- Проходи, проходи, не распускай павлиний хвост, - подтолкнул его Зубарев. В голосе этого скромняги послышались вдруг какие-то незнакомые, вроде бы угрожающие нотки.
Лева захихикал:
- Ишь, замурлыкали.
- Зуб, не строй из себя праведника, - отмахнулся Валентин.
* * *
В противоположность Николаю он всегда выставлял себя завзятым сердцеедом и частенько хвастался своими амурными победами. Иногда сядет с папиросой в зубах да как начнет вспоминать имена своих поклонниц, так им и счета нет. Целая рота. А может, и больше.
Бахвалясь, Валентин с видом этакого забубённого гуляки принимался напевать:
И в Омске есть и в Томске есть Моя любимая…
Посмотришь на него в такую минуту - невольно думаешь, что и в самом деле есть в нем нечто неотразимое. Какая-то продувная веселость, подмывающее озорство, будто весь он начинен неуемной взрывчатой силой.
- А как же любовь? - спросил как-то Зубарев.
- Любовь? - прищурился Пономарев. - Вот чудак! А я про что?
- Нет, полюбить можно только раз, - возразил Николай. - Одну на всю жизнь. - Он, кажется, в этом был убежден.
- Тоже мне Ромео! - поддразнил Валька.
- А ты пошляк.
- Зуб, выбирай выражения.
- А ты не треплись. Где шлялся, хахаль?
Валентин и в самом деле, как только нас заставили целыми днями заниматься в учебной базе, перестал проводить вечера дома, точно его тяготила наша мужская компания. Сразу же после ужина он незаметно исчезал и возвращался в гостиницу поздно. Мы все трое подозревали, что Пономарь отирается вокруг радиостанции, но относились к этому по-разному. Мы с Левой - даже поощрительно: а почему бы и нет? Если Валька действительно влюбился, то лейтенантиха Круговая не может этого не оценить.
Нас всех после выпуска из училища переполняло чувство собственной исключительности. Мы ощущали себя людьми суровой и возвышенной, поистине трагедийной судьбы. Жизнь военного летчика сопряжена с постоянным риском, с опасностью, и нам казалось, что уже за одно это любая красотка должна взирать на нашего брата если не с явным обожанием, то хотя бы с тайным замиранием сердца. Тем паче - на Вальку. Наш Валька - писаный красавец и хват, каких поискать. Уж если что задумал - лучше вынь да положь.
А Николай Зубарев явно на Валентина злился. Но Пономарь - ноль внимания. Вот и сейчас вместо ответа он насмешливо запел:
Люби, покуда любится, Встречай, пока встречается…
И сейчас же в тонкую стенку кто-то из наших соседей слева бухнул кулаком. Тут не только Никола, но и Лева разозлился:
- Ну, затянул, как голодный козел! - поморщился он.
Я захохотал. Но Валька, ничуть не смутившись, парировал с ходу:
- Левушка, дорогой! Не вижу логики в твоих умных речах. "Козлишь" ты, а козел, выходит, я? Да еще и голодный!
- Не голодный, так блудный, - ввернул все такой же хмурый Зуб.
В стенку опять бухнули. Теперь уже справа…
* * *
Лейтенант Круговая стояла за преподавательским столом и смотрела на нас спокойно и дружелюбно, не выказывая особого внимания нашему влюбленному. Мне поначалу показалось, что смотрела она даже чуть иронично. И вообще мы были малость уязвлены: учились, учились, а теперь нас - летчиков! - еще и эта краля будет учить. Педагог, черт возьми…
Да, но погоны! Хотя и на девичьих плечиках, но погоны лейтенантские, она - равная нам в воинском звании и служит, вероятно, не меньше нашего. Краем глаза я уловил взгляд Зубарева: он глядел на девушку, как на святыню, - с каким-то немым обожанием. Вот тебе и застенчивый! Да и Лева уставился как-то по-телячьи. Как бы и меня не повело… Она, кажется, и в самом деле ничего…
Главное, что меня приятно поразило, - ни одного мазка краски! Ни на ресницах, ни на губах - нигде. Все - свое, природой данное. Дурацкую косметику, бурно вошедшую в моду почти сразу после войны, я терпеть не мог.
И зачем только эти дурочки мажутся? И чем моложе, тем сильней. Из-за этого мы с, Зубаревым, еще будучи в подготовительной спецшколе ВВС, перестали ходить в соседнее ремесленное училище телефонисток. Они красились, как клоуны. Никола ворчал: "Вот штукатурятся!.." А Валька в одну такую размалеванную даже втрескался, но потом жаловался, что мыла наелся, когда поцеловал.
Примерно та же картина - "на щеках тэ-жэ, на губах тэ-жэ" - была и в медтехникуме, куда мы ходили на вечера из летного училища. Там студентки, наши ровесницы, "штукатурились" еще хлеще. Мы с Зубаревым даже и ходить туда не хотели. Но пристыдил Николай Сергеевич Шкатов, наш любимец. "Опомнитесь, дички! - укорил он. - Советский офицер, тем более летчик, должен уметь танцевать. И не как-нибудь, а блистательно!" Однако блистал там, пожалуй, лишь Валька. Он прямо-таки порхал по залу, то и дело меняя партнерш. Да и Лева старался - пыхтел как паровоз. А мы… Мы с Николой, когда объявляли "дамский вальс", спешили улизнуть в курилку…
Интересно, а Круговая танцует? Вот с кем Валька повоображал бы под музыку! Впрочем, думалось мне, ничего у Пономаря с ней не выйдет. Увидит она, разглядит, что он собой представляет, - сразу даст от ворот поворот. Вот смеху-то будет! - Я едва не рассмеялся, напрочь забыв, что сижу на уроке.
В классе радиосвязи, как и во всех других классах учебной базы, стояли обычные канцелярские столы. Однако обычными они выглядели здесь лишь внешне. Приподнимешь откидывающуюся крышку - под ней радиопанель. На панели три телеграфных ключа, наушники, розетки для их подключения, пучки аккуратно протянутых к сети проводов. По всей видимости, это хозяйство было предназначено для тренажей стрелков-радистов. Летчику достаточно того, чтобы он умел различать позывные радиомаяков, а связь в полете ему дозволяется держать и открытым текстом. И мы, приоткрыв крышки, тут же их захлопнули.
На столе руководителя занятий помимо ключа располагался еще и массивный динамик. Когда Круговая, делая длинные нажатия ключом, подбирала нужную громкость и тональность, этот серый, обшарпанный ящик хрипел и кукарекал, как молодой петух. Но вот он прочистил свое металлическое горло, и наша новая наставница, наша классная дама важно приосанилась:
- Итак, товарищи офицеры, сколько знаков можете принимать?
Принимать азбуку Морзе на слух - дело далеко не простое. Для этого нужны и определенные навыки, и систематические тренировки, и даже некоторые музыкальные способности. А более всего, пожалуй, требовалась хотя бы мало-мальская склонность. Никакой такой склонности никто из нас в себе не ощущал. В училище зачетная скорость приема не превышала сорока букв в минуту, сорок мы и принимали.
- Сколько, сколько? - как бы не поверив, переспросила Круговая. - Всего сорок?
- Хорошего понемножку, - от имени всех выпендривался Валентин. - Лишнего нам не надо. Мы народ скромный.
- Как же так? - разочарованно протянула она. - У нас для летчика минимум - шестьдесят. Обязательный минимум. И вам придется приналечь. Иначе вас и к полетам не допустят.
- Я и сейчас могу шестьдесят! - прихвастнул Пономарев без раздумья. - Могу и больше. Подумаешь, невидаль. Семечки.
Заело Вальку. Взяло за живое. И Круговая поняла это.
- Что ж, посмотрим, - кивнула она, кладя руку на ключ. - Осилите - прекрасно, не осилите - все равно тренироваться надо. Приготовились?
А чего тут готовиться? Бумага на столе, карандаши - вот они. Слушай да записывай.
- Начали!
И запищало, залилось, заверещало, запело. Звонкая, мелодичная трель рассыпалась по классу: "Та-та-ти-ти-ти-та…"
Еле различимые по своей продолжительности звуковые тире и точки слились в замысловатую, почти непрерывную ноту. Лишь изощренный слух мог уловить в ней оттенки и до невозможности короткие, микронные паузы. Ключ выбивал морзянку с такой веселостью, будто радовался тому, что его держит легкая рука девушки.
Темп передачи постепенно усиливался, нарастал. Некоторое время мы записывали принятые буквы, но вскоре начали сбиваться, делать пропуски, и наконец, не угнавшись за увеличивающейся частотой сигналов, отложили карандаши. Продолжал писать лишь Пономарев.
Круговая невозмутимо стучала ключом. Из динамика игривым ручейком катилась звонкая дробь. Она становилась все мельче и мельче, превращалась в бисер, в маковые зерна, в какие-то сыпучие крупинки. Трудно было представить, что эти звуки, этот водопад звуков рождался от похожего на вибрацию трепета человеческих пальцев.
- Да! - переглянулись мы. Нам стало ясно, что так работать ключом, как работала эта молоденькая радистка, способен только мастер своего дела.
- Уф! - выдохнул Пономарев. - Все, лапки кверху, сдаюсь. - Он отбросил карандаш, как бы в изнеможении откинулся на спинку стула и, глядя на Круговую восхищенными глазами, громко заявил: - Я так и думал. Я сразу понял. Еще тогда - на радиостанции. Как увидел вас - королева, говорю. Королева эфира!
- Благодарю, - кивнула она и призналась: - Скорость, конечно, я превысила, вам нужно помедленнее. Но если поупражняться, осилите и такую.
- Вряд ли, - с сомнением покачал головой Шатохин. - Да нам и ни к чему.
- А по-моему, начальству виднее, что вам к чему, а что ни к чему, - возразила Круговая и решила: - Продолжим тренировку.
Мы старательно тренировались. Круговая на сей раз явно снизила темп. Лучшие результаты неожиданно оказались у Левы - почти шестьдесят. Вальку от зависти аж передернуло.
- Еще разок! - решила преподавательница. И опять победил Лева.
- Да вы, товарищ лейтенант, прямо-таки природный связист, - похвалила она, и Шатохин на радостях скромно зарделся. А Пономарь не выдержал, съязвил:
- А что ж? Тут "козла" не выдашь!
- В чем дело, лейтенант Пономарев? - не поняла Круговая.
- Он шутит, - недовольно буркнул Зубарев. - Понимаете, он у нас ба-аль-шой шутник!
- Вот как? - улыбнулась связистка. Но тон Николы насторожил Валентина, и он резко перевернул пластинку:
- А вопросы вам задавать можно?
- Конечно. Даже обязательно, если по существу.
- А если не по существу?.. В порядке дружеской беседы?
- Ну что ж. - Круговая узкой ладонью пригладила свою короткую стрижку, рассыпающуюся на непокорные кудряшки. - На первый раз, пожалуй, дозволительно и побеседовать.
- Вы летали? - ошарашил ее Пономарев.
- Я?.. На чем?
- На самолетах, разумеется.
- Ах да, - мило покраснела она. - Я подумала… Я летала только на пассажирских.
- А на боевых? - не отступал Валентин.
- Какой вы, однако, дотошный! - на лице Круговой выразилась мимолетная гримаска досады. - Я же кончала училище связи, а не летное. Да и туда попала только потому, что владею английским.
- А по-английски с вами поговорить можно?
- Валентин, кончай пижонить! - возмутился Лева. - Ты тут не в единственном числе. - Круговая улыбнулась и кивнула Зубареву:
- Вы тоже что-то хотели спросить? - Но тот мрачно насупился: "Вопросов не имею", - и покраснел как рак.
У меня тоже таковых не нашлось. А Лева осмелел:
- Вы откуда родом, товарищ лейтенант?
- Из Ленинграда.
И опять влез Валентин:
- Вот это да! И в войну там?
- М-м… Не совсем… В декабре нас эвакуировали. Но город уже бомбили. Да и в дороге досталось… Нет, извините, не хочу об этом говорить. Не хочу! Будь она проклята! Не-на-вижу!.. - Девушка так взволновалась, что вся кровь отхлынула от лица, и оно стало белым, тусклым, как неживым. Мы с минуту молчали, злясь в душе на Пономарева. Завел, болтун неуемный! Круговая, отвернувшись, смотрела в темное окно. Что-то она там, бедняга, видела?..
- Я вас понимаю, - с сочувствием взглянул на нее Шатохин. - Я тоже это самое… ненавижу войну. Как бомбежку вспомню…
А Валентин вдруг словно взбесился, заорал:
- Похвально для офицера - ничего не скажешь! Пережил одну-единственную бомбежку и теперь всю жизнь будешь хвастаться? Баба ты!
- Лейтенант Пономарев! - Круговая глядела прямо в лицо Валентину, и в глазах ее горело непередаваемое возмущение: - Что вы себе позволяете?!
- Что слышите! - несло Пономарева. - Да и не вас я имею в виду. Что с вас взять? Вы женщина. А он… Он-то…
- А что я?! - несколько запоздало возмутился медлительный где не надо Шатохин. - Я не хвастаюсь. Я просто не могу забыть. И я тоже ненавижу войну.
- Вон как ты запел! Подумать только… А зачем же пошел в военное училище, раз ты убежденный пацифист?!
- Валентин, не бросайся словами! - вступил в спор Зубарев. Его тут же поддержала Круговая:
- Да при чем тут пацифизм? Все честные люди земли ненавидят войну.
- Он боится, что в случае чего я за его спину спрячусь. - Лева, сдерживая обиду, еще пытался свести разговор к шутке.
- Твоя пошире! Или давно с тыла в зеркало не гляделся?
Лицо Шатохина побелело, напряглось. Он, кажется, скрипнул зубами и глухо промычал. Зубарев, вскочив, грохнул кулаком по столу:
- Замолкни, хам!.. Замри! - И, спохватившись, сдержал себя: - Счастье твое, что здесь женщина. Он, хмурясь, взглянул на Круговую: - Извините, товарищ лейтенант.
- Пономарев, - глухо и медленно заговорила она. - Может, вы возьмете свои слова обратно?
- Да пошли вы все!..
- До свиданья! - Круговая вздернула подбородок и с достоинством вышла из класса.
- Наглец! - зло повернулся к Валентину Зубарев. - Доигрался?!
- Больной - и не лечишься, - укорил его и Шатохин. Валька, не отвечая, быстрым шагом вышел вон и демонстративно бухнул дверью.
- А ты чего в рот воды набрал? Нейтралитетик держишь? - Никола напал теперь на меня.
- Да я и сообразить ничего не успел!.. И сейчас еще не соображу, из-за чего сыр-бор? Он что - приревновал? - удивился я.
- Какая, к черту, ревность! С чего? - не мог остыть Зубарев.
- Ну он же это… Намекал… Куда-то бегал… - А ты и поверил? Да он просто мелкий интриган. Впрочем, сами виноваты - все его выходки прощали.
- А может, сходим к Круговой, уговорим? - несмело предложил Шатохин. - Жалко дурака, попадет же ему, если она…
- Медуза ты, Левка, - беззлобно укорил Николай. - Нет уж, пусть теперь как знает сам выкручивается. Или вы забыли его проделки в училище?..
Из училища Валентин чуть было не вылетел, уже будучи на последнем курсе. Удержался он только благодаря своим круглым пятеркам по всем предметам да отличной технике пилотирования, а главное - заступничеству Николая Сергеевича. А заступался Шкатов за него не единожды.
В нашем курсантском кругу Пономарь начал верховодить еще в те дни, когда мы проходили так называемую "терку", то есть первый, теоретический курс. Схватывая все на лету, он преуспевал в учебе, безо всякого преувеличения, блистал незаурядными способностями. Часто обращались к нему за помощью товарищи, и он никому не отказывал, с удовольствием объяснял любой непонятный вопрос, охотно "брал на буксир" отстающих. За это ему одному прощались не всегда безобидные насмешки, грубый юмор, хвастливость, нескромная болтология. И все же авторитет у Вальки был непрочный, а репутация складывалась скандальная. Очень уж хотелось ему везде быть первым - ив деле, и в веселье, и в любви. И вот отпустили его в город на выходной день. Пономарь явился с опозданием на целый час. Увлекся, мол, никак не мог с девушкой распрощаться. Запретили ему увольнения - он завел шуры-муры с женой одного из инструкторов.
Стали мы его стыдить - смеется: "Любовь - не картошка…" Пришлось поговорить с ним всем сообща - на комсомольском собрании. Но, спустя каких-нибудь полгода, едва успели снять с него комсомольский выговор, он опять отличился! На этот раз - в воздухе, в пилотажной зоне. Что уж он там вытворял, точно сказать трудно, можно было. лишь догадываться, но приземлился, зарулил на стоянку, а дюраль на фюзеляже - гармошкой. Было очень похоже на то, что по крупу перепуганного коня прошла лихорадочная дрожь, да так и застыла.
Наши учебные полеты были немедленно прерваны. Командир более часа допрашивал Пономарева о том, что же он все-таки делал в полете, но так ничего толком и не добился от него. Собрали нас всех возле покореженной машины: "Смотрите, как не надо летать!" А виновник, всем своим видом изображая несправедливо обиженного, даже руки к груди приложил:
- Да не нарочно я! Сам не пойму, как получилось. Попал в непонятное положение - еле из пике вылез…
Самолету был нужен капитальный ремонт, так как инженер заявил, что не исключены повреждения и внутри, в узлах каркаса. Но Валентин умел оправдываться столь искренне, что его объяснения приняли за чистую монету. Словом, наказывать его не стали, а сам он выводов для себя не сделал и вскоре погорел вдругорядь.
Случилось это опять в небе. Шел тогда Пономарев по дальнему маршруту уже на боевом бомбардировщике. Вдруг смотрит - под ним тихоходный транспортник, И не удержался наш доблестный ас от язвительной реплики. "Эй вы, - нажал он кнопку радиопередатчика, - не путайтесь под ногами, воздушные извозчики!" Те обиделись. "Постыдился бы, - говорят, - все же товарищ по крылу". Так Валька и еще присовокупил: "Видали вы их - зачирикали! Вот уж правда - всякая ползающая букашка хочет видеть себя порхающей стрекозой".
Гражданские летчики, естественно, доложили о происшедшем по инстанции. У нас на аэродроме поднялся шум. И немалый. Вопрос о дальнейшей судьбе Пономарева был вынесен на инструкторско-командирский педсовет. За грубое нарушение правил радиообмена, а главное - за высокомерие, чуть было не отчислили Валентина из училища. И если бы не Шкатов, не видать бы нашему лихачу лейтенантских погон. Николай Сергеевич сумел его отстоять, поскольку, мол, такие способные курсанты попадаются чуть ли не раз в десять лет.
Неужели Валька мог такое забыть? А похоже, что - да. Эх, мать честная. Зубарев, пожалуй, прав - мы в этом тоже виноваты.
Не сговариваясь, мы объявили Валентину бойкот молчания. Да он и сам это понимал и ни с кем из нас не пытался заговорить, что стоило ему неимоверных усилий. В первый раз на его долю пало столь тяжкое испытание. Над ним еще в училище посмеивались: "Не выключи - неделю будет языком молоть!" Теперь Пономарь-звонарь мучился, как больной: то бросался плашмя на койку - лицом в тощую подушку и замирал ненадолго, то извлекал из тумбочки какой-то потрепанный детектив и, полистав, опять прятал, то, как после селедки, хлестал ледяную воду из графина - прямо из горлышка.
Был выходной день. Время тянулось, как зубная боль, тем более, что до самого обеда никто из нас не проронил ни слова. Мы трое сидели вокруг стола словно мрачные сычи, уткнув носы в книги. А Вальке не сиделось, не лежалось и не читалось. Он и обедать не пошел, видимо, ожидал, что мы его позовем. Но мы и тут выдержали характер. Правда, в столовой Лева начал было заворачивать в бумажную салфетку кусок хлеба с котлетой, но Зуб на него - тигром: "Ешь тут!" Так и не дал с собой унести.
Вечером мы собирались в кино: наш связной самолет должен был привезти от соседей очередную серию трофейного "Тарзана". Но после обеда на улице так взыграло - не то что взлететь, на ногах не устоять! За окном выло, гудело, свистело, завывало - нос за дверь не высунешь. На ужин мы кое-как пробрались, зато из столовой уже не шли, а буквально катились кубарем под самую сатанинскую музыку. С полчаса потом оттирали хнычущему Леве его нежные щеки. Короче, погодка была, что называется, под настроение.