Конечно, это приспособление было очень похоже на кабину только что прибывших реактивных самолетов. Смонтированная в нем аппаратура воспроизводила даже гудение двигателей, и мы получили возможность на земле тренироваться в выполнении полета, а также захода и расчета на посадку по приборам.
Тем не менее всякая имитация всегда остается подделкой, так сказать, бутафорией. И если говорить о тех ощущениях, которые летчик испытывает при пилотировании машины в воздухе, то сооруженный кустарным способом тренажер не давал даже подобия их. Он был еще не отлажен, не доведен, и внутри его, когда двигали рули, что-то стучало, брякало, вызванивало и дребезжало; стрелки на шкалах то надолго застревали на одном месте, то вдруг прыгали через несколько делений сразу, как на вокзальных часах.
Как бы там ни было, этой чудо-машиной заинтересовалась инженерно-техническая комиссия. Стало известно, что тренажер решено принять к изготовлению на заводе. Это воодушевило Филатова, и он приказал нам упражняться в оборудованной им кабине ежедневно.
- Хитер майор! - по-своему расценил его требование Пономарев. - Самолетов пока на всех не хватает, летаем от случая к случаю, так он для забавы смастерил нам игрушку.
Валентин часто потешался над капризами самодельного тренажера. Зато Зубарев согласен был шуровать на нем штурвалом и педалями чуть ли не до изнеможения, словно в кабине настоящего самолета. И старания его не пропали даром. Он в конце концов приноровился к своенравной машине и "пилотировал" ее не хуже самого Филатова. Во всяком случае, слепой полет, и в особенности заход на посадку при невидимости закрытых облаками земных ориентиров, Николай имитировал с идеальной точностью. Только мы не придавали его успехам ровно никакого значения. Ведь ефрейтор Калюжный, которому поручили присматривать за тренажером, научился "летать" на нем еще лучше.
- А посади его на самолет, разве он полетит? - усмехнулся Пономарь.
- По твоей теории - не полетит. Ты всю жизнь твердишь одно: летчиком надо родиться, - сухо сказал Николай.
- Ну, суди как хочешь, - пожал плечами Валентин. - А все же на земле, не поднимаясь в воздух, летать не научишься. На том стояла и стоять будет страна Авиация…
- Ты у нас все знаешь, - ворчал Зубарев. - А вот скажи, почему птица в облаках лететь не может? А человек летит.
- Это смотря какая птица, - Валентин, ухмыляясь, явно дразнил Николая, и тот вскидывался:
- Какая, какая! Всякая. Голубь, например. Даже орел… Как попадет в облака - камнем вниз падает…
Спорить вот так они могли без конца, и мы с Левой лишь посмеивались. Пусть почешут языки, если им это нравится. А кто из них прав, кто не прав - сказать трудно. Доводы Зубарева убедительны, однако, первому разрешив ему самостоятельный полет на реактивном бомбардировщике, Филатов вскоре стал его ограничивать в летной работе. Поначалу-то все у парня шло хорошо, а теперь что ни вылет, то какой-нибудь ляпсус. На днях такого курсантского "козла" выдал - хоть самому с аэродрома смывайся.
А Пономарев тем временем догнал и обогнал Николая, пилотируя самолет лучше его. Вот и думай, что же важнее для летчика - тренировки на земле и упорство или та врожденная способность к полетам, о которой гадают и, наверно, долго еще будут судить-рядить авиационные психологи.
Случались срывы и у меня, не все ладилось у Левы Шатохина. А ведь каждый из нас, придя в боевую часть, не хотел плестись в обозе, мечтал занять достойное, даже лучшее место в строю воздушных бойцов. Этого можно было добиться только практикой - летать, летать и летать. Однако нам, молодым, мешал до невозможности короткий - короче воробьиного носа! - северный зимний день. Темнота на Крымду падала чертовски рано, а ночи казались бесконечными. Но больше всего досаждала капризная погода. Нередко полеты отменялись уже с самого утра или внезапно прерывались, едва начавшись. Иной раз только-только взлетишь, еще и крылья, можно сказать, не расправил во весь размах, еще и сердце не запело в унисон с веселой реактивной турбиной, а с земли - команда: "Немедленно на посадку!" Все ясно: на подходе - снежный заряд. Коварная штука! Бьет по машине картечью, и если не успеешь сесть, пиши пропало.
В такие минуты, возвратясь на аэродром, бывалые пилотяги поминали всю небесную канцелярию и самого господа бога такими хлесткими благословениями, что даже ко всему привычные самолеты опасливо поджимали свои могуче задранные хвосты. Капитан Коса при таких загибах и перегибах лишь посмеивался да головой покачивал, словно от удовольствия: "Я же говорю - запорожцы!.." Мы-то, молодежь, от соленых выражений воздерживались, но и не возмущались. Работа пилотская, всем известно, и при распрекрасной погоде постоянно держит в напряжении, так на тебе, допекает еще и ненастье. Вот летчики и отводили душу, как их не понять. Лишь один Зубарев то краснел, то сердито хмурился и все ворчал, что людям, владеющим самой передовой техникой, подобная изящная словесность явно не к лицу. Право, иной раз ему лучше бы помолчать, тошно и без того.
Не радовало нас даже наступление весны. Светлое время суток прибывало все заметнее, да что толку. Выйдешь утром из гостиницы - все вокруг белым-бело. И сопки, и аэродром в снегу, и в небе роятся снежинки, высокая мачта радиостанции наполовину скрыта в мрачной хмари. Тоска смертная: видимость - ноль, тут не взлетишь.
Лишь в марте, когда солнце наконец пробилось сквозь многослойную пелену туч, мы воспрянули духом. Ведь всю зиму подниматься в воздух приходилось, что называется, ловя погоду, а теперь появилась возможность начать регулярные плановые полеты в простых метеорологических условиях.
Выходя на аэродром, мы пьянели от долгожданного счастья. Небо, зеленея огромным ледяным ковшом, манило нас в свою бездонную высь. Из-за сопок над летным полем временами тянул морозный пронизывающий ветер, но никто не обращал внимания на то, что он все еще по-зимнему обжигал лицо и руки. Даже снежинки казались удивительными. Они имели геометрически правильные формы игл, звездочек и других причудливо-замысловатых фигур. Хорошо летать в такую погоду!
Как правило, увереннее всех выполнял полетные задания лейтенант Пономарев. Будучи способным, он брал еще смелостью и напористостью. У него, без преувеличения, было особое летное чутье и завидная хватка. Все иной раз только головами покачивали, когда Валентин, взлетая или заходя на посадку, легкокрылой ласточкой проводил тяжелый самолет над самыми вершинами сопок, тесно окружавших аэродром.
Так обычно пилотировал сам майор Филатов. Пономарев, надо признать, имел острый взгляд и быстро перенял почерк командира. Никто из нас еще не решался на такое, а Зубарев - тот вообще водил бомбардировщик очень осторожно, стараясь не делать малейших отклонений от тех режимов полета, которые предписывает летчику инструкция. И все же он допускал ошибки. У него недоставало той цепкости, того наступательного духа, каким отличался Валентин.
Оплошал Николай сразу, как только его экипажу разрешили приступить к отработке самолетовождения по дальним маршрутам. Упражнение это в общем-то несложное, тут даже начинающему летчику делать нечего. Главное - хорошо стартовать, а потом держи машину по горизонту да вводи поправки в курс, которые дает штурман. Остается, возвратясь на аэродром, красиво приземлить самолет, и отличная оценка обеспечена.
Именно здесь, при посадке, и дал маху Зубарев. То ли он скорость, планируя, потерял, то ли слишком рано убрал обороты двигателям, но получилось так, что бомбардировщик, не дотянув до бетонированной полосы добрую сотню метров, плюхнулся на грунт.
Хорошо еще, снег в том месте был укатан: колеса шасси не увязли и обошлось без поломки. Но все равно капитан Коса потребовал произвести детальный осмотр машины в ремонтных мастерских, и при подведении итогов летного дня фамилию незадачливого пилота склоняли по всем падежам.
На следующий день майор Филатов приказал Зубареву выполнить дополнительный провозной полет с инструктором, чтобы тот научил его делать правильный расчет на посадку. Такая мера всегда больно бьет по самолюбию любого летчика, и Николай ходил не поднимая головы.
Мы деликатно молчали. Хватило такта придержать свой острый язык и у Пономарева. Только ненадолго. Стоило Зубареву в чем-то не согласиться с ним, и Валентин ляпнул:
- По небу надо летать, а не ползать!..
Разговаривали они на самолетной стоянке. Здесь же, занятый своим делом, находился и старший техник-лейтенант Рябков. Услышав выпад Валентина, он удивленно вскинул голову:
- Ох, Пономарев, заносчивый вы человек!
- Я, кажется, не обращался к вам, товарищ старший техник-лейтенант, - резко обернулся к нему Валентин. Выражение его лица говорило: "Ты - не летчик, и не тебе судить о наших делах".
- Зато я обращаюсь к вам, товарищ лейтенант, - спокойно продолжал Рябков. Он помолчал, вытер ветошью руки, бросил ее на стеллаж и веско добавил: - Как старший по званию и как секретарь комсомольского бюро.
- Ах, так! - вырвалось у Пономарева.
- Представьте, именно так, - строго ответил техник. - Простите за прямоту, ведете вы себя… Советую вам быть самокритичнее.
- Благодарю, - склонил голову Валентин, и по губам его скользнула ироническая усмешка. Он небрежным жестом перекинул через плечо ремешок планшета, взглянул на Рябкова с вызовом, но быстро овладел собой и попытался отшутиться: - Здесь меня не поняли, я гордо удаляюсь.
- А гордиться-то как раз и нечем, - перебил техник.
Сделав вид, что не расслышал последней фразы, Пономарев поспешно ушел.
- Зря вы вмешались, Петр Тимофеевич, - смущенно заговорил Зубарев. - Парень он вообще-то неплохой, просто у него такая манера - кусать по мелочам. Да я и не обижаюсь.
- Ничего, переживет, - старший техник-лейтенант проводил Валентина осуждающим взглядом. - Это ему на пользу. А вы… Не понимаю, почему вы ему во всем потакаете. А он наглеет.
- Просто не хочется лишний раз связываться, - вздохнул Зубарев.
Рябков никак не мог поверить тому, что Пономарев способнее Зубарева в летном деле. Николай нравился ему своей вдумчивостью и серьезным подходом к любому поручению. Избранный секретарем комсомольской организации, старший техник-лейтенант частенько привлекал нас к проведению различных мероприятий, и охотнее всех откликался на его просьбы Зубарев.
Весной, накануне празднования Дня Победы, замполит порекомендовал Рябкову провести с солдатами и молодыми офицерами тематический вечер под девизом "В жизни всегда есть место подвигу". Сделать доклад капитан Зайцев попросил командира, но Филатов не согласился:
- Нам бы с молодежью о насущных делах потолковать, а вы - о подвиге. Почему вы взяли такую тему?
- Есть такая необходимость, - пояснил Зайцев. - Кое-кто из молодых летчиков начинает этак свысока посматривать на технарей. Да, впрочем, и на своих товарищей. Я, мол, в авиации - главная фигура, вам до меня - как от земли до неба.
- Ну, такие ухари есть не только среди молодых, - улыбнулся майор.
- В том-то и беда, - подхватил замполит. - Вот, дескать, на фронте - там и подвиг, там - все. А сегодня, в мирные дни, - обычная служба, можно позволить себе и расслабиться.
- Понятно, - кивнул Филатов. - Но, на мой взгляд, получится лучше, если у комсомольцев и докладчик будет свой.
- Да, но кто? - озадаченно произнес замполит.
- Поручите Зубареву, - подал голос капитан Коса.
- Зубареву? - переспросил комэск. - Ну, какой из него оратор! Можно бы Пономареву, так ведь он, чего доброго, и не подготовится.
- Давайте все-таки Зубареву! - настаивал Коса. И Рябков его поддержал. Почему, мол, не рискнуть?
- Да рискнуть-то не грех, только не свести бы дело к очередной галочке в плане. Тема все же не простая, - колеблясь, вслух размышлял замполит, и вдруг в его глазах засветилась по-юношески лукавая улыбка. - А знаете что? - воскликнул он. - Пусть эти два друга выступят вдвоем. Пономарев - докладчиком, Зубарев - содокладчиком. Но - чур! - Он погрозил Рябкову пальцем, - тексты выступлений заранее не обсуждать, не согласовывать и ни в коем случае не приглаживать. В чем-то их мнения не совпадут, а это как раз то, что и нужно.
- Не вышел бы блин комом, - усомнился Филатов.
- Ничего, командир, - успокоил его Зайцев. - Мы тоже подготовимся и в случае заминки поправим. И потом - это же не собрание, а молодежный вечер. Разговор должен быть непринужденным. Вот пусть каждый и говорит так, как думает.
- Товарищ майор, - обратился к Филатову Рябков, - а вас я все же прошу прийти. Как фронтовика.
- Комсомолу отказать не могу, - улыбнулся Иван Петрович. - Только ведь в эскадрилье есть и другие фронтовики.
- А мы всех пригласим, - заявил Рябков.
- Правильно, - одобрил замполит. Затем, что-то быстро прикинув, посоветовал: - Пригласите еще и специалистов обслуживающих подразделений. А то ведь встречаемся с ними лишь на аэродроме…
На том и порешили.
* * *
К докладу Пономарев, как мы того и ожидали, не подготовился. К трибуне он вышел безо всякой бумажки, и уже начало его выступления заставило всех насторожиться.
- Товарищи, - сказал он, - в связи с темой нашего сегодняшнего разговора я должен сразу же сказать, что мы, военные летчики, для подвига рождены. Может, кому-нибудь такое заявление покажется нескромным, но это так.
Тематический вечер проходил в солдатском клубе. Здесь обычно проводились служебные совещания и собрания, поэтому обстановка была для нас привычной. На невысоком помосте, служившем сценой, стоял покрытый красным сукном стол. За столом сидели капитан Зайцев и старший техник-лейтенант Рябков. Справа от них возвышалась сколоченная из фанеры и выкрашенная в коричневый цвет трибуна. Пономарев, впрочем, от трибуны сразу же отошел. Заложив руки на спину, он встал около стола и говорил, устремив на присутствующих горделиво-вдохновенный взор.
- Давно ли родилась профессия летчика? - вопрошал он и сам же отвечал: - Нет, кажется, совсем недавно. Если вести счет с полетов первых аэропланов, то всего лишь несколько десятилетий назад. Но, по-моему, она родилась значительно раньше. Пожалуй, еще тогда, когда рязанский подьячий Крякутной первым в мире поднялся в небо на воздушном шаре. Помните… Впрочем, я позволю себе процитировать летопись по памяти. - Валентин приосанился: - "Тысяча семьсот тридцать первого года подьячий Нерехтец Крякутной Фурвин сделал, как мяч большой, надул дымом зело поганым и вонючим, от него сделал петлю, сел в нее, и нечистая сила подняла его выше березы и ударила о колокольню. Однако он успел ухватиться за то, чем звонят, и тако остался жив…"
Ну, а если прикинуть, если вникнуть, - продолжал Валентин, - то летная профессия является еще более древней. Она ведет свою родословную от тех безудержно-отчаянных людей, которые дерзали бросаться с колоколен на крыльях из досок, из веников и из холста.
В зале послышались покашливания, скрип стульев, шепот и смешки. Слишком уж издалека оратор начал. И кое-кто с ехидцей подсказал:
- Раньше. С полетов на ковре-самолете.
- А может, и так, - отозвался Пономарев. - Ведь я о чем? Чтобы подняться ввысь хотя бы в мечтах, тогда нужно было обладать великим мужеством. В те времена в небе обитали только боги, из туч метал свои огненные стрелы Перун. За одну только мысль о попытке проникнуть в божье царство человека казнили. Помните, как смерд Никитка, боярского сына Лупатова холоп, пытался летать? - Валентин опять ввернул цитату: - "Человек не птица, крыльев не имать. Аще же приставит себе аки крылья деревянны - против естества творит… За сие дружество с нечистой силой отрубить выдумщику голову, - повелел Иван Грозный. - А выдумку, аки дьявольскою помощью снаряженную, после божественной литургии огнем сжечь".
А потом? - воодушевлялся Валентин. - Что ни взлет - гибель. Один упал - разбился, другой… Бог, значит, карает, не пускает в небо. А смельчаки все же не отступали. Они отвоевали небо у богов и подарили его людям. Разве не ясно, какие это были храбрецы? Они были рождены для подвига, и они совершили его! Майор Филатов сидел в первом ряду. Откинувшись к спинке стула, он хмуро уставился на Пономарева. Комэск пытался перехватить его взгляд и дать понять, что пора переходить ближе к теме. А Валентин, видимо, нарочно не встречался с ним глазами, упорно глядя прямо перед собой.
- Обратите внимание, - говорил он, - каждый летчик непременно отличается от других людей. Далее среди нас, авиаторов, одетых в одинаковую форму, он чем-то все-таки выделяется. Чем же? Сразу и не скажешь. Возможно, богатырской внешностью? Нет. Иной человек, смотришь, вон какой битюг, ему ничего не стоит самолет плечом сдвинуть, а он в летчик? не идет. А почему? Да, очевидно, сознает: нет у него для этого способностей. От природы не дано. И он понимает это. Или чувствует подсознательно.
- Рожденный ползать летать не может? - не то спросила, не то просто к месту вспомнила лейтенант Круговая. Она тоже пришла на комсомольский вечер вместе со специалистами аэродромных служб и сидела где-то в задних рядах.
Валентин, услышав ее голос, так весь и встрепенулся. Шагнув вперед, он с вызовом вскинул голову, и глаза его блеснули каким-то недобрым огнем. Ни разу еще я не видел у него таких отчаянных, таких веселых и вместе с тем таких насмешливых глаз. Он, вероятно, еще не остыл к ней.
- Это невозможно объяснить, но это действительно так! - изрек он тоном избороздившего небо воздушного аса. - Не случайно же порой у летчика просыпается самый настоящий птичий инстинкт. Летишь порой, на борту все в полном порядке, а ты вдруг насторожился, не зная сам почему, и в нужный, в критический момент успеваешь сделать именно то, что надо. Это чутье близко к ясновидению, к озарению. Не знаю, как его и назвать.
По залу прошелестел то ли удивленный, то ли недоверчивый шепоток. Пономарев уловил реакцию слушателей и, как бы пресекая возражения, вскинул руку:
- Судите сами. Скорость - сумасшедшая, а перед тобой - раз! - препятствие. Ты еще и не увидел, и подумать не успел, а рука уже сама рванула штурвал, самолет взмыл, огибая преграду, и понесся дальше. А ведь достаточно было доли секунды, и лежать бы тебе под обломками. Что же помогло избежать катастрофы? Интуиция? Особый талант?
- Импульс страха! - подсказали откуда-то из зала. Похоже, эту реплику бросил усатый капитан, который сидел рядом с Круговой.
- Летчик не имеет права на страх! - с жаром возразил Пономарев. - Он должен невозмутимо встречать любую опасность и быть уверенным, что выйдет победителем из любой передряги. Иначе он не летчик.
Я осторожно покосился на Шатохина. Лева сидел, низко склонив голову. Так он обычно сидел на служебных и комсомольских собраниях, когда там разбирались какие-либо неприятные касающиеся его вопросы. Впрочем, мне иногда казалось, что длинные выступления штатных эскадрильских ораторов нагоняли на него сонливость.
А Валентин, явно довольный собой, прошелся вправо-влево по сцене и словно бы в раздумье произнес:
- Если я когда-нибудь чего-то и боялся, то лишь одного: вдруг не сумею стать летчиком! Ведь если не научусь летать, значит во мне есть какой-то изъян. Да и друзья засмеют, вот, мол, хвастался, а не смог. И если я чего-то боюсь сейчас, то лишь одного: потерять небо, потерять возможность летать, пилотировать самолет.
Заскрипев стулом, Филатов нахмурился и негромко обронил:
- Самолюбие - это еще не смелость.