наша дочка… Солдаточка ты наша… Дай я тебя поцелую! - Подходит к Людочке и трижды звонко целует ее в лоб.
Все улыбаются, а у окончательно потерявшейся Людочки лицо становится таким пунцовым, что Савушкину кажется - вот-вот сквозь ее щеки брызнет яркая молодая кровь. Она смотрит на улыбающегося вместе со всеми комбата, будто ждет, что он немедленно бросится к ней на помощь, - столько в ее взгляде чего-то нового, скрывать которое она сейчас не может. И Савушкин наконец-таки замечает это новое. Перестает улыбаться, вздрагивает от внезапного предчувствия…
- Всех отличившихся представить к награде! - вновь становясь деловым и серьезным, отдает распоряжение Николаев. - Наградные листы представить лично мне.
- Слушаюсь! - щелкает каблуками Савушкин, хотя плохо понимает, о чем говорит генерал - в голове гул от неожиданно захлестнувшего волнения.
- Ну, а теперь отдыхать! - говорит Николаев радистам. - Проводите меня до машины. - Обернувшись к Савушкину: - Мы поехали. До свидания, майор.
Савушкин бессознательно пожимает руку командующему, как-то необычайно лукаво поглядевшему на него полковнику Тагильцеву и остается один.
Ушли. Поблагодарили всех, кроме него, комбата. Но он не чувствует обиды. Майор давно привык, что офицерам-связистам чаще перепадают синяки и шишки, нежели поощрения. Уж так устроено и в жизни вообще, и в армии в частности, что о связистах вспоминают лишь тогда, когда выходит из строя связь или случается еще что-то подобное. Не найдись этот проклятый корпус - было б ему, Савушкину, на орехи…
Впрочем, майору сейчас не до обид. Не поблагодарили - не надо. Не ради похвал служит майор. Сейчас его занимает другое. Людочка. Взбудораженный, взволнованный, он начинает метаться по кабинету, и ожидающий, беззащитный Людочкин взгляд преследует его.
Конечно же! Таких дураков, как он, можно считать по пальцам. Надо же быть таким слепцом! Разумеется, она все поняла еще тогда при бомбежке, в лесу… А он: "Сержант Астраханцева!" - и все. Будто других слов не существует.
Перед мысленным взором Савушкина замелькали все случайные и не случайные встречи с Людочкой… Только неужели все это правда? Неужели так и есть? Не выдумал ли он? Тогда зачем она всякий раз, когда он заходил в казарму к девушкам-радисткам, выходила вслед за ним? Выходила, словно ждала, что он вернется, подойдет к ней…
А взгляд… Лишь сегодня, всего несколько минут назад, Савушкин внезапно понял - за всю его взрослую жизнь ни одна женщина не смотрела на него такими глазами…
Кто празднику рад…
От сумбурных праздничных дум майора оторвал техник-интендант 1 ранга Шустер. Похудевший, осунувшийся, обросший многодневной рыжей щетиной, помпотех шумно ввалился в кабинет комбата и весело гаркнул:
- Разрешите доложить! Техник-интендант первого ранга Шустер вместе с вверенным экипажем автомашины из командировки вернулся!
"Не было ни гроша - да вдруг алтын!"
- Здравствуй, Шустер! - кинулся к помпотеху Савушкин. Он и в самом деле обрадовался появлению помощника. Ко всем прочим сегодняшним удачам прибавилась еще одна. Привалило майору Савушкину за один день столько радостей, что хватило б на десять таких же майоров.
- Привез. Все привез, товарищ майор. Даже с перевыполнением! - опередив его вопрос, ощерился в улыбке Шустер. - Почти под самый Воронеж забрался, а достал. Теперь мы живем!
Возбужденному Савушкину очень захотелось облапить помпотеха, тряхнуть хорошенько или, по крайней мере, трахнуть по плечу, но он от такого давно отвык и потому лишь улыбнулся:
- Значит, привез?
Пока Шустер рассказывал, как он оформлял документы, пробирался на Воронежский фронт, где почти у самой передовой оказались невывезенные материальные склады, как ночами "выручал" ящики с запасными радиочастями, Савушкин продолжал мучиться этим желанием. В самом деле - столько приятного за один день! Теперь батальон обеспечен, полностью подготовлен к предстоящему наступлению. Сгинула вон еще одна забота.
- Так где же твое добро?
- Уже на складе. Разгрузили. Я потому и зашел, - спохватился Шустер. Ему была отлично известна лютая жадность майора к каждой лишней запчасти, и он полностью разделял ее. Фронт - не торговый ряд. Не случись под руками какого-нибудь пустяка - кровавыми слезами обернется.
- Идем смотреть.
Пока шли к техническому складу, Савушкин думал о том, что надо не забыть поблагодарить помпотеха. На складе он придирчиво просмотрел накладные, потом со скаредной тщательностью завзятого скопидома рылся в ящиках с радиодеталями, обрадованно крякая и нескромно прищелкивая языком, чем несказанно удивил и Шустера, и кладовщика. Он знал цену этим сокровищам. Попадая в богатое складское царство, Савушкин всегда испытывал благоговейное чувство, какого не испытывает, наверное, завзятая модница, очутившись перед неограниченным выбором в ювелирном магазине. Он мог рыться в этих сокровищах столь долго, сколько позволяло время.
Долго рылся он и в этот раз, а Шустер с кладовщиком наблюдали за ним и переглядывались - было в комбате сегодня нечто необычное. Наконец Савушкин почувствовал, что у него затекли ноги, и с сожалением отошел от ящиков. Вспомнил, что надо поблагодарить разворотливого помпотеха. Но как это сделать, не знал. Обыкновенные слова казались Савушкину сегодня очень неподходящими. Он несколько минут морщил лоб, пока его не осенила удачная идея.
- Слушай, зайдем-ка ко мне.
* * *
Чалов встретил их чуть ли не с оркестром. Засуетился, забегал, зазвенел посудой. На столе быстрехонько появились знакомый Савушкину поднос, миски, фляжка, замороженная курица.
- Раздевайся, Шустер. Будь как дома! - с подъемом произнес Савушкин. - Давай отметим праздник!
- Так он же давно прошел, - сказал помпотех.
- Да? - неумело изобразил удивление Савушкин. - Хм… Три дня… Но это ничего не значит. Как это говорится на Руси: кто празднику рад, тот накануне пьян?
- Так говорят.
- Ну, а мы по другой пословице: кто празднику рад, тот и после него пьян. Сойдет?
- Сойдет, - согласился Шустер.
Они чокнулись, выпили разведенного спирта, зажевали холодной курицей.
- Еще? - спросил майор.
- Нет. Я больше не хочу, - отказался Шустер.
- Я тоже не хочу, - признался Савушкин, легко примиряясь с мыслью, что празднество не состоится, и тут только заметил, какой заморенный вид у помпотеха. Разомлевший в тепле Шустер качался от усталости, набрякшие веки упрямо наползали на покрасневшие от бессонницы глаза.
- Э… Да ты того… А ну-ка, давай спать.
- Да. Пойду, товарищ майор, - тотчас согласился помпотех и, с трудом передвигая отяжелевшие ноги, пошел к двери.
* * *
Вновь оставшись один, Савушкин посмотрелся в маленькое настенное зеркало и усмехнулся. Вид у него был не на много лучше, нежели у Шустера.
Из-за перегородки вынырнул Чалов. Он опять почувствовал себя привилегированным ординарцем, в какой-то степени шефом над своим командиром.
- В баньку полагается, товарищ майор! - наставительно сказал он, протягивая Савушкину сверток с чистым бельем. - В здоровом теле здоровый дух.
- Это точно, - улыбнулся Савушкин, подумав вдруг, как изумился бы Чалов, случись ему узнать, что его командир влюбился, как зеленый мальчишка.
- Пойдете?! - усомнился красноармеец.
- Пойду, Матвеич! - бодро подтвердил Савушкин.
На дворе опять царствовала темень. Выйдя из землянки, Савушкин глубоко вздохнул. Поняв, что за последние трое суток почти не видел дневного света, улыбнулся сам себе. Не беда. Зато эти сутки прожиты с толком. Как и в памятный праздничный день, небо было затянуто невидимыми тучами, но ветра не было. Не плевалась высь мокрым снегом и дождем. Из повеселевшего заснеженного леса тянуло свежим морозцем. После нескольких глубоких вздохов от этого морозного дистиллированного воздуха у засидевшегося в помещении Савушкина приятно закружилась голова.
"На лыжах бы сейчас! - блаженно подумал он. - Вместе!.." Он прислушался к незасыпающей темноте леса. Где-то поскрипывало, побрякивало, а где-то далеко ухало, громыхало. Очевидно, затеяли дуэль крупные артиллерийские калибры. Из жилых землянок-казарм доносились отзвуки усталой вечерней жизни. Там, в этой жизни, Людочка… Что-то ей и ему самому принесет завтрашний день? На войне может быть всякое. Сегодня благодарность командующего, а завтра…
Савушкин спохватился. Так и не поблагодарил Шустера. Сначала не сумел. Потом забыл. Родилось желание пойти в командирское общежитие и сделать это сейчас. Родилось желание - и погасло. "Спит человек. Намаялся", - сочувственно подумал Савушкин и успокоился - не ради благодарностей жили и страдали теперь люди. Шла война, и каждый вершил свое солдатское дело.
Где-то на Северном Донце
I
Лейтенант Лепешев идет позади взвода и думает сердитые путаные думы. Командир полка опять избрал его, Лепешева, взвод козлом отпущения. Много в полку подразделений, а нет же - майор Лоскутов приказал именно Лепешеву явиться в распоряжение командира дивизии. Видите ли, охрана штаба дивизии нуждается в усилении! Будто один пулеметный взвод может значительно усилить огневую мощь пехотного и артиллерийского полков, отступавших вместе со штабом. Лейтенант не видит в полученном приказе смысла и потому зол на вся и все. Родной полк переправляется через Северный Донец (после чего будет, ясное дело, хоть маломальская передышка), а ты изволь топать в новое пекло. А ради чего? Лепешев исполнительный солдат. Приказали - он выполняет. Ведет взвод на новое место. А зачем? Ему это совершенно непонятно. Майор Лоскутов торопился к переправе, и разъяснять что-либо ему было недосуг. Приказал - и все!
Над степью полыхает жара. Бойцы растянулись цепочкой вдоль берега, они сутулятся под тяжестью оружия и патронов, на выгоревших гимнастерках темные пятна пота. Лепешев сам то и дело отирает пот, ему тоже тяжело идти - за спиной полнехонький ящик гранат, на груди автомат. Лейтенант чертыхается, ругая знойную украинскую весну 1942 года, ее голубовато-белесое, без единого облачка, небо, холмистую степь, превратившуюся в огромную жаровню. Лепешев утомлен, сердит и потому не способен любоваться веселым, зеленым буйством природы. Жар льется сверху, зноем пышет раскаленная земля - и это единственное, что способен чувствовать обозленный лейтенант.
Веселиться Лепешеву в самом деле не с чего. Армия опять отступала. Проклятые отступления! Лепешев убежден - нет на свете ничего более тяжкого и унизительного. Ни с чем не сравним стыд солдата, уходящего из родных сел под тоскливыми взглядами женщин и детей, оставляемых на произвол жестокого, беспощадного врага.
Сколько воевал Лепешев - столько отступал. Отступал от Кишинева, был ранен. Выйдя из госпиталя, отступал от Киева - опять ранение, опять госпиталь. За год войны досталось ему с избытком. Всего пришлось пережить, а вот солдатской радости, радости победы испытать не довелось.
Две недели назад удача было улыбнулась Лепешеву. Дивизия была выдвинута во второй эшелон группировки, наступавшей на Харьков. Радовался Лепешев, радовались его пулеметчики, да преждевременно. Не пришлось освобождать Харьков - пришлось поворачивать на 180 градусов и прорываться через боевые порядки немецкой 1-й танковой армии, замкнувшей кольцо окружения вокруг наступающих советских войск.
Неделю шли ожесточенные бои. Все же вырвались из кольца. Всей дивизией. Родной лепешевский стрелковый полк переправляется сейчас через Северный Донец семью километрами южнее, а лейтенанту опять приходится вести свой пулеметный взвод в неизвестность.