- Летать не летаем - аэродром подметаем, - весело рифмовал Пономарев. - Ледчики - от слов: лед колем. Ну, ничего, если спишут из авиации, за плечами - профессия ледоруба. Я уже сейчас, можно сказать, готовый дворник…
Север стал казаться нам огромной, непрерывно действующей фабрикой метелей, вьюг и снегопадов. По взлетно-посадочной полосе и по рулежным дорожкам ночами безостановочно двигалась взад-вперед целая колонна специальных автомобилей. Две громадные шнекороторные машины были настоящими комбайнами. С сердитым рычанием ползли они друг за другом, заглатывая и мощной струей отплевывая снег метров на семь в сторону. Следом с лязгом и грохотом двигались щетко-плужковые, которые подскребали ледяную корку и одновременно подметали бетонированное покрытие аэродрома дочиста, как аккуратная хозяйка пол в своей квартире.
А снег валил и валил. Иной раз за ночь сугробы вырастали выше плоскостей, и нередко даже техника не могла справиться с разбушевавшейся стихией. Для подмоги спецмашинам была сооружена "волокуша" - сколоченный из бревен треугольный агрегат. Его цепляли к гусеничному трактору, и этот дубовый снаряд тараном вгрызался в спрессованные вьюгой заносы. Чтобы вызволить бомбардировщики, из снежного плена, в дело шли и такие вот самодельные приспособления, потому что стоянки самолетов, капониры и подходы к ним были слишком узкими для неповоротливых "комбайнов".
Зимняя страда изматывала самых выносливых. На ладонях вздувались мозоли, порой опускались руки. Пожалуй, один Зубарев невозмутимо относился ко Есем тяготам. Он находил в себе силы соревноваться даже с таким здоровяком, каким выглядел штурман Володя Пинчук. Во всяком случае, тот делал передышки чаще, и Николай подбадривал его:
- Тебе ли жаловаться на усталость! Мне бы твой рост. И потом учти - физический труд на свежем воздухе полезен.
Сами того не заметив, мы вскоре втянулись и в эту работу, окрепли, повеселели. Разогреешься - и рукавицы не нужны. Подзадоривая друг друга, покряхтывая, взмахивали большими совковыми лопатами, и сугробы отступали перед нашим решительным натиском.
- Снежная фантазия! - восклицал Пономарев. В голосе - радость, в глазах - неугасающие озорные искорки: - Вот бы сообразить, а? Сто грамм пива на кружечку… этого самого. Братцы, у кого блат в военторге?
- Ты в своем уме? - возмутился Зубарев.
- Да брось, Коля, с мороза да с устатку…
- Ты уже раз нарушил сухой закон. Видно, понравилось?
- А мы и тебе малость плеснем, - уговаривал Пономарев.
- Ты же знаешь, что я не пью. Отстань, а то я доложу Филатову.
- М-да, - протянул Пономарев. - Ну тебя к черту! Ты и в самом деле не вздумай Филатову стукнуть.
С тех пор Валентин никогда больше не предлагал Николе "разделить компанию" и вообще в его присутствии разговора о выпивке не заводил. Зато частенько стал называть его ярым служакой.
Нашу неразлучную четверку, впрочем, вскоре расселили. Холостые летчики и штурманы стали жить, как и летали: поэкипажно, вдвоем в одной комнате все в той же гостинице. На этом настоял капитан Зайцев. Замполит считал, что главное в экипаже - спайка и дружба. А где, как не в тесном повседневном общении, рождается полное взаимопонимание!
Была в гостинице отдельная большая комната отдыха. Там мы собирались, чтобы поспорить, обменяться впечатлениями, поделиться новостями. Глухой, отдаленный гарнизон - Крымда, однако и на нее середина двадцатого века обрушивала все многообразие своих острых проблем. Не только днем, на занятиях по марксистско-ленинской теории, но и здесь, в своем тесном кругу, хотелось высказаться по самым различным вопросам, начиная с политики и кончая событиями спортивного сезона.
Жизнь военного пилота, как ничья другая, неразрывно связана с международной обстановкой. Обострился какой-то очередной политический конфликт - у нас сразу же объявляется повышенная боевая готовность. Разгорелась где-то так называемая локальная война - нам приходится нести дежурство на аэродроме. Приутих немного накал мировых страстей - облегченно вздыхаем и мы.
Да и сама по себе летная работа с ее огромным напряжением требовала хоть какой-то нервной разрядки. В полете, особенно в длительном, за штурвалом сидишь молча. Тяжело тебе - молчишь, радостно - тоже молчишь. Прикрикнешь иногда в сердцах за что-нибудь на машину или похвалишь за послушание, но нельзя же без конца разговаривать с одной машиной. Хочется и с кем-либо живым потолковать. И хотя иной раз после приземления прямо-таки с ног валишься от усталости, ноги сами несут тебя к друзьям. Задушевная приятельская беседа снимает напряжение лучше самого доброго вина.
В часы досуга мы устраивали шахматные турниры, в сотый раз прослушивали любимые пластинки, читали стихи, пускались в пляс. И песня, песня! Она звучала в гостинице почти каждый вечер.
Песен о летчиках, к сожалению, пока что очень и очень мало. Авиация развивалась так стремительно, что поэты и композиторы далеко отстали от недоступных для них скоростей и высот.
А мы и здесь нашли выход: сложили песню сами. Слова написали сообща, а музыку подобрал на баяне Зубарев.
Запевал обычно старший техник-лейтенант Рябков.
Мы самые обычные ребята, Веселые и верные друзья, Но нас недаром гвардией крылатой Давно зовет армейская семья…
Николай аккомпанировал. Мы дружно подхватывали припев:
Клубятся тучи Чернее сажи, Бьют стрелы молний Вдоль фюзеляжей…
Верно подмечено. Летишь порой, а в небе громоздятся зловещие, иссиня-черные облака. Кучевообразные, проще говоря грозовые, достигают десятка километров высоты. Стоит перед тобой такая широченная, аляповатая "колонна", и видеть ее жутковато: во все стороны ослепительными зигзагами летят, сверкая, молнии.
Но мы проходим, Со шквалами споря, Над городами, Над синим морем.
Красиво звучит песня, когда ее поют с настроением, с таким чувством, словно о себе самих.
И гордо реют. Крылья косые, Оберегая Небо России.
А мелодия так и берет за душу. Пономарев увлекся, дирижирует без палочки:
Умеем мы сражаться до победы. Враги затронут - спуску не дадим. А если надо - сядем на ракеты И до любой планеты долетим.
Шатохин весь отдался песне и стал, ну честное слово, очень похож на мечтающего мальчишку, у которого еще нет никакого прошлого, а есть лишь безмятежное настоящее и хорошее, ясное будущее. Пономарев выглядел совсем по-другому. Брови Валентина были сурово сдвинуты, глаза блестели, и очень хотелось узнать: какие картины проходили перед его мысленным взором? Он с особым подъемом повторил слова припева:
И гордо реют Сверхзвуковые, Оберегая Небо России…
Отзвучала песня, и в комнате долго длилось молчание. Задумались ребята, а во взглядах светится нечто такое, будто все стали ближе, роднее. Одна семья. Да ведь так оно и есть. И мечты у нас одни, и помыслы, и дела, и цель одна…
- А я, ребята, письмо получил, - первым заговорил Зубарев.
- Откуда? От кого? - оживился Пономарев.
- Наши пишут. Из Подмосковья.
Наши - это те, с кем мы вместе закончили училище. Естественно, все заинтересовались, как у них идут дела, опередили они нас в полетах или так же "тянут лямку", поднимаясь в небо от случая к случаю.
Письмо было коллективное, но по почерку мы узнали руку нашего училищного комсорга Олега Маханькова. Если верить ему, их группе очень повезло. Летают вовсю. Досыта. За последний месяц даже устали. Погода выдалась чудная, под стать той, о которой у Пушкина сказано: "Мороз и солнце", ну и, само собой, приходилось вылезать из кабин только на время дозаправки самолетных баков топливом.
- От дают! - позавидовал Лева. - Сказки! - не поверил Пономарев. - Заливают, хохмачи.
Начало было лишь присказкой, сказка, как и положено, оказалась впереди. Дальнейшее повествование, точно радуга всеми цветами спектра, изобиловало междометиями по поводу тех благ, которые дает близость огромного густонаселенного города с театрами, ресторанами, музеями, стадионами и универсальными магазинами, с уютной тишиной библиотек и, конечно же, с веселой толпой на ярко освещенных улицах.
Лева вздохнул: нам похвастаться при всем желании было нечем. Кино в офицерском клубе - два раза в неделю, да и фильмы не из новых. Возле бильярда - очередь, в библиотеке за ходовой книгой - тоже.
- Хвастовство! - Пономарев с подчеркнутым пренебрежением бросил прочитанное письмо на стол. - И вы поверили? - Он постоял минуту в раздумье и вдруг вскинул голову, рассмеялся: - Ведь им до Москвы - две поездных остановки по нескольку сотен километров. Ну, мы им сейчас тоже накатаем!..
- А что? Это идея! - радостно загалдели мы. - Рисуй!
И Пономарев начал "рисовать".
"Край, в котором мы живем, - сочинял он, - чертовски живописный. Находится он от вас за семью морями, за высокими горами, за широкими долами, за дремучими лесами. Шлем вам отсюда свой боевой привет.
Подобно Москве городок наш расположен на семи холмах. Не пытайтесь искать его на картах - в отличие от столицы он возведен несколько позже, но и здесь имеются свои достопримечательности. Взять хотя бы Дом пилотов. Это - настоящий дворец изящной архитектуры с роскошными залами. Библиотека, между прочим, находится в отдельном здании, и не случайно: в ней очень богатый фонд. В читальном зале - уют и тишина. А самое неожиданное - просторный спортивный зал - и представьте! - с плавательным бассейном. Наконец, рядом с прекрасной гостиницей, в которой мы живем, - шикарное кафе "Северная березка". Там по вечерам - танцы под духовой оркестр".
В общем, насочинял Валька под нашу диктовку с три короба. Мы подписали письмо не только вчетвером, наши штурманы тоже руку приложили. И вся наша братия была очень довольна. А что ж? Все развлечение.
- Валька, перечитай главное, - попросил Лева. - Как мы летаем.
И Валентин завелся как артист: "В дни нашего прибытия сюда в небе были дурные знамения. Среди ночи над сопками разразилась страшная буря, а перед рассветом во мраке летали хищные птицы неизвестной породы. Навстречу им ввысь взмыла стая наших гордых соколов, и стервятники вынуждены были удалиться в сторону моря.
Вместе с соколами поднимались и небезызвестные вам соколята. Ведущий сокол сразу признал их равными в своей богатырской стае. А сейчас они достигли таких высот, которые вам, друзья, пока что и не снились".
- Как? - улыбнулся Пономарь.
- Порядок! - засмеялись все разом. Но что ни пиши, что ни выдумывай, Крымда - не сахар. С каждым днем здесь все более сильным становится ощущение отдаленности от шумных и веселых городов, от тех больших и малых радостей, без которых подчас неполной кажется жизнь.
Сколько же времени прошло с тех пор, как мы сюда прибыли? Два месяца или вечность? Пожалуй, две вечности кряду.
В комнате водворилась тишина. Слышнее стал шелест бьющей в стекла окон снежной крупы. На дворе снова вовсю гуляла вьюга. У меня, как у старика перед ненастьем, тупо ныла поясница, а завтра с утра опять нужно будет браться за лопату. Аэродром постоянно должен содержаться в боевой готовности.
- Слушали радио? - заговорил Шатохин. - На каком-то там атолле произвели еще одно испытание. Может, потому и погода испортилась? Чего доброго, и снег радиоактивный.
Никто ничего Леве не ответил.
- Что ж вы, черти, приуныли? - нараспев протянул Валентин и повернулся к Зубареву: - Вдарь, Коля, по всем клавишам. А я - сбацаю!
И гоголем пошел по кругу. Пальцы Николая весело забегали по перламутровой клавиатуре баяна, а Валентин с азартом пустился в пляс.
В комнате сразу прибавилось народа. Кто в форменной тужурке с погонами, кто в рубахе с расстегнутым воротом, а кто и попросту в пижаме, лейтенанты и старшие лейтенанты, летчики и штурманы, техники и офицеры аэродромных служб - все входили не церемонясь и рассаживались на свободных стульях. Кому места не досталось, тот стоял, прислонясь к стене. Обстановка была непринужденной, домашней.
Внезапно баян всхлипнул и умолк, точно подавился. Пономарев резко обернулся, да так и застыл в неестественной позе. В один миг водворилась та почтительная тишина, которая в армейском коллективе обычно свидетельствует о появлении начальника.
- Добрый вечер! - послышалось сдержанно и глуховато, и мы увидели командира эскадрильи. - Продолжайте, - махнул он рукой.
Рябков, вскочив, предложил ему свой стул.
- Спасибо! - Майор Филатов спокойно, не торопясь, снял шинель и ушанку, повесил их возле двери, пригладил ладонями свои еще завидно густые волосы.
Наблюдая за ним, я вдруг подумал, что он чем-то напоминает нашего училищного инструктора старшего лейтенанта Шкатова. Нет, не внешностью, а умением держать себя в любой обстановке, манерами, что ли. Тот вот так же заглядывал к нам вечерами на огонек. И умел вот так же сделать вид, что не замечает смущения подчиненных. А от этого и ты сам чувствуешь себя увереннее.
Зубарев снова растянул баян. Пальцы его в первый момент надавили не те кнопки. Но, уловив сигнал Пономарева, он перетряхнул лады на плясовую.
А Валентин как будто только Филатова и ждал. Лукаво сощурясь, он вдруг топнул перед ним ногой, с полупоклоном выбросил вперед руку и, выворачивая кисть, сделал широкий приглашающий жест.
Все оживленно зашумели, задвигались. На языке танца это могло означать лишь одно: "Вызываю на круг!" Да ведь майор не пойдет! Командир все-таки, между ним и нашим братом - вон какая дистанция. Но комэск встал. И тоже смиренно поклонился. Неужели пойдет? Вот будет номер!
- Да разве так пляшут? - молодо выпрямившись и воинственно вскинув тяжелый подбородок, Иван Петрович полуобернулся к Зубареву: - А ну-ка, брат, подсыпь жару!
Он вдруг преобразился у нас на глазах - подтянулся, стал выше, стройнее, даже как бы помолодел. Глядя куда-то вдаль, он, кажется, уже никого не видел и ничего не замечал. Он как будто и баяна не слышал - прислушивался к чему-то внутри себя.
- И-эх!
Музыка, чувствовалось, переполнила все его существо. Молодо откинув голову, он с непостижимой для его комплекции легкостью сорвался с места и понесся, и завертелся, рассыпая азартный перестук каблуков. Пономарев восторженно ухнул и на одних носках ринулся следом. И они пошли чесать ногами, то залихватски наскакивая друг на друга, то порывисто расходясь и выделывая черт те что.
Два удальца.
Два сгустка неукротимости.
Лейтенант и майор…
- Огня, баянист! Огня!
Полной грудью дышал, звенел, пел баян. Ликуя, во всю ивановскую заливались серебряные лады. Густо рокотали басы. Охал и гудел от буйной русской пляски казенный дощатый пол. По комнате, касаясь наших лиц, гулял поднятый танцорами сквозняк.
Лейтенант гибок и неутомим. Куда, казалось бы, до него плотному, медлительному на вид майору. Но комэск точно сбросил с себя добрый десяток лет и не уступал!
Ух, ты! Пономарев сбился с ритма, споткнулся. А Филатов подбоченился и пустился вприсядку.
Переспорил он Валентина. Переплясал!
Умаялся и Николай. В последний раз рванув баян, он отрывисто взял завершающий аккорд и поднял руки:
- Фу-у! Сдаюсь…
Филатов остановился перед ним, отвесил церемонный поклон и рывком выпрямился. Его растрепавшиеся в пляске волосы сразу легли покорно, как только что причесанные, и он как-то очень по-русски - во все лицо - радушно улыбнулся:
- Спасибо, гармонист! Спасибо, друзья…
Незаметно выскользнув за дверь, Пономарев через минуту появился опять. В руках у него был круглый поднос, на котором в нашей комнате обычно стоял графин с водой. Сейчас Валентин нес на нем бутылку лимонада, граненый стакан и даже блюдце с нарезанным лимоном. Изображая из себя гостеприимного хозяина и как бы разыгрывая некое праздничное действо, он подошел к командиру эскадрильи:
- Товарищ майор, не побрезгуйте скромным холостяцким хлебом-солью.
- Не откажусь, - согласился комэск, делая вид, что принимает игру. - После такой скачки горло промочить не лишне.
Ему, вероятно, и в самом деле хотелось пить. Он даже поперхнулся при первом глотке. Но помедлив, не спеша осушил стакан и удовлетворенно крякнул:
- Вот это лимонад!
Потом, взяв дольку лимона, с удовольствием сжевал ее и вроде бы пошутил:
- Пять звездочек, да?
Лишь тут мы смекнули, каким напитком потчевал командира наш бедовый Валька.
- Чем богаты, тем и рады, - лукаво улыбнулся он. - Прикажете повторить?
Мы внутренне ахнули. Ну не шкодник ли!
- Спасибо, - отказался Иван Петрович. И, усевшись на свое место, добавил: - Твое счастье, плут, что я сегодня ваш гость. Долг вежливости лишает меня командирского права немедленно всыпать тебе под первый номер. Но узелок на память все ж таки завяжу. А теперь, хлопцы, слушайте сюда и зарубите накрепко: впредь - ни-ни! И ка-те-горически! Летчику эта пагубная гадость ни к чему.
- А на фронте? - спросил Пономарев, ставя поднос с бутылкой на стол. - Вам же после боевого вылета полагалось?
- Вот именно - после вылета. И всего по сто грамм. Но фронт - это фронт. Разрядка нужна была. Понятно?.. Ну, а сейчас… Реактивные машины предъявляют нам более жесткий счет, чем те, на которых мы летали раньше. - Склонив голову, Филатов строго помолчал и вдруг посмотрел на нас со значением: - Кстати, знаете, сколько американских летчиков страдает психическим расстройством? Чуть ли не каждый четвертый… Да, ребята, страшное это дело - ядерное безумие… Потому-то они и лакают сверх всякой меры.
- Товарищ майор, а вот недавно передавали про тех, кто Хиросиму угробил. Это правда, что двое из них чокнулись? - спросил Лева Шатохин.
- Да вроде так. Один - в дурдом, другой в монастырь упрятался. Грехи замаливать…
И еще раз комэск предупредил нас, чтобы мы не увлекались спиртным.
- Да ведь мы и не пьем, - оправдывался Валентин. - Так, на всякий случай купили. Про хорошего гостя. Вроде вас…
- Не юли, Пономарев! Я все сказал.
- Товарищ майор, - вежливо привстал Зубарев. - Расскажите, как вы воевали.
Отвернув обшлаг, Иван Петрович взглянул на часы:
- Семья ждет, друзья мои. Я ведь с утра как ушел на аэродром, так домой еще и не заглядывал. Да и не очень это приятное занятие - вспоминать о войне.
- Ну хотя бы один эпизод, - умоляюще протянул Коля. - Самый-самый.
Видя, что все мы выжидательно притихли, комэск, собравшийся было встать, снова опустился на стул.
- Самый-самый… А он как раз и самый тяжелый. Пошли мы на задание девяткой, а вернулось лишь одно звено. Только легли на боевой курс - ведущему зенитка бензобак подожгла. Глядим - падает, потом вроде выровнялся, но пламя уже кабину охватило. Он мне открытым текстом: "Филатов, принимай командование, иду за Гастелло…" И у нас на глазах - в скопление техники. Видим - взрыв до неба. А заград-огонь перед нами - стеной. Но тут и мы уже остервенели - напролом в самое пекло полезли. Меня тоже подбили. До линии фронта с горящим мотором тянул, да "мессеры", сволота, догнали, второй подожгли. Пришлось с парашютом прыгать. Хорошо, дело к ночи, и в сумерках я через Северный Донец к своим вплавь добрался…
Лева зябко передернул плечами. Майор грустно улыбнулся:
- Я же говорю - приятного мало. Там, в горящей кабине, шлемофон у меня на голове начал тлеть. Сбросил я его, а в кустах возле реки - комарье. Целой тучей атаковали. Да злющие, паразиты, злее "мессершмиттов".