В затемненной кабине острее ощущается каждый толчок, каждое колебание. А многотонная громада корабля ни на секунду не остается в равновесии. Чтобы придать ей устойчивость, нужно почти безостановочно двигать рулями, и вскоре начинает мерещиться черт те что. Кажется, ты уже не летишь, а зависаешь, опрокидываешься и вот-вот камнем рухнешь в бездну…
Своим ощущениям верить здесь нельзя. Одна у тебя надежда - на приборы. Они - твои поводыри. Но и тут беда - вон их сколько: не сосчитать. И каждый не просто подсказывает - кричит: "Куда? Не туда! Вверх! Влево! Вниз! Вправо!"
Им что, они не устают. Зато устает твой мозг, не выдерживают нервы, не хватает внимания. Дублируя и проверяя друг дружку, две стрелки указывают расстояние до земли. Две - скорость. Сразу три - курс. Качающийся, подрагивающий силуэтик самолета над линией искусственного горизонта - крены. Подкрашенный, как в плотницком уровне, пузырек - скольжение. Лопаточка вариометра - движение по вертикали. Смотришь на все это хозяйство - в глазах мельтешит. Вот где нужна сноровка, вот где нужна тренировка, вот где нужно самообладание! А каково сейчас штурману и стрелку-радисту? Они-то вообще не имеют никакого представления о том, что я тут делаю. Сидят небось как на иголках: не угробил бы их неопытный пилот!
С непривычки я уже через каких-нибудь полчаса весь взмок. Не семь - семьдесят семь ручьев струилось по напрягшейся спине. Руки - на рычагах управления, за платком тянуться недосуг, и я сдувал горячие соленые капли с кончика носа, оттопыривая нижнюю губу. Эх, вот где был бы кстати автопилот, но такого автопилота, который водил бы машину вслепую, пока что, к сожалению, не придумали.
Чем ближе к земле, тем большая нужна осторожность. Снизу, невидимые тебе, навстречу быстро вздымаются усыпанные валунами верхушки сопок. Одно неверное движение - труба!
- Открывайся! - не утерпел штурман. - Подходим к точке.
Ф-фу, наконец-то! Точкой мы называем свой аэродром. Но еще немного, и я дошел бы до точки в ином смысле этого слова.
После посадки не хотелось даже курить. Наработался. Налетался. Кожаные перчатки - хоть выжимай. Мысленно обозвав себя слабаком, я устало сбросил с плеч лямки парашюта и присел на контейнер, в котором хранился технический инструмент. А тело долго еще не могло расслабиться, казалось чугунным. Между лопаток под влажной рубахой бегали мурашки, и мышцы мелко покалывало, словно я не летел, а тащил бомбардировщик на собственном горбу.
Летный день продолжался. Воздух то и дело будоражили сдвоенные и строенные голоса турбин. С юга, освежая лицо, тянул легкий весенний ветерок. Он нее с собой запахи оттаявшей земли, сырого бетона и жженой резины: кто-то из летчиков перегрел тормоза. А я дышал и не мог надышаться. Это был тот аромат таинственно-тревожной романтики, какой может быть лишь над аэродромом. Вот если б только не комары! Они неслись со всех сторон с противным звоном, точно осколки бомб.
Неподалеку возле переносного стенда столпилась группа летчиков и штурманов. На стенде был прикреплен плакат: "Курс на полигон - боевой курс!" Под плакатом - свежая листовка-"молния" с заголовком: "Лучшему бомбардиру".
Вниманием собравшихся, как всегда, уже завладел Пономарев. Возбужденно жестикулируя и сияя белозубой улыбкой, он что-то там рассказывал.
Зубарев из полета вернулся следом за мной. Похоже, он был расстроенным и недовольным и, едва выбравшись из кабины, принялся зачем-то осматривать свой самолет.
Почувствовав что-то неладное, Рябков осторожно спросил:
- Надеюсь, по работе материальной части замечаний не будет?
- Есть замечания, Петр Тимофеевич, - нахмурясь, сказал Николай. - Плохо сбалансирован руль поворота.
Рябков не поверил. Чтобы такое да на обслуживаемой им машине? Быть этого не может! После профилактического ремонта, недавно проведенного специалистами технико-эксплуатационной части, он собственноручно проверил на самолете каждый узел, каждую деталь, а рулевое управление - с особым пристрастием. Облет бомбардировщика было поручено сделать старшему лейтенанту Карпущенко. В воздух на нем он поднимался дважды и ничего не заметил подозрительного. А тут…
- Зачем спорить? - пожал плечами Николай. - Ставь педали нейтрально, и пойдем глянем.
Техник кинулся к кабине, застопорил рули и поспешил к хвосту. Отошел чуть назад, чтобы видеть весь киль, посмотрел - и не поверил на этот раз уже собственным глазам: подвижная часть вертикального оперения была чуть заметно отклонена вправо.
- М-да, - пробормотал Рябков. - Десятая доля градуса, не больше… - Повернувшись к Зубареву, удивленно спросил: - Неужели такая мелочь ощутима?
В этот момент мимо проходил капитан Коса. Заподозрив, что Зубарев опять допустил какую-то оплошность в полете и теперь спорит с техником самолета, Семен Петрович окликнул Рябкова:
- В чем дело? Снова небось на посадке машину приложил?
- Да нет, - растерянно повернулся к нему Рябков. - Теперь, кажется, я виноват. Вот видите, руль направления чуть вправо сдвинут. Очевидно, что-то с тягами…
Прищурив один глаз, Коса прицелился, даже голову склонил, выбирая такое положение, чтобы взгляд был в створе киля, и озадаченно хмыкнул:
- А ведь верно! И это он в воздухе почувствовал? Рябков кивнул.
- Ишь ты! - восхитился капитан. - Стало быть, культурно летает.
Пришлось Рябкову опять буксировать бомбардировщик в технико-эксплуатационную часть для балансировки ножного управления. Зато с тех пор старший техник-лейтенант не хотел даже слышать ничьих уверений в том, что Пономарев или кто-то там еще способнее Зубарева в летном деле.
- Вы просто ничего не понимаете, - говорил он. - Вот у Николая чутье - это да. И попомните мое слово - он еще покажет себя.
Показать, то бишь проявить себя Зубарев, может быть, и хотел бы, но это было ему пока не по силам. Летал он, так сказать, средне, получал за выполнение полетных заданий хорошие оценки - и только. До отличных не дотягивал.
Пономарев, после того как его отчитал майор Филатов, некоторое время Зубарева не задевал. Зато в отношениях с другими старался вознаградить себя с лихвой: трунил над каждым из нас по поводу и без повода. Мишенью его грубовато-шутовских нападок сегодня становился кто-то один, завтра - другой. Он, казалось, уже отступился от Николы, но ненадолго.
Своей очередной выходкой Валентин развлек нас в начале мая. Третье число как раз выпало на воскресенье, и три дня Пономарева в гостинице не было. Лева сказал, что он проводит праздник в поселке комбината, у невесты, которой якобы предложил руку и сердце. Мы не очень-то поверили, но когда Валентин возвратился, встретили его веселыми возгласами:
- Привет, жених! Когда свадьба? Зажимаешь?
- Какая свадьба! - с притворной грустью отозвался Пономарев. Сокрушенно вздохнув, он пояснил: - У меня невесту среди бела дня отбили, а вы - свадьба…
Не ожидая подвоха, мы и рты раскрыли:
- Кто? Не может быть!
- "Кто-кто", - передразнил "жених". - Разве не замечаете, что один из вас уже давно на меня косо смотрит?
Мы не знали, что и думать. Да о ком речь? А Валентин с самым серьезным видом обратился к Зубареву:
- Слушай, Коля, я на тебя зла таить не стану. Понимаю: любовь. Только зачем тайком? Почему ты скрываешь, что переписываешься с Аллочкой? Ведь все знают: я к ней неравнодушен, а ты… Эх, а еще друг называется!
Николай молчал, и мы смотрели на него с недоумением. Неужели правда? Вот ведь скрытный какой!
Тут же, впрочем, все и выяснилось. Аллочка в самом деле вначале нравилась Валентину, и он всячески оказывал ей знаки внимания. Даже похвастался, что духи дарил. Но попробуй пойми девичье сердце - бойкой северянке приглянулся Николай, хотя в сравнении с Валентином он внешне проигрывал. Последние два месяца Коля в поселке не бывал, и тогда Аллочка стала бомбить его письмами. Полагая, что ее подбил на это шутки ради все тот же Пономарев, Зубарев на письма не отвечал и в поселке больше не бывал.
- Уж ты ей хоть открыточку-то пошли, - зудил Валентин. - А то мало ли что. Возьмет да напишет в комсомольское бюро. Дескать, воспользовался доверчивостью, обольстил и бросил. А потом доказывай, что ты не верблюд…
- Отстань! - внезапно взорвался Зубарев. - Это ты… Сам ты верблюд. - И спросил напрямик: - Ты был с ней, когда она опоздала на танцы?
- Ну, был, - усмехнулся Валька. - В кино был. Но она же теперь любит тебя.
- Вот как! Сначала - тебя, теперь - меня? Общая мне не нужна.
- Да нельзя же быть таким ревнивым!
- Пошел ты знаешь куда?!
- Знаю. А ты знаешь, что такое ревность? Ревность - это пережиток капитализма. Вот пожалуюсь капитану Зайцеву…
Тут миролюбивый Лева предложил Зубареву нашу дружескую помощь: в следующий выходной съездить в поселок, найти Аллочку и все выяснить. Тогда, мол, будет ясно, кто вкручивает - она или Пономарь?
- Спасибо, в посредниках не нуждаюсь! - отказался Николай. - Если в любви нужны помощники, это не любовь.
Впрочем, в ближайшее время никому из нас побывать в девичьем поселке не удалось. В мае и даже в первые дни июня выехать куда-либо из Крымды мы не смогли: слишком много приходилось летать. А тут еще Николая подвел его штурман старший лейтенант Пинчук. В одном из очередных полетов он неловко повернулся в кабине и нечаянно зацепил своим медвежьим боком кран аварийного открытия входного люка. Верхняя створка кабины мгновенно слетела, а где упала - попробуй найди в сопках. И долго стоял бомбардировщик в чехлах, пока наконец не привезли новую крышку. Зубарев с Пинчуком тем временем в наказание несколько дней не летали, ходили дежурными по части и аэродрому или несли наряд на стартовом командном пункте.
Посмотришь на иного человека - невольно вспомнишь старинную присказку: "Счастливому и по грибы ходить, а невезучему лучше дома сидеть". Так вот и Зубареву. Сам только-только в летной учебе на ноги встал - у штурмана дела не заладились. Во всем, казалось, подстерегали его огорчения. Иногда даже то, в чем Николай добивался успеха, неожиданно оборачивалось какой-нибудь нелепостью. Кто бы, к примеру, мог подумать о том, что ему принесет неприятность хождение на руках, а вот поди ж ты…
На руках ходить он научился здорово. Встанет в самом начале коридора и пошел, как циркач, в другой конец. Дверь из гостиницы открывалась наружу. Наш завзятый акробат толкнет ее поднятыми кверху ногами и шагает дальше, благо снег уже стаял и на улице стало подсыхать.
Как-то подошел он таким манером к порогу, а дверь вдруг распахнулась сама, точно от порыва ветра. Николай, не удержав равновесия, опрокинулся через голову и навзничь грянулся кому-то под ноги. Вскочил - лицо красное от натуги, волосы растрепанные, сам едва ли что толком соображает, а перед ним - генерал.
- Эт-то что такое?! А?!
Опешив, Зубарев лишь растерянно таращил глаза. Подумать только - генерал! У нас в Крымде и полковника не было, а тут нате вам: лампасы, вся грудь в регалиях, да еще и Золотая Звезда Героя!
Это был наш генерал. Встречаться с ним до сего времени нам еще не приходилось, но от старожилов Крымды мы о нем были достаточно наслышаны. По приметам сразу догадались: он! И, признаться, порядком струхнули, вспомнив его заглазное прозвище - Генерал Тревога.
Небольшой такой, сухонький, а бравый - куда там! Строгий и цепкоглазый, все насквозь видит. Наши летчики и технари дивились: и что ему не сидится в штабе? Адъютантов - вагон, порученцев - тележка, весь стол в телефонах, снял трубку - вот тебе любая справка о самом дальнем гарнизоне. А он - то ли по фронтовой привычке, то ли вообще характер у него такой - все должен сам видеть. Заявится внезапно, без предупреждения, велит дежурному не докладывать никому о своем прибытии, да и пошел по низам. Везде побывает - ив казармах, и в столовых, и на складах, и даже в бане, все осмотрит, все проверит самолично, начиная с солдатских харчей и кончая боеприпасами.
И тут уж, как говорится, только держись! Хозяйственники после его визита неделю мечутся точно наскипидаренные. Да и не одни хозяйственники.
А чаще всего, едва прилетит, бах - боевая тревога! Весь летный и технический состав - на аэродром. Немедленно.
К тревогам в Крымде мы уже попривыкли. Их объявляли не только по будним дням, но даже по субботам и воскресеньям. И всегда в самый неподходящий момент: то среди ночи, то ранним утром, то во время обеда. Приходилось откладывать отутюженный выходной костюм, вскакивать с теплой постели, отодвигать в сторону дымящиеся ароматным парком тарелки и сломя голову мчаться к самолетам.
Все это постепенно становилось обыденным и, честно говоря, начинало надоедать. Мы иногда каким-то чутьем угадывали, что ничего особенного не случилось, просто проводится очередная тренировка. В таком разе и работали спокойнее. Нет, халтурить не халтурили, это исключалось, но и рвения особого не проявляли. Уложимся в требуемые нормативы, если надо, слетаем - и точка, отбой.
А генерал действовал иначе. Приедет, когда erg не ждут, к дежурному по части, прикажет вырубить всю сигнализацию и ставит вводную:
- Поднимайте людей!
А сам включает хронометр.
Общий подъем в полной тишине с оповещением через посыльных взвинчивал сильнее пронзительного воя сирены. Учение или война? Кто знает, у старших спрашивать не положено.
И начиналось! Время - фактор решающий. Опыт показал, что враг старается нападать внезапно. Свой первый удар он обрушивает на военные аэродромы, чтобы уничтожить авиацию. И не исключено, что стратегические бомбардировщики вероятного противника уже на подходе. А если на гарнизон упадет хоть одна атомная бомба, воевать и вообще будет некому. Значит, нельзя, недопустимо оказаться застигнутым врасплох. Нужно быть готовыми подняться в воздух по первому сигналу, В любой час дня и ночи.
Перед взлетом по тревоге генерал сам ставил экипажам боевую задачу. Под его диктовку летчики и штурманы цветными карандашами наносили на рабочих картах условные обозначения. В районах, где вдоль дорог теснились прямоугольнички городов и промышленных объектов, появлялись ядовито-красные круги условных ядерных взрывов, расплывались огромные желтые пятна радиоактивного заражения. В зависимости от направления ветра эти зоны вытягивались на восток или на юг, захватывали огромные пространства, и подчас кто-нибудь с удивлением спрашивал, зачем вдаваться в оперативную обстановку, если для учебного полета нужна всего лишь тактическая.
Такие вопросы Генерал Тревога называл детскими. Не исключено, что в первые же минуты после применения современных бомб на всем плацдарме уцелеет лишь одна эскадрилья. Или, может быть, всего несколько экипажей. И каждому придется действовать самостоятельно. Кто тогда подскажет, куда лететь, что делать, где приземляться?..
- И вообще, - добавлял он назидательно, - не надо считать себя мелкой сошкой. Учитесь мыслить по-государственному…
А еще было у генерала правило лично проверять жизнь, быт и выучку молодых пилотов. Вот и в тот день, нагрянув в Крымду, он даже в штабе не побывал, а прямиком заявился в гостиницу.
А мы? Как мы его встретили? Смехота, да и только: Зуб предстал вверх ногами! Нарочно такого не придумаешь. И одеты кто в чем. Один Пономарев оказался случайно в полной форме, так и у него на тужурке не застегнута ни одна пуговица. Душа нараспашку. Волосы, как всегда, растрепаны, не прическа, а взлохмаченная копна.
Шатохин стоял в домашних тапочках. От солнца и морозов, от постоянного пребывания на открытом всем ветрам аэродроме мы загорели до черноты, а у Левы на щеках шелушилась кожа и нос облез. Стесняясь своего вида, он потупился и втянул рано округлившийся животик.
Лева, впрочем, всегда норовил держаться от начальства подальше. При его солидной комплекции остаться незаметным было не так-то просто, и все же он как-то ухитрялся. Ну вот, пожалуйста: потихоньку-потихоньку спрятался за широкую спину Пинчука.
Зубарев, закусив нижнюю губу, досадливо морщился. Его лицо было малиново-красным, отчего глаза казались синими-синими и, право, слишком уж виновато-мальчишескими.
- Что же вы молчите? - строго спросил его наш высокий гость.
- Он, товарищ генерал, тренируется, - смело шагнул вперед Пономарев.
Валька уже и застегнуться успел. Ловко он управился и весьма кстати. Генерал метнул на него взгляд - точно сфотографировал.
- Как прикажете понимать? - в самом тоне вопроса, в выражении лица - нетерпеливое раздражение. - Голову ломать тренируется, что ли?
- Никак нет. Он на руках ходит.
- А вы, заступник, кто? - генерал шевельнул густыми бровями.
- Лейтенант Пономарев. - вытянулся в струнку Валентин, опустив руки по швам, И плечи развернул, и грудь колесом выпятил. Гвоздь парень! Сейчас, как тот зеленый выпускник, о котором он нам когда-то рассказывал, получит повышение за четкий рапорт.
- Вижу, что лейтенант, - строго продолжал генерал. - А вот значка на груди не вижу. Форму нарушаете. Кто вы - летчик или штурман? Или, может быть, техник?
На значке у летчика - скрещенные мечи, у штурмана - бомбы, у техника - молоточки. Глянешь - сразу видно, кто ты по профессии.
Валентин значка не носил. И не случайно. Значок показывает не только твою специальность, но еще и квалификацию. Если на нем красная единичка - у тебя первый класс, двойка - второй, тройка - третий. Об этом теперь знают все. Далее мальчишки. Даже девушки из соседнего промкомбината. А Пономарев классности еще не имел. Вообще не имел. И ему не хотелось, чтобы это видели посторонние. Незачем им вдаваться в такие детали.
Только вот генералу-то этого не втолкуешь. Не поймет. Или, вернее, не захочет понять. И Валентин выпалил:
- Я начальник связи эскадрильи!
Ну и хлюст! Всем, даже стрелкам-радистам и механикам, всем давно введены нагрудные значки, а для начальника связи никакой особой эмблемы нет. Должность у Олега Архарова такая - он и летает, он и стрелками-радистами командует, он вместе с тем и техник по вооружению, он же и связист. Конечно, в критическую минуту кто-то другой вряд ли все это вспомнил бы, а Валентин смекнул. Словом, выкрутился.
- Ну, ну, - внимательно, как бы запоминая, посмотрел на него генерал. - А вот прическа у вас, товарищ начальник, не лейтенантская.
Чтобы прикрыть шрам, белеющий у него над левым ухом, Пономарев и вправду отрастил слишком уж длинные волосы. И как он их ни приглаживал, вечно они у него рассыпались и топорщились.
- Модничаешь, лейтенант? Валька нехотя показал свой шрам. Нахмурясь, генерал минуту-другую стоял молча.
Лицо его смягчилось:
- В аварии?
- Никак нет, - нехотя отозвался Пономарев. - В детстве. Война…
- Долго жить будешь, лейтенант! - генерал похлопал Валентина по плечу. И так по-русски это у него получилось, что мы невольно прониклись к нему самым теплым чувством. А когда остались одни, Зубарев с укором обронил:
- Начальник связи!.. И кому ты очки втирал!
- Ладно, - отмахнулся Пономарев, - не все же такие образцовые, как ты…
Никто из нас почему-то и не подумал о том, что с генералом нам придется встретиться буквально на следующий день.
Друзья мои, летчики! Никогда не верьте голубому небу. Из самых безоблачных рассветов, какие я знал, это был самый ясный, самый спокойный рассвет. И как же его спокойствие меня обмануло!
Да и не только меня.