И - странное дело - Пономарев вдруг как-то потускнел. Он еще пытался острить, держался с прежней развязностью, но и смех, и озорство, и сама веселость его казались теперь показными. Буквально за несколько дней он осунулся, похудел, под глазами у него появились синие тени. И если переживания свои ему в какой-то мере удавалось скрыть, то эти внешние перемены не утаишь. Даже майор Филатов обеспокоился:
- Что с тобой? Смотри, реактивщик должен строго соблюдать предполетный режим. А то вон, гляди, Зубарев обгоняет.
- Кто? Зуб?! - ошалел Валька. В его представлении Николай был не очень способным летчиком, и слова Филатова он воспринял как подначку.
- Пора курсантские привычки забыть, - нахмурился комэск. - Не считайте других слабее себя. Зубарев летает хорошо!
Пономарев посмотрел на майора с вызовом и обидой, словно тот несправедливо объявил ему пять суток гауптвахты. Ну, думалось, уж в полетах-то он нипочем не уступит Николаю, возьмет реванш за все. Однако Зубарев его обошел. Он первым из нашей группы добился почетного права стартовать в небо на новом реактивном бомбардировщике.
К самолету Зубарева провожали чуть ли не всей эскадрильей, как будто он отправлялся не в обычный тренировочный полет, а по меньшей мере в кругосветное путешествие. Несмотря на то что утром Зубарев уже проходил медицинский осмотр, врач снова замерил у него кровяное давление и сосчитал пульс. Чтобы он - герой дня! - чего доброго, не оступился, ефрейтор Калюжный поддержал и без того прочно приставленную к борту стремянку, а старший техник-лейтенант Рябков услужливо помог ему накинуть на плечи парашютные лямки и застегнуть привязные ремни. Затем капитан Коса собственноручно снял с катапульты предохранитель и запустил двигатели, а майор Филатов лично проверил показания приборов и дал последние - особо ценные! - указания.
- Фон-барон, директор тяги! - усмехнулся Пономарев, наблюдая за всей этой суетой. А у самого вид был кислый, словно он только что лимон разжевал.
Николай, задраив кабину, вырулил на взлетную полосу. Там еще ему положено было притормозить, чтобы осмотреться, а точнее, мало-мальски успокоиться перед решительным стартом. Однако этим требованием он пренебрег и газанул с ходу. И такое виделось в его действиях нетерпение, такой порыв, словно он уже с трудом владел собой от чувства наконец-то обретенной независимости.
"Не хватало лишь оркестра! - подумал я и тут же себя одернул: - Завидуешь? Нехорошо!"
А Пономарев и не скрывал своей зависти. Шестнадцать минут кружил Зубарев над Крымдой, и все шестнадцать минут Валентин метался взад-вперед по стоянке. Мне почудилось, что он чего-то там про себя бормочет, и я нарочито громко спросил:
- Что с тобой? Носишься как угорелый.
- Да вот, понимаешь, думаю, какой бы совершить подвиг, - сказал он, останавливаясь возле меня.
Мы давно привыкли к тому, что он постоянно чудил, и я воспринял эти его слова как очередную хохму. Однако глаза Валентина были грустными и серьезными. Черт побери, неужели он не шутит? Странный человек! Я ведь тоже втайне мечтал о подвиге, но никогда и никому не признался бы в этом вслух. "Крепко же тебя заело!" - подумал я.
Полет Зубарева между тем подходил к концу. Победно гудя турбинами, пилотируемый им красавец корабль величественно сделал последний разворот и начал снижение. Спуск его был спокойным, плавным, словно самолет тоже чувствовал, что им любовались, и сознавал важность и торжественность момента.
- Бетонку вижу! - нараспев радировал Николай. - Шасси, закрылки выпущены. На борту все в порядке.
Его юношеский голос, искаженный бортовой рацией и аэродромными динамиками, казался совсем мальчишеским, даже чуть писклявым. Как будто там, за штурвалом, не пилот, а слабосильный и растерянный подросток.
Пономарев пренебрежительно фыркнул: да разве так докладывают? Уж он бы - доложил? Уж он бы позаботился о дикции! Это же как раз тот случай, когда и в самом голосе должно звучать мужество. Даром, что ли, есть побаска о том, как зеленый лейтенант, едва прибыв из училища в часть, враз получил повышение в звании за один лишь рапорт, молодцевато отданный какому-то столичному инспектору-генералу.
Нет, Зубарев не из тех, кто умеет ловить миг удачи. Тут в самом деле стоило бы заговорить этаким солидным баском, а он залился, как молодой петушок, и все, кто слышал его тоненький голосишко, невольно заулыбались.
- Я же говорю - желторотик, - пренебрежительно скривил губы Карпущенко.
- Ничего, - вступился за нашего приятеля капитан Коса, - Этот птенец еще в Кремль за наградой войдет. По ковровой дорожке…
До ковровой дорожки Зубареву, конечно, было еще далеко, однако к тому моменту, когда он приземлился, встреча ему была подготовлена еще более торжественная, чем проводы в полет. Ефрейтор Калюжный приколол на переносном стенде листовку-"молнию". На ней был приклеен портрет Николая, сфотографированного в шлемофоне и в меховой куртке. Под снимком, как на плакате, сами бросались в глаза большие печатные буквы впечатляющего текста:
ВЗЛЕТ - ОТЛИЧНО.
РАСЧЕТ - ОТЛИЧНО.
ПОСАДКА - ОТЛИЧНО.
КАКОВ ПОЛЕТ - ТАКОВ ПОЧЕТ!
Над стоянкой, куда Зубарев должен был зарулить бомбардировщик, старший техник-лейтенант Рябков водрузил укрепленный на мачте переходящий вымпел с золотистой надписью: "Лучшему экипажу!" Для командира этого экипажа, то бишь для Зубарева, капитан Зайцев принес памятный подарок: макет реактивного корабля, изготовленный эскадрильскими умельцами из пластмассы.
А Николай и в этот праздничный для него день умудрился позабавить окружающих. Тяжелую грозную машину он приземлил мягко, точно пушинку, но потом…
- Классная посадка! - похвалил майор Филатов и добавил: - Со временем хороший будет летчик. Ас!
Вдруг выходит этот ас из кабины, снимает шлемофон, сует его подмышку и растерянно озирается, словно с луны свалился и родной аэродром не узнает. Волосы на голове слиплись от пота, над ними - пар столбом: видать, нелегким был короткий шестнадцатиминутный полет. А на простодушной физиономии Николая - удивленная улыбка. Похоже, смотрит человек на самолет и сам себе не верит: "Неужели это я только что укротил эту надменную стальную птицу?!"
- Товарищ лейтенант, простудитесь, - шагнул к Зубареву ефрейтор Калюжный, протягивая ему ушанку.
- Что? - испуганно спросил Николай, точно пробуждаясь от сна, и спохватился: - Экипаж, строиться!
К стоянке приближался командир эскадрильи. Забыв подать команду "Смирно!", Зубарев поспешил навстречу:
- Товарищ майор! Разрешите получить замечания…
Ему надо было доложить, что самостоятельный полет на новом бомбардировщике выполнен, а он стушевался, заговорил совсем не о том. И честь не отдал: левой рукой прижат к боку шлемофон, в правой - ушанка. Филатов, правда, понял его состояние и как бы не придал значения мелочам:
- Замечаний нет.
Затем майор взял у Зубарева ушанку и собственноручно надел ему на голову.
Капитан Зайцев тут же вручил Николаю памятный подарок. А тот опять не понял, что к чему. Взял модель самолета и, любуясь, с удивлением спросил:
- Это мне? Вот спасибо!.. - И вдруг покраснел - дошло!
Замполит счел должным сказать небольшую, приличествующую моменту речь. Вот, дескать, с виду и не богатырь, а вверенной боевой техникой овладел в числе первых. И в чем, вы думаете, секрет его успеха? Евгений Васильевич, задав этот риторический вопрос, с многозначительным видом повернулся к Зубареву:
- Раскройте, лейтенант, ваш секрет.
Зайцев, вероятно, ждал тех слов, которые обычно произносят в такой обстановке: никаких, мол, секретов нет, есть только упорная учеба, тренировки и настойчивость в достижении цели. Однако наш приятель был смущен всеобщим вниманием, голова у него кружилась не столько от похвал, сколько от пережитого в полете волнения, и он, думая, очевидно, совсем о другом, негромко сказал:
- Мне, товарищ капитан, подушка помогла…
Мы так и покатились со смеху, а замполит растерянно смотрел на Зубарева: издевается над ним молодой летчик, что ли? Майор Филатов тоже нахмурился: "Сам люблю шутить, но здесь вольность явно не к месту".
Для тех, кто не знал Зубарева, он мог показаться сейчас находчивым, остроумным человеком, который умеет непринужденно держать себя в любой ситуации. Мы и то гадали: не счел ли Николай, в самом деле, что ему теперь все дозволено? Нет, смекнув, в каком положении оказался, он сконфуженно сник.
Вот так всегда, когда удавалось добиться в чем-то удачи, Зубарева захлестывала бурная волна радости. Однако стоило кому-то из командиров похвалить его, он приходил в сильное смущение, испытывал странную скованность и мямлил что-то невразумительное или нес явную околесицу, из-за чего нередко попадал впросак. Нам казалось смешным и то, что штурмана в экипаж Николаю подобрали словно нарочно: высокого, плечистого, атлетического сложения человека - старшего лейтенанта Владимира Пинчука. Он был на удивление неповоротливым. Поднимается в кабину - стремянка, смотришь, прогибается под ним, а этот увалень еще приостановится, как бы прикидывая, выдержат ли дюралевые рейки.
- Пат и Паташон, - говорили о них в эскадрилье. А Пономарев, подтрунивая, спрашивал Зубарева: - И как ты только нос с таким противовесом поднимаешь?
Иронический смысл его вопроса был вот в чем: взлетая, летчик при разбеге машины должен соразмерно с нарастанием скорости тянуть штурвал на себя, - иначе говоря, поднимать нос самолета. А кабина штурмана на новом бомбардировщике расположена в передней части фюзеляжа. Чем большую поместить в нее кладь, тем ощутимее будет нагрузка на руль высоты из-за нарушения центровки. При взгляде на массивную фигуру Пинчука невольно возникала мысль о том, что "поднимать" его Зубареву куда как тяжело. Вот Пономарев и подначивал.
Николай не умел отбиться шуткой, отводил взгляд:
- Поднимаю, как видишь.
- Тренировки помогают? - не унимался Валентин. Умел он, умел задеть за живое. Тон вроде безобидный, а на самом деле опять шпилька: не зря, мол, без устали возишься со своей ржавой "штангой".
- Пустобрех! - злился Николай. - Ума у тебя палата, да ключ от нее потерян… - Глаза его смотрели печально и строго.
Ах, любовь, любовь!
Жили-были два хороших парня.
Жили-были два давнишних приятеля.
А стали соперниками.
* * *
И что они в ней нашли? Не знаю.
Нет, она, конечно, не дурнушка. Скорее, наоборот. Но не такая уж и красавица. Да, оказывается, и постарше каждого из нас. А выглядит совсем девчонкой. И если бы не офицерские погоны, вряд ли бы они оба в нее влюбились. В особенности Валентин, падкий на все необычное.
Мы попытались было выпытать у Круговой, как она попала в армию, давно ли здесь служит и нравится ли ей в авиации. Она отшутилась: "Военная тайна! Да к тому же у женщины прошлого нет, есть лишь настоящее и будущее…"
Хитра? Значит, умна. Ведь говорят, хитрость - второй ум. Может, и так.
Что еще? Ну, хорошая радистка, этого у нее не отнимешь. Когда разговор заходит о литературе, видно, что начитанная. Недавно увидела в руках у Пономарева роман "Кавалер Золотой Звезды" и спросила, понравился ли мне образ главного героя. А я смотрю на нее и глазами хлопаю. Если честно, то и половины не осилил. Пономарь из рук выхватил. Название ему понравилось.
- Татарская, - подсказал он мне, - татарская фамилия…
А у меня и вовсе мозги на массу замкнуло. Какой еще, думаю, Ибрагим-оглы?
- Да Тутаринов, - засмеялась Круговая. - Тутаринов…
А я от злости себя кулаком в лоб треснул. Я же теперь для нее пустое место. Где уж мне судить о всяких там лирических тонкостях, если у меня не башка, а порожняя емкость. Ах, недотепа!..
Когда Валентин в пику мне начал расхваливать роман, Круговая с ним не согласилась. Однако спорить не стала, повернулась к Зубареву:
- А вы, Коля, как считаете? Вы согласны?
- Я чужих мнений не разделяю, - ухмыльнулся тот. - Я имею свои.
Ай да Николаша! Ему тоже палец в рот не клади. А Круговая словно засветилась вся:
- Правильно. Нужно иметь свое мнение.
А, да ну ее! Что это я все о ней да о ней? Так, чего доброго, у двух соперников появится третий.
Нет уж, дудки! Если на то пошло, то я - настоящий однолюб. И, конечно же, не такой, каким она выставила Валентина, а совсем в другом смысле: я люблю небо. Одно небо! И это - на всю жизнь.
Почему я еще мальчишкой начал думать и мечтать о небе?
Почему люди издревле вознесли к облакам божественную колесницу громовержца Перуна?
Почему наши предки посадили любимого героя народных сказок на ковер-самолет?
Почему и сегодня каждый из нас, глядя в небо, испытывает чувства необъяснимого волнения и счастья?
Почему мы завидуем птицам и, получая все блага на земле, тоскуем о недоступной нам высоте?
Не потому ли, что и самих этих благ не было бы без неба?!
Небо - это свет.
Небо - это солнечное тепло.
Небо - это воздух, которым мы дышим.
Небо - это облака и живительный дождь.
Небо открывается человеку в младенчестве, едва он начинает видеть мир, и остается с ним до последнего часа, пока он не закроет глаза навсегда.
Небо неразлучно с человеком, и человек неразлучен с небом, как и с самой Землей, которую оно окружает своим голубым ореолом.
Я могу часами любоваться небом и думать о нем. Оно приходит даже в мои сны. Не будь неба - не будет и меня.
Небо, мое русское небо!..
Поздравляя Зубарева с его первым самостоятельным полетом на реактивном корабле, я откровенно признался ему:
- Знаешь, Коля, завидую я тебе. Может, и нехорошее это чувство зависть, а вот - завидую.
- Чего же тут нехорошего? - просто отозвался он. - Я тоже завидую.
- Кому?
- О, многим. Покрышкину, например, Кожедубу…
- Славы хочешь? - вырвалось у меня. Сам того не заметив, я невзначай повторил слова, которые говорил ему Пономарев, и поспешил оправдаться: - Понимаешь, молоды мы еще равнять себя с такими людьми.
- Молоды? - переспросил Николай. - А Кожедуб? Кожедуб стал дважды Героем, когда ему не было еще и двадцати пяти…
Ну и друзья у меня, ну и ребята! Один вслух мечтает, как бы поскорее совершить подвиг, другой столь же открыто заявляет о том, что равняется на героев! А я? Разве я имею право быть в чем-то хуже их?
Только в том-то и беда, что я отставал. Вскоре следом за Зубаревым самостоятельно слетали и Пономарев, и даже Шатохин, а меня майор Филатов все еще возил на спарке, все учил. И если когда-то, особенно после выпуска из училища, я тоже мечтал о подвиге, то теперь стыдился об этом и вспоминать.
Посмотришь на Шатохина - не узнать. Чувствовалось, что он обрел уверенность в себе. Вспоминая свои недавние страхи и опасаясь подначек, Лева старался скрыть переполнявшую его радость, но все равно не мог сдержать счастливую улыбку. Его пышущее здоровьем лицо сияло, глаза светились безграничным дружелюбием.
Снова воспрянул духом и Валентин. Ощущение успеха всегда подхлестывало его, приподнимало, как на крыльях. Он ходил фертом и, казалось, готов был здесь же, на самолетной стоянке, пойти колесам.
- Николаша, - с усмешкой, тоном балованного любимца публики задирал он Зубарева. - Это правда, что ты читаешь все книги подряд в том порядке, в каком они расположены в библиотечном каталоге?
- Нет, в обратном, - обрезал Зубарев. Вот что дает ощущение собственной значимости.
А у меня на душе кошки скребли. Мне было неловко перед товарищами. Летал-то я хуже их, и поэтому чувствовал себя как бы неполноценным.
- Не унывай! - в приливе неуемного озорства Валентин дружески хлопнул меня по плечу. - Весь полет - это сплошная ошибка, и надо ее исправить - хорошо посадить самолет.
И сам засмеялся, довольный своей выдумкой.
Хорошо ему острить, а мне не до шуток. Он уже, можно сказать, настоящий пилот, а я до сих пор и рулить-то толком не научился. Иной раз при пробеге после приземления или при повороте так давану тормоза, что они визжат, точно их режут. Пронзительный визг перекрывает гудение двигателей, звучит как протяжный стон, как жалоба: "ыыы!.. ы-ы-ы!.." Тяжелый корабль дергается всем своим огромным телом и словно бы с болью орет: "Да за что же ты меня так терзаешь?!"
Рулежная дорожка узка. Того и гляди съедешь за кромку. Не застрять бы, как недавно Зубарев, в сугробе. Не оказаться бы на обочине…
А сам полет? Сегодня обычный полет требует такой подготовки, такого напряжения и такой отдачи, какие вчера еще нужны были разве что для рекорда.
Я вроде бы и не такой уж слабак, чтобы совсем ничего не соображать. Реактивный самолет в сравнении с винтомоторным куда лучше! Он не уклоняется в сторону при разбеге для взлета. Мощные двигатели быстро развивают достаточную тягу, и сразу же после отрыва от земли можно без выдерживания переходить в режим набора высоты. Поставишь машину чуть ли не на попа, она и полезла вверх, опираясь на струи ревущего пламени. Но скорость, скорость! Не успел глазом моргнуть - высота первого разворота. Еще раз моргнул - уже и облака под тобой. А посадка…
С посадкой у меня и не заладилось. Причем всерьез и надолго. Смущала слишком большая скорость спуска. Когда земля мчится на тебя как шальная, когда все внизу так и мелькает перед глазами, чертовски трудно быть хладнокровно-расчетливым и прицельно-точным. Однажды я так приложил спарку к бетонке, что она захрустела всеми своими металлическими суставами.
Сижу в кабине, чувствую - все тело у меня мгновенно покрылось горячей испариной, а переживать-то некогда: надо работать, держать направление, тормозить. Жму, жму на тормозные педали - где там! Колеса крутятся, крутятся - так мне и аэродрома не хватит. Ну, я и придавил посильнее. Вдруг слышу - бах, бах! - словно две мины на посадочной полосе взорвались, и из-под фюзеляжа - черный дым. В ноздри ударил острый, едкий запах жженой резины, раздался невыносимо противный лязг и скрежет. Что случилось? Пожар, что ли?
- Как сидишь? - не выдержав, рявкнул со своего инструкторского кресла майор Филатов. - Разул машину, шалопай! Куда смотришь?!
Тут только до меня дошло, в чем дело. Когда я слишком резко тормознул, на зажатых мертвой хваткой колесах лопнули и превратились в лохмотья покрышки колес. Тяжелый корабль бежал теперь на металлических ребордах, высекая из бетонированной полосы искры. Ладно еще, что произошло это во второй половине пробега, а то, пожалуй, не выдержали бы и реборды.
- Ну, братец, мне аварийщики не нужны, - вылезая из кабины, отрезал комэск.
При этом он так на меня глянул, что подо мной качнулась и завертелась земля. Ведь выгонит, медведь, выгонит из эскадрильи, попрет в легкомоторную авиацию, и не видать мне реактивной, как собственных ушей.
И Карпущенко не преминул съязвить: