Я тоже был озадачен: никогда прежде не видел Николу за рулем автомобиля, и никогда он не говорил нам, что имеет водительские права. Впрочем, он не из хвастливых, может, права у него и есть…
А Зубарев уже вскочил на подножку грузовика, хлопнул дверцей, не мешкая, включил зажигание и нажал стартер. Услышав, как зарокотал заведенный мотор, Карпущенко обрадованно повернулся к нам.
- Там, в кузове, брезент. Разверните, положим на него шофера. Если по дороге ему станет хуже, держать на руках. Ясно?..
Через минуту-другую наш грузовик мчался навстречу косо летящему густому снегу. Зубарев вел его неплохо, только почему-то не по правой, а по левой стороне дороги. "Наверно, выбирает, где меньше выбоин", - подумал я, успокаиваясь. Когда сильно встряхивало, больной водитель-солдат стонал, и мы держали его на растянутом брезенте, как на носилках. А из кабины время от времени слышался сердитый крик Карпущенко: "Сбрось газ!.. Куда жмешь?!."
Судя по этим возгласам, можно было предположить, что Зубарев за рулем чувствует себя уверенно. Да и скорость была большой, газовал он и в самом деле напропалую. Но как не понять его: в кузове - больной, надо торопиться.
Лишь один раз случилось что-то непонятное: Николай так тормознул, что мы чуть не попадали со скамеек. Но, оказывается, на переезде через железнодорожное полотно неожиданно закрылся шлагбаум. Подождав, пока он откроется, Зубарев плавно выжал сцепление и на удивление осторожно, без резких толчков проехал по рельсам. А еще через несколько минут наш грузовик, загодя посигналив, остановился возле знакомых ворот контрольно-пропускного пункта.
- Быстрее открывайте! - поторопил дежурных Карпущенко.
Дальше дорога была асфальтированной, и до лазарета Николай домчал нас во мгновение ока. Сдав заболевшего солдата медикам, мы потоптались в коридоре, пытаясь разузнать, что же все-таки с ним стряслось, но нас выпроводили за дверь: "Не шумите здесь!" А Зубарев все еще оставался в кабине. Уткнувшись лицом в сложенные накрест руки, он грудью лежал на руле.
- Что с ним? - забеспокоились мы. - Уснул, что ли?
Карпущенко, враз насторожившись, потребовал:
- А ну-ка, дыхни!..
Повел носом, удивился:
- Нет, не пьян. А чего же ты жал, как шальной? Ишь, лихач!
Ничего не ответив, Николай выбрался из кабины и, понуря голову, устало зашагал к гостинице.
- Сознайся, впервые сидел за рулем, - догнав, тронул его за локоть Пономарев.
- Пошел к черту! - отмахнулся он. Потом, видя, что Карпущенко вернулся в лазарет, с вызовом сказал: - Надо - я и танк поведу!
Он вел машину действительно впервые, зато в последний раз был в клубе промкомбината. Не захотел больше ездить туда, как бы мгновенно потеряв всякий интерес к нашим веселым "рейдам". Мы и подзадоривали, передавая приветы от девушек, и подтрунивать пытались - не помогло ничто.
Пономарев, стараясь как-то повлиять на несговорчивого приятеля, стал называть Николая "старым мальцом". Выражение "старый малец" было местным, видимо, равноценным общеизвестному "старая дева". В обращении к парню оно казалось особенно колким. Но несмотря ни на какие подначки, Зубарев оставался в гостинице. А однажды, когда его очень уж допекли, он сердито сверкнул глазами:
- Отстаньте вы! Сказал - все!..
"Сказал - все!.." Не часто слышали мы эти слова от Зубарева, но если уж он их произносил, то требовать чего-нибудь от него было бесполезно.
В те дни резко похолодало, и Лева решил, что Николая испугала непривычная стужа.
- Я, признаться, тоже посидел бы дома, - заколебался он. - В такую лютую погоду не до прогулок.
- Ну вот, еще один дезертир! - разозлился Пономарев. - Подумаешь, похолодало. Сейчас во всем мире похолодало. Вы только вникните, какая заварилась каша. От одного названия мороз по коже дерет: "холодная война". - Валентин повторил по слогам: - Хо-лод-на-я! Тут в любой момент вся планета может превратиться в ледяную пустыню. И по-моему, - он засмеялся, - глупо отправляться на тот свет нецелованным девственником.
Николай промолчал. Но как! Весь его вид выражал полнейшее пренебрежение и к нашим выпадам против него, и к самому предмету разговора. Оставалось лишь одно: закрыть дверь с обратной стороны. Все наши доводы и колючие наскоки разбились о его молчаливое упорство, словно о каменную стену.
- Он, скорее всего, росточка своего стесняется, - небрежно махнул рукой Пономарев, когда мы, оставив Николая в комнате, вышли из гостиницы.
Никто ему ничего не ответил. Было понятно: он раздражен. А Зубарев в чем-то по-своему прав. Не лишне иногда развлечься, но стоит ли шастать в поселок каждый выходной ради одних танцулек!
Словом, мы отступили перед Николаем и на этот раз.
* * *
Утомительно длинна на Севере зимняя ночь. Медленно и отчужденно проплывали над Крымдой далекие галактики. Холодными и острыми, словно шипы на колючей проволоке, казались звезды. С каждой неделей росло чувство нашей оторванности от всего мира.
Рассветало все позже и позже. К тому времени, когда в белесой предутренней мгле проступали вершины сопок, мы обычно были уже на аэродроме и, если позволяла погода, спешили подняться в воздух. Однако нам, молодым летчикам, сделать удавалось, как правило, всего лишь по одному-два коротких вылета: вскоре после обеда на землю опять опускалась темень. В считанные дневные часы мы работали как при аврале. Тогда сама земля вынуждена была приостанавливать свой извечный круговорот. Наши реактивные самолеты обгоняли ее вращение.
Старослужащие пилоты летали и ночью. Чернота вокруг была такой, что электрический свет в военном городке не достигал от одного дома до другого, а они летали. Ночной мрак над аэродромом был насыщен шумом, визгом тормозов, гулом двигателей. Когда какой-нибудь бомбардировщик разворачивался со включенными фарами, то издалека было видно, как в их длинных лучах мелькала или чья-нибудь фигура, казавшаяся неправдоподобно большой, или цистерна топливозаправщика, или поблескивающий холодным серебром силуэт другого крылатого корабля. А когда самолет стартовал, яркое пламя, вырывающееся из жаровых труб, напоминало огненный хвост кометы. Иногда небо охватывало таинственное космическое свечение. Оно полыхало во всю ширь - от горизонта до горизонта. Там, вверху, словно огромные волны, вздымались и перекатывались из края в край радужные полосы северного сияния. Зрелище было невероятно красивым, но оно рождало в атмосфере магнитные бури и приводило в неистовство стрелки самолетных приборов. Летать в это время могли лишь самые опытные экипажи.
Жизнь между тем прибавляла забот и нам. Если до сих пор мы жили и работали в эскадрилье обособленно, отдельной группой, то вскоре после допуска к самостоятельным полетам начальник штаба объявил о включении нас в боевой расчет. Меня и Шатохина зачислили во второе звено, Пономарева и Зубарева - в третье. Теперь каждому нужно было думать не только о себе, но и о своих подчиненных. Майор Филатов требовал, чтобы мы, как командиры экипажей, вечерами занимались в казарме с нашими механиками и стрелками-радистами.
Возвращаться в гостиницу приходилось поздно. За день иной раз так намерзнешься, что уже ничего не надо, только бы поскорее в тепло. Пономарев, утешая нас, шутил: на Северном полюсе еще холоднее! Однако стужа и усталость брали свое. Мы даже в комнате отдыха стали реже собираться. Заглянешь в газеты, книжку в руки возьмешь - и в постель. А Зубарев по-прежнему удивлял нас своей железной выдержкой и необычайной выносливостью. Включив настольную лампу, он до полуночи засиживался над учебниками и конспектами.
Конспекты у него были аккуратными и обстоятельными, как у примерного студента. На семинарах по марксизму-ленинизму наш замполит капитан Зайцев часто ставил ему пятерку уже за то, что у него была подробно законспектирована очередная тема.
План командирской подготовки предполагал и непрерывную самостоятельную учебу, но, как говорится, увы! Приближается день зачетов - мы поднажмем, а затем учебники и наставления откладываются в сторону. Только Зубарев занимался с разумной последовательностью, точно готовился к вступительным экзаменам в вуз.
Нас его усердие раздражало. Чтобы быть принятым в академию, пилоту нужно иметь большой налет часов и получить аттестацию на должность командира звена. Об этом Николай пока что не мог и помышлять. Зачем же так себя во всем ограничивать? А у него, видите ли, железное правило: время, как и снаряды, нужно тратить разумно. Тоже - деятель! Вишь, формулировочки…
И еще словечко такое стал употреблять: "железно!" Чуть что, так и слышишь: "железно!.."
Недавно, споря с Пономаревым, он сказал:
- Ты, Валентин, часто цитируешь Пушкина. А помнишь, что Александр Сергеевич говорил о самообразовании? "И в просвещении встать с веком наравне!" - вот! Понял?
- Хорошие слова, - согласился Пономарев и тут же хитро прищурился: - Только одно мне не ясно: при чем тут твоя штанга?
Это, конечно, была увертка, но мы смеялись: охота человеку нянчить кусок ржавого металла! Пользы - ноль целых и столько же десятых. Валентин, скажем, увлекается стихами, так не зря: за участие в художественной самодеятельности Филатов недавно объявил ему благодарность. А Зубареву командир приказал вынести ржавую ось вагонетки из коридора гостиницы на свалку металлолома.
Николай вообще-то тоже кое-чего достиг. Он стал чемпионом гарнизона по поднятию тяжестей. Однако и эта его удача казалась нам комичной. Дело в том, что майор Филатов время от времени проводил с летным составом вольные спортивные состязания. В них принимали участие все летчики, штурманы и стрелки-радисты, выступая соперниками техников и механиков в перетягивании каната, в беге на лыжах, даже в боксе. Зубарев, естественно, вышел на помост штангистов. Его весовую категорию определили как наилегчайшую - сколько ни вызывали, равного с ним по весу не нашлось никого. Тогда судья, недолго думая, взял да и присудил ему звание чемпиона. А Никола вдруг важно подбоченился и победно вскинул сжатую в кулак правую руку. Мы чуть было животики не надорвали, хлопая в ладоши и крича "браво!".
Примерно таким же манером отличился он и на лыжном кроссе. Среди молодых солдат в эскадрилье было немало южан. Кое-кто из них, как они говорили, до призыва в армию лыж и в глаза не видел. Поэтому Филатов поставил условие: главное - пройти до конца всю десятикилометровую дистанцию, а уж за какое время - неважно. Шли они, конечно, долго - ни о каких нормативах не могло быть и речи. Но вот к финишу явились уже самые беспомощные, а Зубарева все нет и нет. Его уже искать хотели, думали, не случилось ли чего. И вдруг шкандыбает наш Никола на одной лыже, а вторая - сломанная - у него в руках. Другой бы на его месте сразу после аварии повернул назад, а он, оказывается, шел все десять километров.
- Характер, однако! - одобрил майор Филатов и махнул рукой стоявшему на финише оркестру. У бедных трубачей уже не слушались посиневшие от мороза губы, и вместо марша они выдули нечто вроде душераздирающего "кто в лес, кто по дрова". А от Николы - пар столбом, и на пылающем лице - счастливая улыбка: дошел-таки, дотопал!
- Дошел! - заорали мы, вкладывая в это слово совсем иной, иронический смысл. - Дошел! Ур-ра!..
Часто он попадал вот так в смешное, неловкое, а подчас и досадное положение из-за своего нескладного характера. И хоть бы что ему! Поведения своего он не менял, снискав славу человека с чудинкой.
Здесь, в Крымде, Николай вскоре заболел, и опять же, по нашему мнению, из-за собственной глупости. Решив закаляться, он начал выходить на физзарядку без рубахи на улицу и обтираться до пояса снегом. Мало того, когда Пинчук, с которым они жили теперь в одной комнате, уходил в наряд, Зубарев на всю ночь оставлял открытой форточку. А ночи, хотя уже приближалась весна, были все еще холодными, с крепкими морозами. Утром вода из крана - наждак, даже умываться страшно. Мудрено ли тут простудиться. И Зубарев угодил в лазарет, где и провалялся больше недели.
- Нет уж, - говорил Пономарев, когда мы отправились навестить Николая, - если тебе чего не дано природой, то тут ты, хоть из собственной кожи вылезь, ничего не добьешься, лишь себе навредишь.
Лева Шатохин пытался возражать, но это только пуще разозлило Валентина.
- Не спорь! - отмахнулся он. - Дано, скажем, человеку поднимать полета килограммов - поднимет. Схватит больше - надорвется. Или взять Зубарева с его короткими ногами - никогда он не станет хорошим бегуном или лыжником.
- Ну, ты ему-то об этом не напоминай, - предупредил Пономарева старший лейтенант Пинчук. - Обидишь парня.
Валентин, соглашаясь, кивнул головой, да разве он сдержит свой ехидный язык! Ляпнул-таки! А Зубарев? Он недоуменно взглянул на Пономарева, помолчал, обдумывая его слова, потом негромко, как бы размышляя вслух, произнес:
- Я не согласен. Никогда не узнаешь себя, пока не испытаешь, на что ты способен.
Больше он и разговаривать не стал. Мы посидели для приличия еще немного, перебрасываясь незначительными словами о том о сем, пожелали ему скорее выздороветь да с тем и ушли.
Испытывая неловкость, все долго молчали. Валентин часто подчеркивал, что любит резать правду-матку в глаза, гордился своей прямотой, но ведь опять допустил явную бестактность. Не учел даже того, что человек нездоров.
- История нас рассудит, - как всегда, попытался он сгладить неприятное впечатление излюбленной фразой.
Снимая больничный халат, Пинчук посмотрел на Пономарева исподлобья и медленно вздохнул:
- Говоришь-то ты красиво, а вот ведешь себя… Э, да что!..
Валентин притворно хохотнул:
- Не радист он и не летчик, значит, кто же сей молодчик?
Заставить его замолчать не так-то просто. Лучше уж замолчать самому. И мы - уже в который раз! - длительное время избегали с ним каких бы то ни было разговоров.
Спор, начатый в санчасти, между тем продолжался. Теперь продолжал его Зубарев. Причем, что весьма существенно, не словами, а молча, делами. Находясь, как он говорил, на вынужденном отдыхе, наш настырный приятель, пока его заставляли лежать, набросился на беллетристику. В тумбочке у него благодаря Пинчуку образовалась целая библиотека. И вот из какой-то книги он узнал, что известный советский летчик Николай Францевич Гастелло, будучи не очень крепким от природы, постоянно занимался физкультурой и после упорных тренировок научился делать стойку на одной руке.
Это поразило Зубарева. Как только его выписали из лазарета, он, еще как следует не оправившись посла болезни, начал учиться ходить на руках. У него вначале ничего не получалось. Было забавно наблюдать, как он падал - со всего маху валился на пол то спиной, то боком в длинном коридоре гостиницы, где уборщица стелила узкую ковровую дорожку. Мы смеялись, шутливо подбадривая его, а Николай упрямо продолжал тренировки.
В те дни штурман, с которым мы вместе жили, веселый и добродушный толстяк Саша Каменев, частенько жаловавшийся на декомпрессионные боли после высотных полетов, списался с летной работы и уехал к месту нового назначения. Я остался в комнате один, и Зубарев вечерами заходил ко мне излить душу. Впрочем, и здесь, о чем бы у нас ни зашла речь, он неизменно вспоминал Гастелло, находя много общего в своей и его судьбе. Бывало, только и слышишь от него: "А вот Гастелло… Знаешь, Гастелло начал работать с четырнадцати лет… Гастелло хорошо играл на баяне… У Гастелло была прическа ежиком…"
Однажды, облокотясь на стол и подперев голову руками, он долго сидел молча, затем негромко спросил:
- Послушай, а ты… А мы, если бы вот так, смогли бы?
- Что? На огненный таран? - переспросил я.
Нахмурясь, Зубарев ничего не ответил и ничего больше не сказал, лишь посуровел лицом. А мне подумалось, что двух мнений на сей счет у него не существует.
Не знай я его, определенно решил бы, что он рисуется. Но я-то его знал, Николай - не хвастун, наоборот, он даже излишне застенчив и лишь наедине со мной позволяет себе малость пооткровенничать.
Зато нельзя не подивиться его настойчивости. Понравилось ему, как Гастелло изучал карту района полетов - по вечерам вместе с женой, отводя ей роль экзаменатора, и сразу себе на ус намотал. А недели через две, позанимавшись вечерами с Пинчуком, лучше всех нас знал карту в радиусе предельного действия наших самолетов. Знал в деталях: и характерные признаки каждого мало-мальски приметного ориентира, и истинные курсы, и время полета от любого населенного пункта до нашего аэродрома. Все - наизусть.
Это было здорово. В дни учебы в училище мы летали над бесконечной степью, там тоже было трудно ориентироваться: глянешь сверху - вокруг необозримая пустая равнина, и взгляду не за что зацепиться. Здесь, на Севере, местность оказалась еще более однообразной - среди покрытых снегом сопок терялась даже тонкая ниточка одной-единственной железной дороги. Стоит ли говорить, как важна в таких условиях навигационная подготовка для летчика.
- Не преувеличивайте, - небрежно заметил Пономарев, когда Лева завел разговор об этом. - Нам, летчикам, в воздухе и без того работы хватает. А вести ориентировку - дело штурманов.
Тут мы не согласились с Валентином, да он и сам почувствовал, что его доводы несостоятельны. Однако продолжал упорствовать:
- Во всяком случае я по вечерам не намерен корпеть над картой. Мне погулять хочется, а в этой глуши и без того ничего хорошего не видишь…
Нелегко было в чем-то убедить Пономарева. Он всегда умел повернуть разговор так, что мы теряли нить спора и, сами того не замечая, начинали запальчиво обсуждать какие-то досаждающие нам мелочи быта. Впрочем, добиться этого Валентину не составляло особого труда, поскольку в Крымде нас многое не удовлетворяло.
Зубарев нашего недовольства не разделял. Северная Кушка, то есть, Крымда, нравилась ему с каждым днем все больше и больше. А нам иногда думалось, что он просто не хочет высказывать своих мыслей. В его манере держаться было что-то от поведения безусого юнца, пытающегося выглядеть более солидным, рассудительным, даже оригинальным. Это невольно вызывало улыбку. Потому у нас и установилось небрежно-снисходительное отношение к нему.
Майор Филатов и капитан Зайцев, наоборот, имели о Зубареве самое высокое мнение. Они называли Николая человеком цельной натуры и всем советовали брать с него пример.
Мы лишь многозначительно переглядывались… Как же - праведник! Не курит, не пьет, дисциплину не нарушает. Увлекается опять же только тем, что предписывает начальство. Сначала помешался на спорте, потом жадно накинулся на учебу и одновременно зачастил на тренажер.
Тренажер появился в Крымде недавно, и был он, следует сказать, самодельным. Его сконструировал майор Филатов, использовав для этого кабину списанного бомбардировщика. Мы подивились тому, что наш командир оказался рационализатором, но особого восторга его изобретение ни у кого не вызвало.