* * *
А жизнь в лодке идет своим чередом. От базы до точки погружения только на штурманской карте недалеко: прошагал циркулем разок-другой - и у цели, а в действительности - топаешь и топаешь, топаешь и топаешь. Впереди лодки, справа, слева траулеры, процеживающие сквозь капроновое полотно сетей и тралов море. То над одним из них, то над другим вдруг собираются густой тучей чайки - значит, на этом судне сейчас выбирают трал. Там идет горластый птичий пир. Траулеры, большие и малые, летом и зимой, днем и ночью черпают и черпают рыбу, и совершенно непонятно, откуда же берется ее такая прорва. Бездонное, что ли, оно море?
Северо-западный мокрый ветер нагнал волну, лодку раскачало. Федя Зайцев, не выдержав, рухнул на палубу шестого отсека, сомлел в зыбучем забытьи в обнимку с ведром. Это был его первый в жизни выход в море. Еще утром, когда только подали команду о приготовлении лодки к походу, у Феди куда-то глубоко внутрь ухнуло сердце, он позеленел, и его начало подташнивать. Наслушавшись россказней о качке, об ужасах морской болезни, Федя испугался, сник. Поначалу он, правда, крепился часок-другой, его даже хватило на занятия с Казанцевым. А теперь вот совсем сник.
Кок Иван Козлов, нескладный голенастый малый, запихнул в бак сразу все, что полагалось по меню-раскладке для супа с макаронами, и вот уже четвертый час не вылезал из трюма моторного отсека. Что-то чистил, копошился, словом, помогал мотористам. В бак с супом он больше не заглядывал, суп его нисколько не интересовал.
До призыва на военную службу Иван работал в колхозе трактористом и до самозабвения любил свою "лошадку". Но по чьему-то головотяпству его послали переучиваться на кока. Придя из учебного отряда на лодку, Козлов категорически заявил, что готовить харч не выучился. С тех пор вот уже третий год мучился он и мучилась команда. В море большую часть суток он проводил в моторном отсеке, а варево его можно было есть только после многодневной голодухи. Оно всегда было на один вид и вкус - густой клейстер, немного пересоленный, немного с горчинкой, немного с запахом селедки. Уговоры и взыскания не помогали.
Когда лодка идет в надводном положении, воздух к дизелям подается через верхний рубочный люк. И поэтому сейчас в центральном посту стоит жуткий сквозняк. Командир группы рулевых лейтенант Вадим Белиловский, приятель Казанцева, снует вверх-вниз от штурманского прокладочного стола в центральном посту до мостика и обратно. Он то берет пеленги, то высоту выползающего иногда из туч солнца, то ведет метеорологические наблюдения. Он молодой, не уставший от всего этого, и ему пока еще в удовольствие такая вот гонка по вертикали.
Белиловский всегда аккуратен, почтителен, видимо, потому и приклеилось к нему уменьшительно-ласкательное имя - Вадюня. Он это знает и не обижается. Зато когда его величают Вадимом Леонидовичем, он прямо-таки расцветает. У него даже веснушки розовеют от удовольствия.
Казанцев, закутавшись в меховую куртку-канадку, стоит вахту в центральном посту. Точнее, он не стоит, а сидит на складном стуле почти под самым люком. Знобкий сквозняк прежде всего окатывает его. Лейтенант сидит, съежившись от холода. Дела у него вроде бы сейчас никакого: раз в полчаса обойти и осмотреть лодку, проверить, как моряки несут вахту, а в остальное время сиди себе, принимай доклады из отсеков - что в них делается и что не делается, какой насос или компрессор пустили, какой остановили. И все. Холодно и скучно Казанцеву. А душа у него вся в занозах от обиды на начальство.
Очередной рейс сверху вниз совершил Вадюня. Деловито поколдовав над картой, он чинно подошел к переговорной трубе, солидно прокашлялся и крикнул:
- На мостике! - Голос его сорвался. Вадюня дал петуха и смущенно зыркнул по сторонам: не смеются ли над ним? Убедившись, что никто не обратил внимания на его колоратуру, он потише и баском раздельно, по слогам вызвал:
- Мос-тик! - Когда мостик откликнулся, Вадюня доложил: - Время поворота на курс двести семьдесят градусов!
Легли на новый курс, и лодку резко накренило - волны теперь били точно в борт. Что-то гулко грохнуло в трюме центрального поста. Казанцев, не вынимая подбородка из теплого воротника канадки, громко спросил:
- Эй, там, в погребе! Вы чего, чебуреки-бублики, ушами хлопаете? - обозвал и тут же спохватился, оглянулся: не услышал ли замкомбрига?
- Это кингстонный ключ упал, - сообщили снизу, прямо из-под ног Казанцева.
- Ну, слава богу, хоть живы все… - умиротворенно прокомментировал доклад Казанцев.
Лодку раскачивало все больше и больше. Перехватываясь за трубопроводы, к Казанцеву подобрался Вадюня и спросил:
- Ты чего в миноре? Отказали?
- Отказали.
- И правильно сделали, - тихо, но убежденно произнес Вадюня. - Блажь это.
- Блажь? - вскинулся Казанцев. От возмущения его голова на длинной тонкой шее вылезла из широкого ворота куртки. - Блажь?! А если я не хочу вот так часами сидеть и пялить глаза на все эти железки?! А если… Если мне все это уже в печенках, в селезенках?!
- Что "все это"?
- Ну все! Хотя бы эти дурацкие вахты, подчиненные, вся эта так называемая воспитательная работа - чтобы никто не напился и не наломал дров из нашей боевой техники… Понимаешь, я советский человек, комсомолец, патриот своей Родины. Надо будет - пойду в бой и жизнь отдам без сожаления. Но сейчас вот, в мирное время, я под танки бросаться не желаю. Увольте меня на гражданку - и я буду полностью удовлетворен…
- Неубедительно.
Казанцев зло посмотрел на приятеля и, решив его побольнее задеть, умышленно громко протянул:
- Вадюня ты и есть Вадюня. Вадю-у-нчик…
Лицо Белиловского ярко вспыхнуло, он покосился вправо, влево и зашипел:
- Тише, ты, жердь дубовая, матросы же слышат…
Казанцев довольно хохотнул:
- Ха, сенжюст запорожский, за командирский авторитет свой дрожишь? Вот так всю жизнь трепыхаться будешь, волноваться.
- А-а, пусть волнуется Ледовитый океан. Я не ты, я службу люблю. Пойми ты это своей дырявой скворешней.
- Ну ладно, кончай дуть балласт… Я это шутя, извини. Хочешь, я у тебя публично извинения попрошу? Мне это уже не впервой.
- Не валяй дурака, Игорь. Помни, что ты пока еще офицер.
- К сожалению… А впрочем, продолжай меня воспитывать. - Казанцев взглянул на часы. - Еще до конца вахты времени навалом.
- Не знаю, какой из тебя инженер получится, но вот клоун из тебя знатный вышел бы. Знаешь, рыжий такой и глупый. - Белиловский обозлился. - Серьезно-то оглядись в отсеках. Гражданка… Гражданка… Заладил. А ты подумал, куда ты на гражданке-то пойдешь? Кому ты там нужен?
- Это я-то? Ну уж ты, братец, загнул: "кому ты нужен"… Я и инженер-дизелист, и системщик, и электрооборудование знаю, и компрессоры, и насосы! Да меня на любой завод механиком с руками-ногами возьмут.
- Во, во! На завод! А там те же вахты, только сменами зовутся. Тот же план. Только у нас план БП, а там - производственный. Те же подчиненные. Но здесь они тебя по уставу уважать обязаны, честь тебе отдавать, на "вы" называть, а там хотят - уважут, хотят - к божьей матери пошлют. А то и морду набьют. Подумаешь, пятнадцать суток получить за удовольствие любимому начальнику по роже дать.
- А-а, знаешь ты много…
Они и дальше продолжали бы спорить, если б из второго отсека не вылетел ошалевший от счастья старший лейтенант Лобзев. Гулко захлопнув за собой переборочный круглый люк, он, сияющий, мгновение-другое постоял в обалделом онемении и вдруг завопил:
- Ур-р-ра-а-а!!! - Все повернулись к нему в недоумении. - Ур-р-ра-а-а!!! Сын родился!!! Сережка! Во! Только что радиограмму получил: "Поздравляю, родился сын. Назови его сам. Целую, Муза". - Лобзев поцеловал бланк радиограммы. - Ур-р-аа!
- Что за шум в центральном посту? - раздался с мостика недовольный голос командира.
- Товарищ командир, у старшего лейтенанта Лобзева родился сын, - с готовностью доложил Казанцев. По вахте он сейчас был старшим в центральном посту. - Только что радиограмму получили.
Командир несколько мгновений помолчал и ответил:
- Есть. Старшину команды радистов на мостик. - И тут же щелкнул тумблер включения корабельной трансляции. - В носу! В корме! Говорит командир. Товарищи подводники, только что получено радостное сообщение о том, что в семье старшего лейтенанта Лобзева родился сын. От имени всех нас поздравляю вас, Вячеслав Станиславович, желаю, чтобы сын ваш рос здоровым, крепким, радовал родителей и со временем тоже стал подводником. Еще раз поздравляю вас и вашу супругу. - В динамике щелкнуло, торжественная часть закончилась. За обедом сегодня все выпьют "наркомовские" за лобзевского Сережку.
В горле рубочного люка завыло - это на мостик выскочил старшина команды радистов Эдик Павлейко. Стройный, подтянутый красавец с маленькими, по-мушкетерски подвитыми усиками, он, наверное, не терял своей франтоватости даже во сне. От погончиков до ремня суконку его пересекали две отутюженные складки, ремнем они прерывались, а затем такие же наутюженные складки продолжались на брюках. Знаки отличника ВМФ и первого класса надраены до солнечного сияния и размещены на суконке точно по уставу. И ничего лишнего, только то, что положено, что им заслужено. Все на нем новехонькое, начищенное.
- Товарищ командир, старшина первой статьи Павлейко прибыл по вашему приказанию, - доложил, и ладонь его от пилотки точно в соответствии со Строевым уставом упала вниз и прижалась к бедру. Ну и красив, чертяка! Прямо хоть на показ! А ругать все равно придется.
- Скажите, Павлейко, с каких это пор офицеры корабля узнают содержание радиограммы раньше командира? Кто ввел у нас этот порядок?
- Товарищ командир, старший лейтенант как сменился с вахты, так и не отходил от дверей радиорубки. Он ждал эту радиограмму. Пришла она открытым текстом прямо в его адрес. Я хотел ее прежде вам доложить, по Лобзев ее у меня из рук вырвал. Дело такое, товарищ командир…
- Ну ладно, раз дело такое, то придется на первый раз вас простить. Но…
- Ни в жисть, товарищ командир. - Было заметно, что старшина замечание выслушал только из вежливости. Сделай его кто-нибудь другой, он огрызнулся бы, убежденный в своей правоте.
Когда Павлейко ловко юркнул в люк, Радько улыбнулся и покачал головой.
- Артист! - В голосе его чувствовалось восхищение. - Артист!
- Неплохой старшина и специалист первостатейный. На мастера осенью сдавать будет. Вот только очень уж много в нем… показного усердия.
- Лучше пусть будет показное, чем никакого. Побольше бы таких.
- Да как сказать. Посмотришь на таких вот исполнительных бодрячков - "есть", "будет сполнено!", каблуками щелк, щелк - и вроде бы кругом сплошное благолепие. А у самого этого бодрячка под крахмальной рубашкой грязная шея. Таких людей больше заботит форма, чем содержание. Поймите меня правильно, каких-либо серьезных претензий к Павлейко у меня нет, но и душа к нему не лежит. И все тут! Возможно, это и моя причуда, но когда речь идет о деле, я не разделяю его на составные - важные и неважные. В серьезном деле все важное. Помните, кажется, у Маршака есть баллада о гвозде? Смысл ее заключается в том, что у кузнеца не оказалось гвоздя, чтобы подковать перед боем лошадь полководца. В бою отлетела подкова, лошадь упала, полководец погиб, а его войско убежало с поля боя. Только лишь из-за того, что у кузнеца вовремя не нашлось гвоздя. Павлейко умеет четко препарировать всю свою службу на то, что обязательно надо сделать - иначе накажут, и то, чем можно пренебречь. Не заметят. А если и заметят, то спустят. Случай с радиограммой вроде бы и мелочь, но все равно отступление от узаконенного порядка. И не наказал я его только потому, что не хочу омрачать радости Лобзева.
- Не знавал я за вами такой строгости, Николай Филиппович. У нас, у кадровиков, за вами прочно закрепилась репутация командира мягкого, гуманного, противника любых репрессалий.
- Эта репутация ошибочная. Кто-то у вас там спутал элементарную вежливость с требовательностью. Не обязательно кричать на своих подчиненных, чтобы они были исполнительными. Можно и тихо приказать, а люди все сделают.
Золотухин рассмеялся:
- Мы это с Валентином Ивановичем на себе сегодня прочувствовали… - Увидев недоумение на лице Логинова, пояснил: - Когда вы вахтенному сигнальщику нагоняй делали.
Теперь улыбнулся и Логинов.
- Вон вы о чем… Ничего, Самохвалов матрос еще молодой, выправится. Вообще-то он старательный.
Берег уже давно пропал из виду, кругом лишь вода и вода. В прореху между тучами выкатилось слепящее яркое солнце и окрасило в зеленый цвет штормовые, в белых пенных шалях, валы. Они раздольно текут от горизонта к горизонту по рябому полю ровненько, словно на параде. Лодка взрезает их по диагонали. Встречаясь с форштевнем корабля, валы сначала натыкаются на правую скулу лодки, бьются о клюз, из которого торчат лапы якоря, взметываются с шумом ввысь, взрываются бриллиантовой россыпью, обрушиваются на палубу. Ухает вода, гудит натужно металл, над самым носом лодки вспыхивает радуга. А вал, раненный, но не укрощенный, толстым слоем прозрачного зеленоватого стекла подминает под себя носовую надстройку лодки, стремительно приближается к рубке. И вот они встретились - вода и сталь. И опять грохот дробящейся воды, стон корабля. Над рубкой ошалело проносятся фонтаны брызг. Обессилев в полете, они плюхаются на крышу рубки, проваливаются через разверзнутый зев рубочного люка прямо в центральный пост. Там неустанно работает насос на откачку воды из трюма.
А на форштевень начинает вскарабкиваться очередной чугунно-тяжелый водяной вал. Порой кажется, что теперь-то уж волна задавит лодку, окончательно погребет ее. Но проходит мгновение, нос корабля прорывает стеклянную толщу, выныривает из нее, вода сваливается с бортов, хлещет струями из бортовых шпигатов, вслед за ней с шумом, похожим на вздох облегчения, вырывается из шпигатов воздух, и кажется, что лодка, вынырнув из воды, отфыркивается совсем как огромный серый кит.
- Красотища-то какая! - не удержался от восторга Радько.
- И самое главное - никогда не надоедает, - поддержал его Золотухин.
Логинов отвел взгляд от горизонта, и глаза его сразу же потеряли настороженность, потеплели.
- Это уж точно, не надоедает. Я двадцать лет вижу море, и каждый раз оно предстает передо мной иным. Как у Айвазовского: что ни картина, то новое море. Вот ведь феномен - казалось бы, ну что тут такого: вода и вода? А он нашел для нее столько красок, света, душевного тепла… Меня, например, научил видеть красоту моря Айвазовский. Честное слово! Я уже капитан-лейтенантом был, когда впервые посетил его галерею в Феодосии. Увидел его Море и будто прозрел.
Глядя на распалившегося Логинова, Радько усмехнулся.
- Будь моя власть, я бы в эту галерею таких вот разочаровавшихся Казанцевых в принудительном порядке водил. Строем. Может, хоть это проняло бы их.
- Думаю, не проняло бы, Валентин Иванович. Они видят лишь то, что хотят видеть. Один, например, в беременной женщине видит счастье зарождения новой жизни, и она для него красива именно этим. А другой - лишь уродующие ее желтые пятна на лице и выпирающий живот. Так и в службе.
- А вы, Николай Филиппович, никогда не задумывались, откуда берутся эти самые разочаровавшиеся? - спросил Логинова Золотухин.
- Признаться, нет… Для меня они совершенно непонятны, да и встретился такой вот Казанцев в моем экипаже впервые. Не успел разобраться.
- Они, уважаемый товарищ командир, продукт нашей с вами недоработки. Наш, так сказать, производственный брак. - Радько с неподдельным интересом взглянул на Золотухина. - Мальчишками они приходят учиться в морские училища. Что их туда влечет? Романтика морской службы. Именно романтическая настроенность является их изначальным качеством, когда они принимают решение стать моряками. Молодости вообще свойственно мечтать о подвигах, о громких и интересных делах. Они и мечтали о них, идучи на флот. Они грезили дальними плаваниями, экзотическими странами, пальмами… Да, да, пальмами. Не ресторанными, в кадках, а пальмами Гавай, Кубы, Ямайки. Закончили училища - и чем же их встречает флот? Сухой обыденщиной, параграфами, инструкциями. Миражи заменяются действительностью. Кто посильнее духом, тот остается верен флоту, а кто-то и ломается, теряет интерес к службе. И наша с вами задача - помочь им найти себя, поддержать. Я, например, считаю очень правильной практику визитов в другие государства. Сходят наши моряки в чужую страну, людей тамошних посмотрят, экзотикой полюбуются, себя покажут. И глядишь, гордости за свой советский флаг прибавится, за свою моряцкую службу. А где гордость, там и любовь.
С кормы доносился гул дизелей. Когда волны наваливались на корму и затапливали выхлопные отверстия, гул становился глухим, ватным, будто слышишь его залитыми водой ушами. Но стоило воде схлынуть, газы, словно обрадовавшись, что им наконец-то дали волю, со свистом и ревом вырывались наружу, и стук дизелей становился оглушающе торжествующим.
На мостик то и дело попарно поднимались моряки. Одни - покурить, другие - просто подышать свежим воздухом. Испросив разрешения вахтенного офицера выйти, они выныривали из люка, протискивались в кормовую часть ограждения рубки, быстренько, но с наслаждением выкуривали сигарету-другую и спускались вниз. На смену поднималась новая пара. Таков неукоснительный закон: вахтенный офицер на случай срочного погружения должен точно знать, сколько человек находится на мостике.
Вот и сейчас он помнил - на мостике их семь человек: командир, замкомбрига, кавторанг из штаба флота, он сам, вахтенный сигнальщик и двое курящих. Раздайся в это мгновение рвущий душу гудок ревуна - сигнал срочного погружения - верхний рубочный люк будет задраен сразу же, как через него стремглав пролетит седьмой человек. И будь наверху кто-то восьмой, кто без ведома вахтенного офицера покинул прочный корпус, он останется один на один с морем.
Из люка пулей вылетел старпом. Хоть он и старался проскочить снизу вверх по трапу так, чтобы его не застала в люке очередная волна, все-таки ему это не удалось, и на его голову, плечи море выплеснуло ведра полтора ледяной водицы. Нагнувшись, он нырнул под козырек рубки, отряхнул пилотку, китель, брюки и рассмеялся.
- "Холодок бежит за ворот", холера ему в бок. - И, сразу же посерьезнев, доложил, что все расчеты вариантов преодоления зоны ПЛО еще раз проверены и приведены в соответствие с сегодняшним состоянием моря и погоды.
Слева впереди на носовых курсовых углах из-за горизонта, как будто прямо из воды, начала вспучиваться макушка острова Угрюмого. Остров, словно огромный гранитный сторож, охраняет вход в Багренцовую бухту. Со стороны моря он неприступен: прямо от уреза воды до макушки метров на триста вздымаются совершенно отвесные сиренево-серые стены. Их покрывают частые морщины. Это за миллионы лет, отделяющие наши дни от того времени, когда в результате каких-то вселенских катаклизмов огромная глыбища откололась от материка и превратилась в остров, вода, время, студеные ветры избороздили гранит глубокими трещинами. У подножия острова круглый год безумолчно стонут волны. Плоская вершина его, как и береговые сопки, поросла пестрым ковром мхов и трав. Но с воды этого разноцветья не видно, и поэтому остров оставляет впечатление мрачное, нелюдимое, и по праву назвали его когда-то Угрюмым.