А у кого из нас нет этих страшных меток! У одних - на теле, у других - на душе. И останутся они на всю жизнь.
- Не хочу вспоминать… Не могу вспоминать и - не могу не вспоминать! - говорила Круговая. Она тоже разволновалась, и в ее голосе послышалась затаенная боль. - Бывало, как ночь, так налет за налетом. До самого утра - гул: у-у-у!.. Потом-то нас вывезли. Спасли. Нас, ленинградских детей, так и называют: спасенное поколение. А я все равно до сих пор боюсь темноты. И сирены боюсь…
Она, значит, ленинградка. А Пономарев - из Курска. А Лева Шатохин - из Гомеля. Оба они тоже были в эвакуации. Нас у матери - четверо, выехать мы не сумели. Собрались, да поздно: железная дорога оказалась перерезанной. Впрочем, так или иначе, все мы - спасенное поколение. Нас, разгромив фашизм, спасла наша армия…
- А сейчас? - гневно спросила Круговая. - Сейчас что творится? Когда дежуришь, только и слышишь: опять летят! Да кто же они, эти летуны? Ни свет ни заря вскакивают, подвешивают атомные бомбы и - к нашим границам. Да люди ли это? Или у них матерей нет? Или детей нет? Или они уже забыли ужасы Хиросимы и Нагасаки? Ведь из-за них, из-за этих, мир сейчас живет на грани войны.
- Для того мы и служим, чтобы не дать им распоясаться, - отвечая на вопросы Круговой, заметил капитан Зайцев.
- Вот! - Круговая благодарно взглянула на замполита. - Об этом и я… Когда в военкомате мне предложили послужить в армии, я сначала заколебалась. А моя бабушка… - Валентина смущенно запнулась, но тут же выпрямилась, вскинула голову: - Моя бабушка и говорит… "Раз ты нужна - иди. Благословляю. Береги мир. И пусть это будет твоим подвигом!"
- Нашим подвигом! - подчеркнуто громко сказал Зайцев. - Подвигом всей нашей армии, всего народа. Не дать холодной войне перерасти в горячую, выиграть мир без кровопролития - вот в чем мы должны видеть свой главный подвиг!
Тихо-тихо стало в зале. А Круговая кивнула и застенчиво улыбнулась:
- Спасибо, товарищ капитан. Не решалась я произносить такие слова вслух, а теперь скажу. Мне, признаюсь, очень приятно, что на нашу службу в армии люди смотрят как на подвиг. И я горжусь тем, что служу в армии… В такой армии, которая находится на переднем крае борьбы за мир во всем мире.
Ну, тут она, на мой взгляд, выразилась несколько напыщенно, даже высокопарно. Служба - это все-таки будни, а в повседневных, будничных делах не все можно назвать героическим. Тем не менее и замполит, и комэск, и капитан Коса, и все присутствующие восприняли ее взволнованную речь с нескрываемым удовлетворением. Как только она закончила, сразу несколько человек подняли руки, прося слова. А выйдя к трибуне, каждый считал своим долгом сослаться на ее выступление. Вот, мол, как сказала лейтенант Круговая, мы не должны забывать, ради чего служим и какой подвиг вершим.
Пономарев сидел, точно замороженный, добела закусив губу. Видать, сильно переживал. Кого ни послушай, все Круговая да Круговая. Как будто она и доклад делала.
А может, ему попросту неловко было. Раньше-то он в нашем кругу отзывался о ней не очень лестно, а она теперь явно затмила его и перед нами. Никто из нас больше не поверит его хвастливым выдумкам. Уж это-то он понимал отчетливо…
Когда Рябков предоставил слово замполиту, капитан отметил, что тематический вечер, по его мнению, удался, и похвалил в первую очередь опять-таки Круговую. Вообще-то он и Зубарева похвалил, и Калюжного, и многих других ораторов. Однако подробнее всего говорил о выступлении Круговой.
- Верно, очень верно подчеркнула комсомолка Круговая, что счастье - это когда нет войны. Правильно, совершенно правильно сказала товарищ Круговая, что подвиг - это прежде всего труд.
- Это сказал Зубарев, - поправил Карпущенко.
- Да, и Зубарев, - спокойно кивнул капитан. - А я хочу напомнить, что лишь социализм провозгласил труд делом чести, доблести и геройства. Вдумайтесь в это, товарищи. Именно с таких позиций мы должны смотреть и на подвиг, и на нашу службу.
- Ну, доклад заново, - покривился Карпущенко и громко спросил: - А при чем тут труд? Мы все-таки военные.
- Я тоже военный, - строго взглянул на него капитан. - И все-таки мечтаю о том, чтобы подвиги на земле совершались лишь трудовые. Чтобы нам не пришлось больше воевать. Чтобы дети наши не знали войны. И если поколение, к которому принадлежат вот эти парни, - замполит указал в сторону нашей четверки, - называют спасенным от фашизма, то оно еще острее должно сознавать свою ответственность за спасение от войн поколений последующих. И все мы именно для этого служим в армии, не так ли? Поразмыслите, товарищ Карпущенко, на досуге. Девизом сегодняшнего тематического вечера молодежь взяла слова Горького: "В жизни всегда есть место подвигу". И это так. Массовым был подвиг нашего народа в жестокой борьбе с фашизмом, массовым стал у нас и подвиг трудовой. И я никак не могу согласиться с докладчиком, будто бы подвиг способны совершать лишь люди, так сказать, для подвига рожденные. Это в корне неправильное мнение…
Пономарев поднял руку и, не дожидаясь приглашения, вскочил с места. Лицо его пылало.
- Прошу, - кивнул Зайцев.
- Я вот о чем, - сбивчиво заговорил Валентин. - Я, конечно, понимаю, что не во всем прав. Но ведь я же… У меня… Это был полемический прием. А дополнили правильно. Я могу лишь поблагодарить…
- Вот это - правильно, - улыбнулся замполит и посмотрел на Филатова: - А что скажет командир?
Майор неторопливо вышел к сцене и некоторое время молчал, как бы собираясь с мыслями, затем вдруг окинул всех добрым, теплым взглядом.
- С молодыми и сам молодеешь душой, - начал он. - И я знаете о чем думал, слушая вас? - Его полное лицо озарилось дружелюбной улыбкой: - Я, представьте себе, размечтался. Хорошо бы, думаю, прожил каждый из вас свой век без войны. Ну, чтобы лет пятьдесят без войны. Чтобы лет сто… Чтобы вообще… Но для этого, товарищи, - голос майора построжал, - для этого многое, очень многое обязан сделать каждый из вас. Докладчик здесь красиво говорил о том, как люди отвоевали небо у богов. Да, я согласен, это был подвиг. Но не меньший подвиг нужен для того, чтобы это небо было мирным, ясным, чистым…
Мы ожидали от командира эскадрильи очередного рассказа о его фронтовых делах, но он, посмотрев на часы, неожиданно оборвал речь и объявил, что у солдат и сержантов через пять минут ужин, поэтому их следует отпустить, а летный состав попросил остаться.
День был воскресный, поэтому не очень-то хотелось засиживаться в клубе и нам. Тем более - нашим, как мы называли их, старикам-женатикам. И Карпущенко демонстративно посмотрел на часы:
- Сперва собраньице, потом заседаньице. Даже в выходной…
- А ведь я задержал людей из-за вас, - перебил его комэск.
- Да-а?
Это полуудивленное, полушутливое "да" вывело Филатова из равновесия.
- Не показывайте мне своих золотых! Смотреть на часы, когда командир просит остаться, по меньшей мере, бестактно. И вообще… Сколько раз я предупреждал, что вам свои фронтовые замашки пора бросать, а вы…
- А что я? - насупился Карпущенко. - Я, кажется, сейчас не на строевом смотре, чтобы и слова не сказать.
- Он еще оправдывается, - с сожалеющей усмешкой произнес комэск. - Просили выступить - пороху не хватило, а подпускать шпильки - удержу нет.
- Болтовней к подвигу не готовят, - ухмыльнулся Карпущенко. - Вы же сами говорили, что к ним надо быть требовательнее, а теперь… Вы слышали, как этот герой тут пел? - он кивнул в сторону Пономарева. - Он уже сегодня герой. Он ас, а я, видите ли, ему развернуться не даю. Нет, что вы мне ни говорите, а я в него не верю. Летать-то он будет, и неплохо, а вот как поведет себя в трудный момент…
- Прекратите! - приказал комэск. - Опять вы… Готовых летчиков нам с вами на блюдечке с каемочкой никто не поднесет. Мы обязаны обучать и воспитывать молодых. И вы в том числе. Но не вот так…
- Нельзя и пошутить?
- Хороши шуточки! Делаю вам замечание. Хотя, - он взглянул на Пономарева, - оба вы друг друга стоите. Вас я на первый случай тоже предупреждаю.
- Слушаюсь! - вскочил Пономарев. Лицо его выразило полное сознание своей вины, и Филатов, стоявший в напряженной позе, расслабился. - Эх, молодежь! - Он укоризненно вздохнул. - Технику вам вон какую доверили, осваивать ее нелегко. Даром, что ли, год службы, нам, реактивщикам, засчитывают за два. Как, бывало, на фронте. Да так оно и есть. По сути, мы и сегодня на передовой. И нам нужны не отдельные асы, не какая-то ударная группа из числа лучших… Нам надо, чтобы вся эскадрилья была боеготовой, сплоченной, спаянной. - Майор поднял руку и сжал кулак, показывая, какой именно должна быть эскадрилья. - А что получится, если каждый будет выказывать свое превосходство над другими? Да ни хрена не получится.
Карпущенко и Пономарев стояли перед ним навытяжку. Сверля их взглядом, Филатов ворчливо произнес:
- Ну-ка представьте, начнем мы шпынять своих сослуживцев да по пустякам крыть? К чему это приведет? К отчужденности, к разброду. Разве не так?
- Так, - пряча глаза, пробормотал Валентин.
- Ну вот, понимаете, а ведете себя… Нельзя так. Летчик обязан следить за собой. Плохой человек не может быть хорошим летчиком. - Видя, что его слушают, видя смущение Пономарева, майор уже окончательно смягчился и спокойнее добавил: - Работать нам приходится на износ. За каждый полет мы расплачиваемся нервами. Зачем же еще и здесь, на земле, лишняя нервотрепка? Наоборот, надо помогать друг другу. Мы, старшие, - вам свой опыт, вы - своими знаниями делитесь. Вы же пограмотнее, чем наш брат, фронтовик. - Комэск вроде бы оправдывался за свою излишнюю резкость, и Карпущенко, тотчас уловив это, не преминул ввернуть:
- Даже у реактивного самолета есть недостатки. А ведь это, так сказать, последнее слово науки и техники.
- Что? - не сразу понял Филатов. - Что такое? - и, осмыслив услышанное, вздохнул: - Эх, вы!.. Недостатки недостаткам рознь. Не могу вообразить самолет без тормозов. Летчика - тем более. И если вы сами не отрегулируете свои внутренние тормоза, придется мне принять меры покруче.
Наступила неловкая тишина. Все понимали, что такой разговор в коллективе назревал давно. Задирист и подчас высокомерен Карпущенко. Ему нередко подражает Пономарев. С Валькой надо было давно уже построже обойтись нам с Николой и Левой. Хвастается: "Я - сын интеллигентных родителей", а сам…
Хмурясь, летчики и штурманы молчали. Я повернул голову и стал глядеть в окно.
Неожиданно за окном взметнулся знакомый ноющий звук. Сколько раз я его слышал, а все равно вздрогнул: сирена!
Командир эскадрильи поднял на нас озабоченный взгляд, некоторое время смотрел, не произнося ни слова, затем мягко улыбнулся:
- Запел наш гудок. Ишь, выводит. На работу зовет.
И, мгновенно преображаясь, снова стал таким, каким мы привыкли его видеть перед началом полетов, - собранным, подтянутым, властным:
- Боевая тревога! Всем на аэродром.
Всякое бывает в жизни - и радости, и огорчения, но служба - превыше всего. Напоминая об этом, отвлекая от прочих житейских тревог, все громче, все требовательнее гремел сигнал самой главной для нас тревоги - тревоги боевой.
Он звал нас на боевую позицию - к самолетам.
Он звал нас выполнять наш служебный долг.
Он звал нас продолжать наш будничный подвиг.
* * *
Наконец-то и я лечу по дальнему маршруту. Взлетев, убираю шасси, делаю над Крымдой прощальный круг и минуту-другую рассматриваю уже знакомый до малейших подробностей северный городок.
Нет городка более мирного, чем Крымда. Когда на аэродроме не гудят турбины, все вокруг объято небывалым покоем. Какие бы события ни случались, мы после полетов неторопливо идем в столовую, а потом - на боковую. И такая уютная, такая безмятежная воцаряется тишина, что она, кажется, обнимает весь земной шар.
Нет городка более захолустного, чем Крымда. За сопками - лесотундра, за лесотундрой - тундра, а там уже и Ледовитый океан. И гуляют над всем этим необозримым простором буйные ветры да радужные сполохи северного сияния.
Нет между тем на всем Севере городка более южного, чем Крымда. От нее и до Крыма рукой подать. При современных скоростях каких-нибудь два-три часа лету. Сегодня погода ясная, и все передо мной как на ладони: за сопками - вечнозеленые хвойные леса, за смешанными лесами - лесостепи, а там уже и степи, и вечнозеленые субтропики. Чего же тут удивляться тому, что когда-то здесь жили мамонты!
Нет вместе с тем городка более сурового и более неприступного, чем Крымда. Это исконно русский городок. Когда-то давным-давно приглянулось внешне неброское холмистое место россиянам, они здесь и осели. А затем начали рассеиваться, расселяться по всей округе. Слово "Россия", или, как говорят в глубинке многих ее областей, "Рассея", и пошло, по-моему, от слов "рассеять", "рассеиваться". Вон как она рассеялась - на шестую часть планеты.
Многие чужеземцы зарились на наши неоглядные просторы. Зарились и на Крымду. Однако никому из них не удалось побывать здесь - ни тевтонам, ни монголо-татарам, ни прочим басурманам. И сохранились в здешних краях в своей великой чистоте народные обычаи и певучий русский говор, богатырские сказания и жизнерадостные песни, бревенчатые избушки на курьих ножках и узорчатые храмы, возведенные без единого железного гвоздя.
Скорее всего, именно своей неприступностью и привлекла Крымда наших вольнолюбивых дедов и прадедов. Наверно, вон на той самой высокой сопке, которую мы в шутку окрестили "зубом дракона", стоял когда-то с копьем российский дозорный. Заметив приближавшегося чужеземца, зажигал он на вершине костер, а на соседних тотчас вспыхивали другие. Передавался по той огненной цепочке сигнал тревоги. И не раз убеждались незваные гости, что русского человека лучше не трогать.
Теперь в Крымде стоит наша эскадрилья. Нам не нужно чужих земель и богатств, нам не нужно чужого неба - у нас всего вдосталь. Мы хоть сегодня готовы перековать мечи на орала. Но что делать, если не перевелись еще на белом свете любители чужих земель. Приходится нести дозор, приходится быть наготове. Не зря, наверно, даже шишки на здешних елях и соснах напоминают собой рубчатые осколочные гранаты, которые во время войны называли лимонками.
Находясь в учебном полете, тоже нужно быть начеку. Что там мелькнуло вдали, на горизонте - птица или какой-нибудь неизвестный самолет? В той стороне - граница, и тут гляди да гляди!
Бомбардировщик, конечно, не истребитель, и никого из нас наперехват непрошеным гостям не посылают. Тем не менее Пономарев правильно говорит, что если в воздухе встретится какая-либо прокравшаяся в наше небо нечисть, то живой от нас она ускользнуть не должна. Назначение вверенного нам реактивного корабля многоцелевое. Его скорость и вооружение позволяют вести и штурмовку наземных мишеней и, если потребуется, маневренный воздушный бой.
Да, скоростенка у моей машины хорошая. Не скоростенка - скоростища! Только что под крылом была Крымда, и вот она уже далеко позади. И оттого что она скрылась из поля моего зрения, мне немножко грустно.
Задраивая перед стартом кабину, я всякий раз словно бы напрочь отсекаю себя от всего окружающего. Здесь, в кабине, битком набитой приборами, совсем иной мир - небесный. Он строг и опасен. Он сурово требует, чтобы ты отдавал все свое внимание ему, и только ему. Упустишь что-либо, сделаешь что-то не так - беда! И все же земной мир и мир небесный тесно взаимосвязаны.
Я люблю летать и люблю наблюдать за взлетом и посадкой крылатых машин. Их упругие рубчатые колеса тотчас после отрыва от земли спешат спрятаться в ниши гондол, а в момент приземления с неохотой, с явной брезгливостью касаются грязного бетона. Они, должно быть, сознают, что созданы вместе с самолетом для жизни в совершенно другой стихии. Но ведь давно известно: сколько ни витай в облаках, рано или поздно с небес нужно спускаться.
Я рожден на земле и, находясь в небе, все равно не могу не смотреть на землю. Однако, даже любуясь широко открытыми сверху красивыми пейзажами, я ни на минуту не забываю, где нахожусь. Мои нервы напряжены, слух чутко ловит малейшие оттенки в гуле турбин, а глаза цепко обшаривают каждый клочок небосвода.
Штурман молчит. И стрелок-радист молчит. Они заняты, и мы обычно стараемся не мешать друг другу лишними разговорами.
Жаль, докучает разноголосая болтовня многочисленных незнакомых дикторов. О чем только они не судачат! Особенно те, кого Зубарев называет радиобрехунами. Один из них на полном серьезе рекламирует комфортабельные бункеры, в которых якобы можно укрыться от атомной бомбежки. Другие, словно сговорившись, помогают ему: хором трезвонят о все возрастающей мощи русской авиации. Понятно, чем они озабочены. Пока что лишь бомбардировщики - основное средство доставки ядерных бомб, и там, за океаном, кое-кому очень хотелось бы, чтобы их авиация значительно превосходила нашу. Но их расчеты провалились, вот они и шумят.
- Боевой курс! - напомнил мне штурман.
Впереди в гуще зеленого лесного массива показалась огромная рыжая проплешина. Там - болото, и в центре его с высоты хорошо виден белый круг с крестом. Широкий крест как бы обведен мелом с помощью циркуля. Это - мишень для учебного бомбометания.
- Люки! - скомандовал я. - Открыть люки! Послышался отрывистый стук, и в монотонный гул двигателей вплелось острое металлическое дребезжание. Это от встречного ветра завибрировали распахнутые створки бомбоотсека. По могучему корпусу корабля током пошла дрожь усиливающейся вибрации. Стараясь с предельной точностью выдерживать режим полета, я даже дыхание затаил - как перед выстрелом. Боевой курс - курс прицеливания, машина должна идти по идеальной прямой. Шелохнется, накренится - бомбы зафитилят в сторону.
- Сброс! - доложил штурман.
Мы учились бомбить, и меня переполняло чувство странного, почти хмельного волнения. Я никому не сказал бы о том вслух, но ощущение было таким, будто в моей груди стучало сердце мифического громовержца. Подобно ракете мчался в небе наш неукротимо ревущий самолет, а сброшенные с него бомбы напоминали стрелы карающих молний.
- Разворот! - повеселел штурман. - Идем домой.
Выключив планку автопилота и закрыв изнутри кабину темными шторками, я взялся за штурвал. В полете по обратному маршруту нужно было потренироваться в пилотировании бомбардировщика по показаниям приборов.
Нелегок такой полет. Нет никакого преувеличения в том, что его называют слепым. Ведь летчик, не видя ни земли, ни неба, оказывается в положении человека, бегущего по краю пропасти с завязанными глазами. И луч радиовысотомера служит при этом как бы батожком, которым приходится нащупывать дорогу.
А надо знать не только высоту. Надо знать еще и скорость, и курс, и удаление от аэродрома, и - самое главное! - свое положение в пространстве. Велик угол спуска - затянет в пике. Велик угол набора - загремишь вниз хвостом. Велик крен - опрокинешься вверх тормашками, и никто тебе не поможет - ни штурман, ни стрелок-радист, все зависит только от тебя одного. Ты - летчик.
Стрелком-радистом в моем экипаже был совсем еще молодой парнишка сержант Миша Рычкин, а постоянного штурмана мне и вообще пока не дали, так что летал я, так сказать, с кем придется. Однажды даже с капитаном Зайцевым летал. И не хотелось, чтобы он или кто-то другой из штурманов считали меня слабым летчиком. Поэтому я старался вовсю.