- Мазила! Настоящий летчик - это знаешь кто? Художник! Он должен уметь, по крайней мере, к трем вещам подходить - к земле, к женщине и к буфетной стойке. А в тебе я что-то такой сноровки нигде не замечал. - И смотрел на меня, как на школьника. Хуже - как на закоренелого двоечника.
Колеса на спарке тут же поставили новые и о происшедшем мне не напоминали, да сам-то я забыть неприятный случай не мог. С тех пор и пошли у меня нелады с посадкой. Сделаю круг в небе для расчета перед приземлением, начинаю пологий спуск, все вроде бы идет честь по чести, и Филатов молчит в своем инструкторском кресле, а я уже жду окрика: "Как сидишь! Куда смотришь!.."
Как, как! Да словно и не в кабине самолета, а на остекленной веранде многоэтажного дома. Этот неистово гудящий и кренящийся дом надо вывести из головокружительного снижения с таким расчетом, чтобы над поверхностью аэродрома колеса шасси оказались на высоте одного метра. Лишь тогда, плавно подпуская машину к земле, можно думать о мягкой посадке. А что делать, если у меня то два, то полтора, то вообще черт его знает сколько!
От злости, от стыда и переживаний в моей никчемной башке - полный сумбур. Иногда мне и самому казалось, что никакой я не летчик, а действительно беспомощный и непонятливый мальчишка. Учат, учат, и все без толку. Мазила и есть.
Как раз в эти дни Карпущенко из-за плохой погоды вынужденно приземлился на аэродроме истребителей-перехватчиков. Там он со своим экипажем и заночевал. А когда возвратился, у него только и разговоров было, что о переучивании наших воздушных собратьев. К ним якобы пришли новые реактивные боевые самолеты, а спарка такой модификации не пришла. Так они, если верить Карпущенко, и без спарки обошлись - сразу начали летать на боевых машинах.
- Вот это летчики! - говорил он и при этом многозначительно посматривал в мою сторону. - А тут некоторые… А тут из-за некоторых…
Приходилось терпеливо молчать. Спорь не спорь, огрызайся не огрызайся, он во всем прав. Обстановка "холодной войны" заставляла не только истребителей, но и нас, бомберов, перевооружаться с винтовых самолетов на реактивные в предельно сжатые сроки. А я, выходит, не только сам отставал, но, занимая нашу единственную спарку, мешал и другим. Словом, куда ни кинь, - кругом виноват. Самолюбие мое жестоко страдало. Хоть плачь!
А подчас я чувствовал себя и вовсе случайным в авиации человеком, попавшим в реактивную эру чуть ли не из каменного века. Там, в далеком-далеком прошлом, я уныло понукал понурую клячонку, ходил за плугом, махал косой, вручную жал. На мизинце левой руки у меня до сих пор не сошел след от пореза серпом.
Эх, товарищ старший лейтенант Карпущенко, воевать-то я не воевал, а пахать пахал. Ничего, что рукояти плуга были выше плеч, я дотягивался. Надо было! Фронт и тыл были едины…
А Зубарев? Чтобы работать на станке, он взбирался на специально подставленный ящик. Снаряды вытачивал…
Правда, станок - это все-таки станок, техника. А мне, когда фашисты разграбили наш колхоз, земельку ковырять доводилось даже сохой. Орало, дьявол его возьми, орудие производства времен первобытнообщинного строя! Гожусь ли я после этого в реактивщики? Норовистой конягой править и то не так-то просто, а тут - вон какой зверь. Фыркнет - из стальных ноздрей и дым, и пламя. Змей-горыныч!..
Здесь, в эскадрилье, мне, по сути дела, не повезло. Надо же, аккурат перед тем, как сесть за штурвал этого чудища, я по прихоти судьбы вынужден был длительное время летать на допотопном биплане. Его и самолетом-то назвать язык не поворачивается. Задрипанный четырехкрылый шарабан, а не самолет. Ныне в авиации он все равно что в колхозе соха. Пожалуй, лишь в таком забытом богом медвежьем углу, как Крымда, этот поистине музейный экземпляр и сохранился. Словно нарочно, для контраста, чтобы нагляднее сопоставить одну эпоху воздухоплавания с другой. Только мне-то не сопоставлять - на собственном горбу разницу ощутить пришлось. Ну-ка попробуй пересядь с тихоходной небесной таратайки на реактивный громовержец!
- Я почему хорошо летаю? - спрашивал Филатов и сам же отвечал: - Прежде всего потому, что уже на многих типах машин летал. Опыт, стало быть, у меня, перенос навыков.
А какой перенос навыков у меня? На стареньком аэроплане - примитивный тарахтящий моторчик, здесь - двигатели реактивные. Сопла у них - кратеры вулканов. Да и моща! Там тяга - сто лошадиных сил, тут у каждой турбины - тысячи. Там в обшарпанной, открытой всем ветрам кабине - ручка да рычаг газа, тут под пуленепробиваемым прозрачным колпаком - настоящая лаборатория. Глянешь на приборы - глаза разбегаются, а мне показания бесчисленных стрелок надо уметь читать с полувзгляда.
"Дрессированные!" - сказал об этих чудо-птицах майор Филатов. Дескать, испытатели их на всех режимах проверили, и наше дело - садись да погоняй.
Так-то оно, может, и так, однако испытатели прошли - лишь тропинку наметили, а дорогу торить нам. И еще неизвестно, какие там, впереди, встретятся кочки да колдобины. Тем, кто пойдет следом, будет уже легче. А нынче не мешало бы иной раз и приостановиться, оглядеться да осмотреться не торопясь, прежде чем сделать очередной шаг.
Где там! О передышке можно было лишь мечтать. В Крымду прибыла еще одна большая группа новых бомбардировщиков, эскадрилья спешно перевооружалась, и майор Филатов целыми днями не вылезал из кабины спарки, стараясь побыстрее ввести в строй всех пилотов. Взлет, полет по кругу, посадка. Взлет, полет по кругу, посадка. И так - изо дня в день.
Двужильный наш комэск. А я устал. Устал от непривычной нагрузки. Устал от одуряющего грохота турбин. Устал от своих неудач, от собственных невеселых мыслей.
По утрам, в часы предполетных медицинских проверок, ко мне начал слишком уж внимательно присматриваться наш эскадрильский врач. Да хитренько так, чтобы я и не замечал. Замерит своей пукалкой кровяное давление, градусник под мышку сунет и начнет вокруг да около. Никаких изъянов в моем здоровье он не находил и, словно бы недовольный этим, ворчливо назидал:
- Предполетный режим надо соблюдать, молодой человек, режим! Пораньше ложитесь спать. Что?.. Знаю я вас. Небось допоздна за какой-нибудь трясогузкой ухлестываете.
- Что, уж и в кино сходить нельзя?
- Перед полетами - нельзя! Никаких отрицательных эмоций!
- А если комедия?
- Тем более! Все, что излишне возбуждает, летчику вредно. Летчик должен уметь отказываться от многого.
Я-то знал, что со мной происходит, да не сознался бы в том даже Шкатову. Из памяти у меня никак не выходила та злополучная посадка, когда при торможении лопнули покрышки колес. Уж больно противными были тогда скрежет, лязг и грохот стальных реборд по бетону посадочной полосы! Да еще искры летели - мог возникнуть пожар. С того случая, если честно признаться, поселился в моей душе страх: я опасался повторить такой, почти аварийный пробег после неудачного приземления. Но сказать вслух, что я чего-то там боюсь… Нет, у меня не поворачивался язык. Словом, я загонял болезнь внутрь, и она, как того и следовало ожидать, выходила боком: что ни посадка - новый ляп.
После очередного моего ляпа майор Филатов безнадежно махнул рукой: "Сила есть - ума не надо!" - да с тем и ушел, не простившись. Видать, пришел конец его терпению. Тут окончательно ухнули мои честолюбивые замыслы.
Несмотря на усталость, в гостиницу я теперь не спешил. Не хотелось видеть укоряющих глаз труженика Николы. Не согревало молчаливое сочувствие Левы, раздражали шуточки Валентина. И вообще, чего стоит мужчина-неудачник, достойный жалости! Может, не ждать, пока меня турнут, самому подать рапорт? Пусть переведут в истребительную авиацию - там летчик все-таки в самолете один, ему, пожалуй, полегче - не надо отвечать еще и за экипаж. Или, может, плюнуть на свое самолюбие и уйти совсем? В конце концов не все же могут быть летчиками… Надо смотреть правде в глаза!
В таком минорном настроении и застал меня у спарки капитан Зайцев.
- Переживаешь? - спросил он.
- Допустим, - насторожился я. - А что?
- Да ничего особенного. Поговорить надо.
Я с трудом сдержал себя, чтобы не сказать ему лишнего. Заведет сейчас во спасение. Нет, надо извиниться и сразу уйти.
- Чего надулся, как мышь на крупу? - улыбнулся замполит и как-то необидно укорил: - Ишь, кипяток! К нему с добром, а он на дыбы. Посмотрел бы сейчас на себя в зеркало - пылаешь.
- Да устал я, товарищ капитан, очень устал, - вырвалось у меня. - До того устал, что вот так плюнул бы на все и ушел куда глаза глядят. Не способен на реактивном летать, так чего уж тут пыжиться.
- Что я слышу? И от кого! Решил, значит, навострить лыжи?
- Да я же это… Не совсем… Не в прямом смысле.
- А я в прямом. Один уйдет, второй уйдет, третий… Всем трудно, все и уйдут, так, что ли? А летать кто будет? Кто будет служить в армии? Обстановка-то вон какая - не хуже меня знаешь.
Обстановка, что и говорить, была сложной. "Перекуем мечи на орала!" - громко звучал призыв советских людей, обращенный к народам всех континентов. Однако в заморских кузнях по-прежнему ковались мечи. В небе еще не успели развеяться тучи недавно отгремевшей войны, а горизонт уже затягивало новыми. Да какими! Эти огромные грибовидные облака, осыпающиеся смертоносным пеплом, были зловещими предвестниками невиданно страшной грозы. И находились человеконенавистники, которые торопили ее приход.
- Вот, смотри, - капитан Зайцев достал из кармана газету и, протягивая мне, хлопнул по ней ладонью: - Читай…
В глаза сразу бросились отчеркнутые красным карандашом строчки: ""Атомная бомба несет более легкую смерть!" - со змеиной улыбкой вещал в своем интервью газете "Пост Диспетч" отец холодной войны Джон Фостер Даллес".
А чуть ниже еще одно, тоже подчеркнутое красным карандашом, "заявление" подобного рода: "Дайте мне пятьсот стратегических бомбардировщиков, и я сокрушу коммунизм!" Это уже слова другого отца "холодной войны" - Дугласа Макартура.
В свое время Гитлер грозился завершить войну таким ударом, от которого "содрогнется все человечество". Того называли бесноватым, этих - бешеными. Таких, кроме как силой, ничем не образумишь. Сила нужна, реальная сила!
- Каждый самолет, каждый летчик у нас сейчас на учете, - продолжал замполит, - а ты…
Я молчал. А что скажешь, все правильно. Садясь в кабину реактивной машины, я всякий раз напрочь отстранялся от всего земного. Полет - каждый полет, а учебный в особенности - очень труден, и за штурвалом нельзя думать больше ни о чем, кроме как о пилотировании самолета. Все мысли, все чувства - работе, и только работе. Не ошибиться бы в показаниях приборов, не допустить бы аварии из-за собственной оплошности. Не зря говорят, что летчик, как и сапер, ошибается один раз. Вот я и заставлял себя забывать обо всем постороннем. Но заканчивался полет, заканчивалась летная смена, и жизнь снова несла все свои заботы и тревоги.
Когда на аэродроме замирал грохот турбин, в Крымде можно было услышать, как падают снежинки. И все равно тишина казалась напряженной, тревожной, словно предгрозовой. Такая тишина воцаряется в тот момент, когда разряжают бомбу замедленного действия с секретным и сложным взрывным механизмом.
А разряжают ли?..
В обстановке непримиримого противостояния двух социальных систем вся пресса постоянно шумит о необходимости разрядки международной напряженности, но дальше разговоров дело пока что не идет…
- Забирай парашют, пошли, - кивнул Зайцев, а когда мы зашагали в сторону высотного домика, как бы между прочим сказал: - Толковый у Рябкова механик. Старательный.
- Кто? Ваня Калюжный? - уточнил я. - Ну, так он ведь уже третий год служит. Опытный специалист. Жаль, уволится скоро.
- Нет, он не увольняется, - возразил капитан. - Подал рапорт - просит оставить на сверхсрочную. Пишет, что, мол, в такой обстановке солдату рано снимать шинель.
Я даже приостановился. Вот ведь как получается! Солдат сознательнее… Крепко поддел меня замполит! И еще делает вид, будто заговорил об этом как бы мимоходом. Пытаясь оправдаться, я смущенно пробормотал:
- Вы все же не так меня поняли. Просто слишком уж часто приходится слышать, что летчиком надо родиться.
- Ишь, как тебе мозги вкрутил этот ваш фанфарон!
- Зря вы так. Валентин хороший парень. Да и не от одного него я это слышал. Майор Филатов тоже…
- Что - тоже? Я от него такого не слыхал.
- Ну, не дословно… Но примерно… Дескать, плохой человек не может стать летчиком, летчики - люди особого склада, и все такое…
- Согласен, - горячо заговорил капитан. - Да и я врожденных способностей не отрицаю. Взять Нестерова. Он не только мертвую петлю… Он еще и конструктором был. Или Арцеулов… Он и тайну "штопора" разгадал, и потом хорошим художником стал. А Чкалов… И Чкалов, и Покрышкин, и Кожедуб - прирожденные пилоты. Может быть, неповторимые. Но не с пеленок же они взлетели, не за здорово живешь совершали подвиги. Ра-бо-та-ли! А ты, извини, рассуждаешь, как школьник младших классов. Не мне тебе напоминать, что Покрышкин свою знаменитую формулу воздушного боя разрабатывал и обосновывал на фронте, сочетая теорию с практикой.
- А Водопьянов еще и писатель. А Иван Шамов, когда потерпел аварию, поэтом стал, - начал было я и замолчал. Сообразил, что противоречу сам себе.
Видя мое смущение, замполит потрепал меня по плечу:
- Дошло?.. То-то же… И о тебе я с командиром толковал. Он в тебя верит. Не верил бы - и возиться не стал.
- Так и сказал?
- Сказал, есть летчики, которые ловят все на лету. Другие, наоборот, медлительны. Реакция у них замедленная. Зато если уж схватят, то накрепко. Навсегда. - Зайцев улыбнулся и, прощаясь, протянул руку: - Ну, бывай. Мне - в штаб. - Помолчав, спокойно добавил: - А сегодняшний наш разговор останется между нами. Со временем сам посмеешься над своими пустыми страхами…
* * *
Не знаю, о чем он там толковал с майором Филатовым, но в дальнейшем комэск стал относиться ко мне заметно терпеливее. Детально обговаривал со мной каждый элемент полета на реактивной машине. Сам-то он пилотировал ее виртуозно, словно это был не тяжелый бомбардировщик, а трехколесный велосипед. Только что задом наперед не летал.
Если я в чем-то ошибался, командир теперь не повышал голоса, замечания делал спокойно, и воркотня его стала сдержанной, более добродушной. Сидя за столом в классе, он вдруг выдал:
- При взлете загорелась лампочка "пожар"…
- У меня? Когда?..
- Да я же вводную даю, вводную! Отвечать нужно мгновенно, реакцию у себя вырабатывать. Взлетели - падают обороты…
- Обороты?.. На каком двигателе - левом или правом?..
- На обоих! На обоих, дорогой! Не тяни резину.
- Ну, это… Проверяю, включены ли изолирующие клапаны.
- Правильно. На правом развороте отказал левый двигатель.
- Вывожу из разворота. Затем…
- Вот так. Так отвечай всегда!.. Чтобы от зубов отскакивало. Тогда и в полете дело на лад пойдет. Там в затылке чесать некогда…
Еще более сдержанным был теперь комэск в кабине спарки. Я знал, что у него там установлено зеркало, глядя в которое, он мог наблюдать и за каждым моим движением, и даже за выражением лица. Но не было ни единого окрика, хотя я нередко того заслуживал. Вместо нотации слышалось грубовато-добродушное: "…Сутулиться молодому не след. Зачем фигуру портишь? Девчата не жалуют вислоплечих… В кабине мое тело - уже не мое, оно машине принадлежит. А к бронеспинке надо - вплотную. Управляют не только руками и ногами - всем туловищем. Даже тем местом, которым сидишь…"
Большая скорость, непрерывный рев двигателей, большая высота, напоминающая о том, что ты можешь упасть, необходимость быстро читать приборы и моментально реагировать на их показания - все это сковывало, вызывало ненужное напряжение. Я подчас не просто сутулился - цепенел. И здесь как нельзя кстати было доброе слово инструктора. Расслабляясь и смелея, я пилотировал самолет увереннее и в свою очередь выдавал шуточку:
- А головой? Голова тоже для пилотирования нужна?
- Гм, - хмыкнул Иван Петрович. - Читал я когда-то книженцию "Всадник без головы". А вот летчиков безголовых что-то не видывал…
Уже через минуту я о своей шутке пожалел. Приближалась земля, и снова началось черт те что. Машина меня не слушалась, а я не понимал ее, точно мы с ней мешали друг другу. Вверх-вниз, вверх-вниз. Не пологий спуск, а волнообразное раскачивание.
- Спокойненько, спокойненько, - опять зазвучало в шлемофоне. - Придержи штурвал, придержи. Во, хорошо. Порядок. Она же молодая еще, глупая, с ней ласково надо. Вот так. Не тот летчик, кто взлетел, а тот, кто сел…
Но когда наша "молодая-глупая" коснулась наконец бетона посадочной полосы, и Филатов и я на какой-то миг оцепенели. Вместо мягкого касания получился грубый удар и следом - здоровенный "козел". Не испытай этого сам, я никогда бы даже не предположил, что тяжелая стальная громада может прыгать резвее и выше футбольного мяча. А скорость гасла, крылья могли вот-вот потерять подъемную силу…
Штурвалом я сработал словно в полусне, но мое движение было удивительно своевременным и точным. Взмывание прекратилось, машина вновь пошла к земле. Опасность до предела обострила все чувства, и я вдруг ощутил, как руль глубины опирается на воздух. Ощутил вроде бы и не через штурвал, а самой ладонью. Все мое существо переполнила странная и неуместная радость: вот оно! Вот так, наверно, и птица ощущает воздух крыльями! Счет высоты шел уже на сантиметры, но укрощенный бомбардировщик был покорен моей руке и по-птичьи мягко опускался на шершавый бетон. Опустился и побежал, будто все еще не желая признавать мою власть.
- Эх, всадник! - Филатов все же не сдержал вздоха.
С досады я резко выжал тормозные педали. Раздался противный визг. "Тьфу, дьявол! Опять! - мысленно выругал я сам себя. - Сундук с гвоздями! Рано обрадовался, тюфяк!.."
А в наушниках все тот же глуховатый, негромкий голос:
- К теще на блины торопишься? Или нервишки шалят? Так ты держи их в кулаке. А чтобы мягче тормозить, тренируйся, на цыпочках ходи, на цыпочках. Спать ляжешь - под одеялом ступнями двигай…
Выбираясь из кабины, я поглядывал на Филатова с недоверием: смеется, что ли? Нет, он не шутил, глядел на меня прямодушно. И вдруг весело объявил:
- Все. Кажется, отнянчился. Полетишь сам.
У меня и вовсе глаза на лоб полезли: это после такого-то "козла"?
- Чего зенки вылупил? Полетишь. Козел-то козлом, но исправил ты его сам. Что и требовалось. Шуруй на боевой!
Самостоятельный полет - всегда радость, а я и не обрадовался. Наоборот, разволновался. Сердце застучало в ребра, точно кулак о стену, аж больно стало. Но не отказываться же в самом-то деле! Не то - снова вывозные. Нет уж, полечу!..
И я полетел. Нервы были напряжены, как у солдата, который слишком долго ждал команды "в атаку", но я все же полетел. И слетал нормально.