- В свое время я опасался даже велосипеда, - посмеиваясь и как бы размышляя вслух, говорил Филатов. - Потом так же самолета боялся. С виду - птица, да ведь железная, того и гляди клюнет и грохнется. Смешно? Да, сейчас смешно, а было по-настоящему страшно. Значит, от чего страх? От незнания…
Мы смотрели на командира эскадрильи, невольно любуясь его крепко сбитой кряжистой фигурой, его открытым, смелым лицом. Беседуя с нами, он поднялся из-за стола, неторопливо прошелся по классу и, прищурясь, окинул нас цепким, пытливым взглядом:
- О валёжке слышали? Я недавно здорово напугался…
Он пояснил: валёжка - самопроизвольное кренение самолета на высоких скоростях, и опять рассказывал по-своему:
- Гляжу - пошла машина вперевалку, как утка с набитым зобом: ковыль, ковыль… Вот, думаю, штука! Сдурела она, что ли? Ведь опрокинется сейчас, гробанется. А с парашютом сигать неохота, катапульта - та же пушка. Выстреливать вместо снаряда самим собой - приятного мало. Да и самолет жалко бросить. Это какие же деньжищи!..
Он стоял перед нами, слегка нагнув свою лобастую голову и надежно расставив ноги. А мне вдруг стало отчего-то жутко и весело. Попробуй его, медведя, качни! А катапульта? "Катапульта - та же пушка". Какая же она, эта пушка, если может запросто выбросить в небо такого вот топтыгина из летящего самолета?!
Нет, не напрасно я всем своим существом предчувствовал, что со мной рано или поздно произойдет что-то необыкновенное. Вот она - романтика! Не отвлеченная, не надуманная, а вполне конкретная, реальная. Она предстала перед нами в образе этого обыкновенного и необыкновенного человека с чуть лукавым прищуром и глуховатым голосом. Но теперь-то мы знали, что он не просто летчик, а летчик-реактивщик. Наш командир. Под его началом мы будем стоять у колыбели реактивной авиации, летать на таких скоростях, которые иначе как сумасшедшими и не назовешь.
Над многочисленными схемами, графиками и рисунками на стене в классе висел большой, словно лозунг, красивыми буквами написанный плакат: "Мы рождены, чтоб сказку сделать былью!" Чуть пониже - другой. На нем - знаменитые слова Циолковского: "За эрой аэропланов поршневых должна следовать эра аэропланов реактивных".
Неужели и вправду эта эра уже наступила? Дух захватывало от такой мысли.
У Филатова был явно иронический склад ума. И о столь важном, поистине историческом событии, и о личной причастности к нему майор говорил как о чем-то обыденном, да еще с небрежной усмешечкой. Впрочем, это, на мой взгляд, лишь подчеркивало его незаурядность. Только мужественный человек может вот так откровенно и снисходительно посмеиваться над опасностями, с которыми связана избранная им рискованная профессия.
Час промелькнул как одна минута. Мы даже удивились, услышав сигнал на перерыв: так быстро? И впервые за все время занятий в учебной базе никто не спешил из класса.
В комнату для курения Иван Петрович не пошел. О чем-то размышляя, он прогуливался по коридору. Наблюдая за ним, я отметил про себя, что и походка у него своеобразная, летная. Ходил он неторопливо, вперевалку и немножко боком - правым плечом вперед. Так вышагивают люди, привыкшие к унтам и встречному ветру.
- У майора - валёжка, - пошутил Пономарев, ничуть не опасаясь того, что Филатов его услышит. А может, он произнес эти слова вслух и не без умысла, чтобы покрасоваться: мне, мол, все нипочем. Его вечно томила жажда острых ощущений. Обладая способностью моментально забывать любые огорчения, наш бесшабашный приятель снова держался так непринужденно, будто это совсем не он какой-нибудь час назад с самым смиренным видом стоял перед комэском навытяжку.
- Тише ты! Он же слышит, - указывая глазами в сторону Филатова, шепнул Шатохин. - Не дразни гусей.
- А ты не шипи, как баллон со сжатым воздухом, - ухмыльнулся Пономарь.
- Истребители уже все на реактивных летают, - вступил в разговор Коля Зубарев. - Переучились. А мы еще и не начинали.
- Ничего, начнем и мы, - отмахнулся Валентин. - Время такое. Как когда-то парусный флот был вытеснен паровым, так теперь винтомоторная авиация уступает место реактивной. От этого никуда не уйдешь. Закон. - И вдруг, увлекаясь, он окинул нас загоревшимся взглядом: - Нет, вы только вникните, что происходит! Это… Это же самая настоящая техническая революция!..
Мысль, высказанная им, была, скорее всего, лишь предположением, догадкой, но Валентин редко говорил о чем-нибудь с сомнением или хотя бы с раздумьем. Он всегда категорично утверждал или отрицал. И мы восприняли его заявление с иронией. Чего-чего - революция? Какая такая революция? Ну, братец, тут ты хватил через край, подзагнул.
- Почему? - задиристо вскинулся Пономарев. - Появление парового двигателя было самой настоящей революцией для всего тогдашнего транспорта. Да и не только для транспорта - для всей индустрии. А тут - реактивный. Нет, не зря Циолковский сказал: новая эра!..
Спорить с ним невозможно. Ты слово - он тебе сто. Вот и сейчас он весь ощетинился от наших возражений. Докуренная до основания сигарета обожгла ему пальцы, он зашипел сквозь стиснутые зубы, щелчком послал окурок в урну, тут же закурил снова, сделал пару глубоких затяжек и опять зарокотал, как мотор на холостых оборотах.
Отстаивая свою точку зрения, Валентин говорил громко, почти кричал. Это привлекло внимание Филатова. Майор неторопливо двинулся в нашу сторону, но вдруг остановился, прислушался и шагнул к окну.
Пономарев умолк. На минуту воцарилась тишина, и в этой тишине зародился непонятный, быстро усиливающийся звук. Казалось, где-то неподалеку с тяжелым шумом хлынула огромная масса воды. В ее клокотание вплелся пронзительный звенящий свист, а в следующий момент все вдруг содрогнулось от неслыханного грохота.
Ах, какой это был грохот! Небо ревело, стонало, громыхало, крошилось на куски, выворачивалось наизнанку. Угрюмые северные сопки вздрагивали с головы до пят, словно бы и они гудели своими нутряными басами. Не знаю, от страха или от восторга, у меня по телу пробегал озноб и замирало сердце. А Филатов, слушая этот неистовый гул, был похож на полководца, наслаждающегося музыкой победного наступления.
- Летят! - сказал он, поворачиваясь к нам всем своим медвежьим туловищем. - Наши! Реактивные…
Так вот каким оказалось происхождение этого бешеного, до жути грозного рева! С гудением бензиновых моторов мы давно уже свыклись, а такого еще не знали. И чудилось, что это был не просто гул, а утробный рык какого-то мифического чудища, полный исступленной ярости и необузданной силы.
Самолеты летели группой, в строю. От грома их турбин дрожмя дрожала земля, трепетали стены нашей учебной базы, жалобно дребезжали оконные стекла.
С живостью, неожиданной для его грузной фигуры, майор устремился к выходу.
Пономарев в приливе буйной радости подпрыгнул до потолка.
Не будь потолка, он сиганул бы выше.
Обгоняя друг друга, мы выскочили на крыльцо, втиснулись в командирскую легковушку и, как по тревоге, помчались на аэродром. Уже знакомая дорога казалась нам иной, незнакомой.
Она вела нас в будущее..
В новую эру.
* * *
От тяжелых раскатов неслыханно мощного гула распались хмурые осенние тучи. Из-за них осторожно, вполглаза выглянуло робкое северное солнце. Ему, наверно, тоже хотелось полюбоваться новоявленными громовержцами, но оно то ли стеснялось, то ли побаивалось этих стальных великанов.
Они, впрочем, были не стальными - дюралевыми. Однако серебристый дюраль их обшивки, аккуратно прилизанной в стыках плоскостей с фюзеляжем, был отполирован почти до зеркального блеска. Поэтому издали каждый из них представлялся цельно отлитым из нержавеющей стали.
Как только бомбардировщики приземлились и зарулили на стоянку, вокруг сразу же собралась толпа. Безучастным не остался никто. Летчики, техники, механики, специалисты наземных служб, среди которых была даже Круговая, - все с жадным любопытством рассматривали новые самолеты.
Вблизи реактивный корабль особенно громаден и вроде бы чрезмерно тяжел. Глянешь на высоко задранный киль - шапка валится. Справа и слева у самого фюзеляжа вместо привычных четырехлопастных винтов зияют черные дыры. Это - сопла упрятанных в обтекаемые гондолы могучих двигателей. Не сопла - тоннели, в которые может свободно вползти человек. Мы выстроились в очередь, чтобы побывать в кабинах, и сгорали от нетерпения. Нужно было сейчас же, немедленно посидеть в катапультном пилотском кресле, пощелкать тумблерами, сжать ладонью ребристый рог штурвала, ощутить его романтическую прохладу. По стремянке, приставленной к борту, вслед за товарищами поднялся и я. Поднялся и, сознаюсь, оторопел. Что такое? Куда меня занесло? Я - летчик! - вижу в кабине летчика один-единственный знакомый предмет - белую дюралевую чашку пилотского сиденья. Даже штурвал здесь не такой, какие были на старых самолетах. А уж все остальное…
Все остальное было вне пределов моего разумения. В глазах зарябило от множества самых разнообразных рычагов и вентилей, шкал и циферблатов, переключателей и кнопок, осветительных плафонов и сигнальных лампочек, табличек с надписями и цифирью.
Таинственным светом поблескивали приборы. Некоторые из них были трехцветными: сине-зелено-красными. Панели и пульты ярко сверкали никелем, вкусно пахли лаком. Каждая тонко выточенная деталь, каждый механизм и агрегат казались мне прекрасными, как изящные игрушки, и умными, как живые, одухотворенные существа. Все до мелочей в этом сложном хозяйстве с гордостью заявляло, что оно предназначено не для того, чтобы им любовались, а для дела, для полета.
Сесть за штурвал можно было лишь одному. Первым мы предоставили такую возможность Шатохину, а сами расположились вокруг него, облепив нос самолета, словно муравьи кусок сахара. Следовало, конечно, подождать своей очереди на земле, но у нас не хватило терпения. Сзади, вцепившись руками в наголовник бронеспинки, примостился Зубарев, сбоку - я, справа - Пономарев.
Лева, судя по выражению его лица, чувствовал себя на катапультном кресле весьма неуютно. Он ерзал, растерянно озирался и громко сопел. То ли ему было там неудобно, то ли его смущал установленный под сиденьем пороховой заряд.
- Чего пыхтишь? Давай взлетай! - в шутку сказал Валентин.
- Что ты! - смущенно отозвался Шатохин. - Тут не то что взлететь - двигатели запустить не сумеешь.
- Слышь, ребята, - заговорил Зубарев, - а я вот вспомнил, что в наших сказках ведьмы летали на помеле.
Мы воззрились на него, как на ненормального.
- В огороде бузина…
- С чего это тебе взбрело?
- Да как же… За реактивной турбиной не клубы, а струи пламени и раскаленного газа. Если смотреть со стороны, если изобразить схематично, самое настоящее помело!
- Ну ты и сморозил! - захохотал Пономарев и ввернул в рифму: - Я не чудило, уверял чудило, но это никого не убедило.
Николай, несмотря на свои двадцать лет, не утратил еще того полудетского дара воображения, при котором оседланная хворостинка представляется мальчишке взаправдашним конем. Ничуть не обидясь, он прямо и открыто посмотрел на Валентина:
- Ты не смейся. Я вот думаю: не было ли уже такого? Вспомни, как в старину всяких там богов и ангелов рисовали. С нимбом вокруг головы. А может, так изображали гермошлем?
Увлекаясь и возбужденно жестикулируя, он продолжал:
- Или, возьмите, как крестились. Пальцем в лоб, взгляд, в небо, потом - в грудь и так далее. А вдруг это от тех далеких времен, когда кто-то прилетал на землю с других планет? Он, возможно, вот так нажимал на своем скафандре включатели радиостанции. А вверх глядел - ожидал, что к нему другие летят. Может быть, помощи просил, и помощь приходила оттуда, с неба. Наши предки тогда, разумеется, были еще дикарями, сущности не поняли. Просто скопировали этот жест, да так и пошло суеверие. Мол, осенишь себя крестом, обратишься к всевышнему, он и явит тебе свою милость.
- Буйная у тебя фантазия, - хмыкнул Пономарь.
- Циолковского тоже считали фантазером, - обернулся к Валентину Шатохин, и вдруг от его неосторожного движения в катапульте что-то громко щелкнуло. Точно боек ударил по капсюлю. А следом раздалось сухое, отрывистое стрекотание, словно во взрывателе замедленного действия включился часовой механизм.
Р-раз!.. При всей своей медлительности Лева опрометью вылетел из кабины. Он чуть не сшиб меня. Вместе с ним мы грохнулись на твердый, как железо, бетон стояночной площадки. Здесь уже были Зубарев и Пономарев. Опередили. Выскочили раньше нас.
- Ха-ха-ха-ха!..
- Га-га-га-га!..
Не успев сообразить, что к чему, мы все вчетвером с самым глупым видом таращились друг на друга. А собравшиеся возле самолета летчики и техники хохотали. Хохотали над нами. Мы-то думали, что Шатохин нечаянно нажал спусковую скобу катапульты и, попросту говоря, бездарно струсили. "Катапульта - та же пушка…" Однако выстрела не последовало. Да его и не могло быть. Щелкнул не боек, а всего лишь автомат, расстегивающий на катапультном кресле привязные ремни.
- Ха-ха-ха-ха!..
- Га-га-га-га!..
Теперь, поняв в чем дело, хохотали и мы. Хохотали, хотя готовы были сгореть со стыда. Надо же так осрамиться на глазах у всего аэродромного люда!
- Опять ты, да? - пренебрежительно взглянув на Леву, Карпущенко укорил: - Эх ты!..
- Не вижу ничего смешного, - строго перебил его Филатов. - А вывод сделать всем. Кабина сложная, и чтобы больше туда без инструктора никто не совался! Учтите, катапульта швыряет человека вверх метров этак на десять. Выстрелит на земле - убиться можно. Прошу учесть.
- Они же еще не изучали, - вступился за нас капитан Коса.
- Вот и пусть сперва изучат, - покладисто заметил комэск. - Им на этой машине летать, и поверхностное знакомство недопустимо. Это раньше считалось: главное - уметь держать штурвал. Вроде ты шофер: крути себе баранку. Но сейчас летчик обязан знать свой самолет так, будто он сам его сконструировал.
Я опять окинул взглядом реактивный бомбардировщик снаружи и увидел его совсем по-иному. Мама родная, вот махина! Крыло - танцплощадка. Еще более внушительно выглядит фюзеляж: не то лоснящаяся туша доисторического зверя, не то металлическая, наподобие огромного челнока, сигара фантастического корабля. Прямо-таки крылатый "Наутилус"! Его крутобокий, обшитый дюралем, корпус начинен, как рыба икрой, самой современной аппаратурой, механизмами и приборами.
Я никому бы в том не сознался, но не ощутил ни гордости, ни счастья. Наоборот, показался сам себе жалким муравьем, осознавшим, что он вознамерился сдвинуть с места скалу. Изучить-то, допустим, изучу, а вот смогу ли управлять в полете таким крылатым гигантом?!
В Крымду я и мои друзья прибыли в общем-то не беспомощными начинающими летчиками. Каждый успел уже освоить несколько типов боевых машин. Тем не менее с реактивными бомбардировщиками в натуре мы знакомились не без робости. Все-таки это было нечто необычное, доселе невиданное. Как говорится, слышать-то о них мы слышали, да видеть - не видели. Вот теперь и приценивались, пытаясь в меру своего разумения определить, каковы они в управлении, устойчивы ли в полете. Нам же их нужно оседлать!
- Что, хищные звери, да? - угадывая наши мысли, шутливо спросил Филатов. И видя, что мы засмущались, с улыбкой успокоил: - А вы не бойтесь. Они дрессированные.
Мы понимали, что он имел в виду. Дрессированные - значит покорные, выверенные в пилотаже на всех режимах, вплоть до критического. Такие будут вести себя в небе без лишних фокусов и капризов, всецело повинуясь воле летчика.
Хорошо, если бы так!
На стоянке долго царило радостное оживление. Судя по восхищенным взглядам и веселым возгласам, бывалым авиаторам прилетевшие бомбардировщики нравились безоговорочно. Особенно восторгались технари. Как же, на двигателях, в отличие от поршневых, ни копоти, ни потеков масла. Обслуживать такие - одно удовольствие. А до чего тщательно обработаны каждый шов, каждая заклепка! Если раньше фюзеляж и капоты были, словно бородавками, усыпаны шляпками шурупов, то здесь все сработано впотай, поверхность покрыта специальным лаком.
Влюбленно смотрел на новые самолеты капитан Коса. Он ласково погладил серебристую обшивку ладонью, точно это был круп лошади:
- Породистые!..
Я хмыкнул: занятно! Однако и не согласиться не мог. В точеных, как у резвого скакуна, стойках шасси, в широко раскинутых крыльях, в изящной выразительности обводов могучего корпуса - во всем чувствовалась порода. И приятно было сознавать, что порода эта - наша, отечественная.
- Гляди, гляди! - воскликнул кто-то. - А в кабинах - ковры.
- Шик-блеск! - раздалось в ответ. - Тут с грязными сапожищами не лезь. Культурная пошла авиация…