И вот в такую-то вьюгу-завируху из штаба к нам заявился посыльный: "Лейтенанта Пономарева вызывает капитан Зайцев!" Зачем бы, спрашивается? Круговая пожаловалась, не иначе. "Ну да что там, - подумал я. - Везет ему, как всегда. Отбоярится…"
- А до утра подождать нельзя? - тревожно кивнул на окно Лева.
Посыльный, приняв на свой счет, вытянулся по стойке "смирно":
- Никак нет! Приказ есть приказ, сами понимаете… Да вы, товарищ лейтенант, не тушуйтесь, - утешил он лениво собирающегося Валентина, - добредем. Палку лыжную я для вас прихватил, в сенях… В подъезде то есть оставил. Веревку - тоже там кинул…
Вернулся Пономарев не скоро. Он долго отряхивался возле двери, громко топал в коридоре промороженными унтами - выбивал из шерсти снег, а предстал перед нами сияющий во все скулы.
- Я так и знал! - с досадой вырвалось у Зубарева.
- Ничего ты, брат Никола, не знал! - бодро возразил Валька. - Думаешь, добренький дяденька - размазня? Ох, лихо мое, лишенько! Уж он меня пилил-пилил, ел-ел, да все с перчиком, да с уксусом, как только я жив остался. Одним словом, подробности - письмом. Простите меня, братья-славяне! Сам не знаю, с чего я, шаромыжник, завелся. Слышь, Лева, прости, дружище. Да ведь мы же… Да я…
- Финтишь, Пономарь! - не поверил Николай. - Права Круговая.
- Лева, ну хочешь - на колени встану?
- Отстань! - испугался Шатохин. - И не у меня… Не у нас проси прощения.
- Нам что? - добавил Зубарев. - Мы толстокожие. Чихали мы на это дело с потолка. А ты… Ты не нас - хорошую девушку обидел. Неужели до сих пор не дошло?
- Дошло, хлопцы, дошло. Был я уже у нее. Но она добрее вас оказалась.
- Ладно. В таком случае я тоже, - буркнул Лева.
- Черт с тобой! - подытожил Зубарев. - Но впредь - гляди. Знаешь, как у нас на заводе говорили? "Ходи ровней, знай край - не падай".
- Ни-ни! На веки вечные! - поклялся Валька. И заходил во круги, и захохотал.
- Сядь, артист! - прикрикнул Зубарев. - Рассказывай. Сильно ругался?
- Не то слово! Кабы отлаял на чем свет стоит, легче было бы. А то - душу вына́л! Да все с улыбочкой, с подковырочкой, - помереть можно. А начал-то как! Посмотрел на меня с сожалением и вздохнул. Я, говорит, и до сих пор больше штурман, чем политработник… А вот летаю все реже… Из-за таких, говорит, сволочей, как ты.
- Так и сказал? - усомнился Лева.
- Ну, не совсем так, а понимать надо так. Стыдно, мол. Ну, и я ему не спустил, будь спок. Нас, говорю, сюда не посылали, мы сами - добровольно. А он… ха-ха-ха! Вскочил и поклон мне отвесил: простите, сударь, великодушно, не догадались горячо поблагодарить таких героев. Я ему: что, мы сюда приехали - летать или за партой штаны протирать? А он: вы бесконечно правы, ученого учить - только портить. Я ему: как нас тут встретили? Никто не любит! А он: заставим! Приказ в клубе вывесим. Я ему про кипятильник, что вот вечером стакан чая не добудешь. А он: простите, забыл вашу бедность. Вот с получки скинемся с командиром - купим вам и чайник, и стаканы. Я ему: батареи в комнате чуть теплятся. А он: оплошка, сударь, извините. Завтра же школу прикрою - вам уголька подкину…
- Короче! - отмахнулся Зубарев. - "Я ему - он мне…" Про Круговую - что?
- А ничего. Только и спросил, чего это ты частенько возле радиостанции виражишь? Прогуливаюсь, говорю, на сон грядущий. А он, видать, рифмы любит: "Мой друг, нельзя ли для прогулок подальше выбрать закоулок?" Ха-ха-ха!
Ну что ты с него возьмешь, чудика! Тут и нас стало одолевать похохатывание.
- Про Карпущенко, небось, смолчал? - вспомнил Шатохин.
- Сказал! Гоняет, говорю, четверых строем, точно мы и не офицеры. Мальчишки, говорю, смеются…
- А он?
- А он как заржет!.. Заставь, говорит, кое-кого богу молиться… Ладно, мол, об этом я сам с ним потолкую…
- Хорошо бы! - воскликнул Лева. И вдруг запнулся, встретив колючий взгляд Зубарева: - Ты чего?
- Ну, я думаю, замполит завтра же все растолкует сам, - отозвался Николай.
И он не ошибся.
На другой день, хотя это было воскресенье, капитан Зайцев вечерком пожаловал к нам самолично. И как дважды два доказал, во сколько каждый из нас обходится разоренному войной государству. Надо ли, дескать, напоминать, ради чего? Сами видите: заголовки в газетах - чернее грозовых туч. Мы с вами должны о нашей летной работе, о боеготовности больше думать, а вместо этого я вынужден разжевывать вам азы офицерской этики. И пошел, и пошел! А закончил так: "Несознательный вы народ. Политически недозрелый. Не умеете мыслить большими категориями". Эгоисты, одним словом, - только о себе думаем…
Не очень приятно было выслушивать такое, но во многом он прав. Вспомнить хотя бы мою партизанскую Брянщину - какой она осталась после изгнания фашистов? Жуть жуткая! А тут - угроза новой войны. Атомное оружие вскружило головы не только заморским генералам, но и политикам. На страницах зарубежных газет и журналов открыто обсуждается, сколько ядерных бомб потребуется для уничтожения Москвы и Ленинграда. А мы в своей спокойной будничной жизни вроде бы об этом и не думаем.
* * *
На другой день первые два часа были посвящены знакомству с конструкцией реактивного двигателя нового типа. Он был установлен на бомбардировщиках, прилета которых ожидали в эскадрилье, и сообщение об этом вызвало у нас радостное оживление. Наконец-то мы займемся настоящим делом.
Урок вел капитан Коса. Он не отличался особой склонностью к соблюдению уставной этики и был как-то завидно небрежен. Право, он даже выигрывал тем, что совершенно не старался держаться служебной формалистики. В эскадрилье его, как правило, величали не по званию, а по имени-отчеству, Семеном Петровичем. И как только он вошел в класс, Пономарев расцвел:
- Петрович-два…
Слух у Косы оказался острым, как и его фамилия.
- И все-то они знают… А Петрович-один кто? Командир?
- Так точно! - на всякий случай по-уставному подтвердил Валентин.
- Ну, запорожцы, здоровеньки булы! - весело кивнул Коса. - Рад вас видеть.
- Здравия желаем, товарищ капитан!
- Во, молотки, чуть не оглушили.
- Так мы же тоже рады, - улыбнулся во все скулы Пономарев.
- Спасибочки. Сидайте, земляки.
- Да нет, мы не казаки, - возразил Валентин.
- Я в том смысле, что все мы одного рода-племени. Братья-славяне. Да и службы одной. Только вам, хлопчики, полегче, чем нашему брату-технарю.
Было что-то добродушное и одновременно хитроватое в выражении его прищуренных глаз и обожженного морозом и ветром худощавого лица.
- Летчику - что? - пояснил он свою мысль с мягкой усмешкой: - Слетал, закинул планшет за спину и пошел себе вразвалочку до хаты. А наше дело - знай вкалывай. Руки в масле, нос в тавоте, но зато - в воздушном флоте. Эк раскатились! Чего тут смешного?
- А вы воевали, Семен Петрович? - не удержался Валька.
- А как же! Как пришел в авиацию в сороковом сержантом-механиком, так и доселе воюю. Ну и хватит. Зараз приступаем. Слухайте сюда.
Вероятно, не одному мне подумалось, что Карпущенко - тоже украинская фамилия, а как они между собой не схожи! Нам нравился мягкий говорок капитана Косы на смешанном русско-украинском, его необидный юморок. Да и весь он нравился, точно мы были знакомы бог весть с какого времени.
- Мальчишки! - засмеялся Семен Петрович. - Слыхал, всех критикуете. И про меня мабуть думаете: вот чудак дядько. А себя? Лиха-то военного вы хватили, а повоевать не пришлось. Так ведь? Потому кое-чего и не шурупите…
И вдруг как бы без всякой связи с предыдущим поведал нам о тех с виду непримечательных предметах, которые мы видели на столе командира эскадрильи. Нам думалось, что эти детали - ненужный хлам, а они были для Филатова чем-то вроде реликвий.
Плоскогубцы, оказывается, кто-то из механиков обронил в кабине бомбардировщика и не доложил об этом. Когда самолет поднялся в воздух, они попали в тяги руля высоты. Руль заклинило, полет чуть было не закончился аварией. Лишь выдержка и мастерство да медвежья силища Ивана Петровича помогли ему спасти машину и благополучно приземлить ее на аэродроме.
У сплющенного снаряда тоже была своя история. Однажды Филатов буксировал воздушную мишень, по которой летчики, атакуя с разных направлений, вели учебные стрельбы. И тут кто-то из молодых, неправильно построив маневр, пальнул в самолет-буксировщик. Хорошо еще, что бронебойный снаряд, пробив обшивку центроплана, застрял в узле балочного лонжерона.
Не меньшей опасности подвергался Филатов в свое время и от небольшой, безобидной с виду лопатки реактивной турбины. В полете она почему-то разрушилась и вырвалась из своего гнезда. Двигателю грозил пожар, пришлось его немедленно выключить и тянуть на одном. А высота была небольшой: осложнись положение - нельзя было бы и катапультироваться…
Мы слушали, забыв обо всем на свете.
- От бисовы парубки! - спохватился капитан Коса, - а моторчик-то? А, нехай перший блин будет комом. Нагоним в темпе?
- Так точно, товарищ Семен Петрович!
* * *
Класс, оборудованный для занятий по практической аэродинамике, нам нравился больше других. На стенах в нем от пола до потолка висели красочные, преимущественно самодельные, нарисованные кем-то из своих художников, схемы, диаграммы, графики и чертежи. На них в разных положениях были изображены самолеты с направленными от них во все стороны черными стрелами - векторами сил, действующими при взлете, наборе высоты, вираже, спирали, снижении.
Под потолком над дверью висели обращенные носами к слушателям модели самолетов самых различных модификаций. Три макета реактивных бомбардировщиков стояли на столе преподавателя. Слева была прибита черная школьная доска. Здесь же, в углу, угнездился широкий книжный шкаф. За стеклом на корешках книг можно было прочесть: "Очерки по истории летного дела", "Теория полета", "Динамика маневрирования в бою", "Самолетовождение", "Специальные тренировки летного состава" - и множество других с названиями подобного рода.
Справа от двери был прикреплен большой, во всю стену, красочно оформленный стенд с материалами, посвященными истории нашей эскадрильи. В рамках из самолетного плексигласа на нем помещались и фотографии, и рисунки, и страницы машинописного текста, и даже подлинные письма ветеранов. Они-то больше всего и привлекали наше внимание. Ожидая прихода командира, мы читали и перечитывали эти любопытные документы. Содержание их подчас казалось нам почти легендой.
"Аэропланы враждующих сторон вели себя в воздухе исключительно корректно. При встречах противники приветственно покачивали крыльями и разлетались каждый по своим делам. Словом, авиаторы считали летную профессию настолько опасной, что, не сговариваясь, решили не ухудшать своего положения в небе. Но это длилось недолго. В одном из очередных вылетов русский авиатор, встретив немца, подлетел поближе и в знак приветствия качнул крылом. Немец в ответ вытащил "кольт" и обстрелял вежливого коллегу. С того выстрела началась война в воздухе. Пилоты слетались, как на дуэль - с револьверами, и палили друг в друга".
О том, как воевали в те давние годы авиаторы, рассказывалось и в письме одного из летчиков-наблюдателей. Была когда-то в военной авиации такая должность, ныне ей соответствовала должность штурмана. Один из тех красных штурманов писал:
"Мы сбрасывали на противника железные стрелы и даже камни, а иногда брали на борт несколько больших тыкв с привязанными к ним продырявленными коробками из-под консервов. Эти безобидные снаряды летели вниз со страшным визгом и наводили на врага, особенно на кавалерию, прямо-таки невообразимый ужас".
Читая такое, и не хочешь, да улыбнешься. Впрочем, какие тогда были самолеты! Вот что рассказывается о них в письме бывшего авиамеханика:
"Новый, только что полученный аэроплан казался нам великолепным. Целых три прибора украшали пилотскую кабину: показатель скорости, компас и счетчик оборотов мотора. Правда, проку от последнего было немного, мотор часто отказывал. Взрывом срывало крышку карбюратора, вслед за этим пилота окатывало струей горящего бензина. Несомненно, если бы моторы в те времена не останавливались так часто, жизнь летчиков была бы менее интересной, хотя и более продолжительной".
Юморист, однако, этот бывший механик! Сам-то наверняка не летал. И совсем иным, суровым, заставляющим задуматься, было расположенное рядом как бы для контраста письмо одного из летчиков, участвовавшего в Великой Отечественной войне:
"Наш бомбовый, удар был метким, но досталось и нам. Прямое попадание зенитного снаряда разворотило кабину, был тяжело ранен штурман, осколками вдребезги разбило приборную доску. Как найти дорогу домой, если нет даже компаса? Я долго летел, что называется наобум, и вдруг чуть не выпустил штурвал, увидев подползшего ко мне штурмана. Лицо его было обмотано окровавленным бинтом, выбитый глаз закрывала кожаная перчатка, привязанная телефонным шнуром. С трудом дотянулся он до моего планшета и, водя пальцем по карте, стал показывать, куда довернуть самолет".
Да… Трудно представить себя на месте этих стойких, самоотверженных людей, хотя ты сам - летчик.
А это что? В центре стенда среди пожелтевших писем и рисунков - свежая газетная вырезка:
"Комиссия по атомной энергии в очередном докладе конгрессу США бодро оповещает, что производство атомных бомб достигло самого высокого уровня, что продолжаются работы над водородной бомбой и над "бомбой-ядом". Журнал "Атомик сайентист" сообщает о новом оружии массового уничтожения - смертоносном песке. В меморандуме "комитета по изучению европейских проблем" говорится об употреблении бомб, микробов, ядов и насекомых для повсеместного уничтожения людей, скота и растений, а также о "метеорологической войне"".
Черт знает что! Это уже не история, это - современность. О таком не хотелось бы ни читать, ни думать.
- Садитесь, ребята, за столы, - взглянув на часы, сказал Зубарев. Он был сегодня дежурным и напомнил нам, что время приближается к началу занятий. Вот-вот в класс должен был войти Филатов.
Через минуту-другую открылась дверь. При появлении командира мы поспешно встали. Приняв рапорт Зубарева, майор разрешил садиться, снял с плеч меховую куртку, грузно сел сам. Стул под ним жалобно скрипнул. Полное добродушное лицо Ивана Петровича было красным от мороза, а нам подумалось: "Сердит!" Обычно улыбчивые глаза его смотрели сурово, недовольно.
В ожидании неприятного разговора мы чувствовали себя как на иголках. А Филатов молчал, словно испытывая наше терпение. Потом негромко спросил, колюче взглянув на Пономарева:
- Опять?
Валентин поднялся из-за стола, но ничего не ответил, лишь тихонько вздохнул. Любопытно, в самом деле он испытывал неловкость или опять притворялся, играл?
- У многих из нас, - строго сказал майор, - сложилось впечатление, что вы возомнили себя готовыми тактиками и стратегами. Предупреждаю: рано! Училище дало вам основательные знания, но запомните: летчик учится всю жизнь. Не мне вам напоминать: успех в воздухе куется на земле. Две третьих своего времени - теории, и лишь одну - полетам. - Помолчав, он заключил: - Все. Садитесь, Пономарев. Приступим к занятиям. - И добавил, пряча усмешку: - Протирайте штаны…
Мы переглянулись: и об этом знает!
- Однако шутки в сторону! - продолжал комэск. - Мы со дня на день ждем реактивные самолеты. Вы обязаны изучить и освоить эту сложную технику в сжатые сроки. Предупреждаю, кто получит хотя бы одну тройку, пусть о полетах и не мечтает. Это у нас закон…
В училище было немало хороших преподавателей, и все же, казалось, никто еще так доходчиво не объяснял нам законы аэродинамики. Мы до сего времени относились к авиационной терминологий, так сказать, с почтением, а Иван Петрович по-хозяйски распоряжался словами и перекраивал формулировки, сдобривая речь летным жаргоном. Тем самым он как бы давал понять: ничего сложного в этой науке нет и не надо робеть перед столь рядовым делом, каким является полет на реактивном самолете.
Теоретические положения Филатов обязательно дополнял интересными примерами из своего летного опыта и вскоре всецело овладел нашим вниманием. Увлекшись, мы перестали замечать, что от дощатого пола немилосердно сифонило холодом, словно в старой деревенской избе.
- Сел в первый раз на реактивный - ноги от страха на педалях морзянку выбивают, - посмеиваясь, рассказывал майор. - До того летал - самолеты нормальные были. Глянешь - палка крутится, значит - летишь. А тут спереди дыра, сзади тоже. Разве это машина? Примус какой-то, а не самолет. И кабина наглухо задраена, не слышишь ни черта. То ли гудят движки, то ли давно заглохли…
Мы понимающе заулыбались. Палка - это воздушный винт, пропеллер. Дыра - реактивное сопло. А у Филатова всему свое, земное, даже как бы пренебрежительное наименование.
Мысли невольно обращались к истории развития авиации. Давно ли, кажется, в небо поднялись беспомощные, покорные ветру воздушные шары? За ними - громадные, неповоротливые, как звероящеры, дирижабли и примитивные, как таратайки, четырехкрылые аэропланы. И вот перед нами человек, который освоил реактивный самолет. А вскоре на таком будем летать и мы.
Какая же у этой машины скорость? Подумать только, она мчится быстрее артиллерийского снаряда! Сумеем ли мы оседлать ее? Должны!..
Хотя черт его знает! Заранее утверждать трудно. Каких только страстей не рассказывали нам об этих, пока еще неведомых, машинах. В училище ходили легенды о капитане Бахчиванджи, который погиб в испытательном полете на реактивном истребителе. А еще говорят, что необычайной мощности двигатели взрываются и до сих пор. Говорят, будто при пилотировании таких самолетов у летчика от перегрузок сами собой закрываются глаза.
А, да мало ли что говорят! Я попытался отмахнуться от неприятных мыслей и вдруг вспомнил обломок лопатки от ротора реактивной турбины, который лежит на столе комэска в его кабинете. Теперь этот безобидный с виду кусочек металла казался мне страшным, смертоносным осколком, занесенным туда с поля боя. Хотелось попросить Филатова, чтобы он сам рассказал о своих "реликвиях", но я не решился.
А пока что он говорил о другом. Послушать его, так летать на новом самолете - одно удовольствие. И кабины на нем комфортабельные, и движки надежные, и в пилотировании он гораздо проще, чем любой винтомоторный. Конечно, есть, мол, кое-какие особенности, есть определенные сложности, но они скорее чисто морального, психологического порядка. Все новое в технике, как и вообще все новое и непонятное, первоначально вызывает у человека если не страх, то некоторую робость. А это чувство нужно загодя в себе подавить и отбросить.