В эти дни Парфентий много читал. Маня приносила ему на чердак книги. Некоторые он перечитывал вновь. Но сейчас эти книги имели для него совсем иное значение. Он воспринимал события, описанные в них, их героев иначе, чем прежде. Теперь он все это расценивал применительно к себе. А как бы поступил он, Парфентий, окажись на месте того или иного героя? А вот здесь он сделал бы точно так же.
На десятый день после прихода румын Маня, посланная Парфентием в очередную разведку по селу, вернулась особенно возбужденная.
- Парфуша, возвращаются наши, крымские, - сообщила она.
- Тише, Маня, расскажи толком.
- Немцы их отрезали на Днепре и приказали всем вернуться по домам, - сказала она, видимо повторив слышанные ею слова.
- Ты видела кого-нибудь сама?
- Митя Попик вернулся. Миша Клеменюк тоже вернулся, и Ваню Беличкова видела, - докладывала Маня.
- Хорошо, Маня, - сказал Парфентий, крепко пожав сестре маленькую руку. - Ты хороший разведчик.
- Хороший, а секрета не хочешь сказать.
- После, Маня. Сейчас еще рано, понимаешь?
- Чего же не понять, - примирительно сказала она.
Оставшись один, Парфентий открыл книгу и, отыскав нужную страницу, углубился в чтение. И уже не книга была перед ним - сама жизнь, давняя, но яркая и правдивая открывалась ему. За рядами букв шумели вековые сосны смоленских лесов и вставал живой образ легендарного партизана Денисова, так дивно воспетого великим писателем земли русской.
Глава 6
ПЕРВЫЕ РОСТКИ
- Маня! - поманил Парфентий пробегавшую мимо сестренку.
Девочка забежала в сарай.
- Манюша, выйди и посмотри хорошенько. На улице никого?
Маня молча кивнула головой и выскользнула из сарая. Через минуту она вернулась.
- Никого, Парфень. Я все кругом высмотрела, - приставив к губам сложенные рупором ладошки, полушепотом доложила она.
- Добре, Манюша. А теперь подойди поближе и слушай.
Маня стала под самое отверстие чердака, из полутьмы которого белело лицо Парфентия.
- Ты говоришь, Митя здесь?
- Да.
- Сбегай к нему. Если он сейчас дома, передашь ему вот эту записку. Поняла?
- Ага.
- Повтори.
Маня в точности повторила поручение.
- Молодец. Из тебя бы хорошая партизанка вышла.
- А то нет? Я ничего не боюсь. Ночью могу одна на остров, в лес, аж на Каменный Мост пойти.
- Хвастаешься, - подтрунил Парфентий.
- А вот и нет, - обиженно протянула Маня. - Дай мне такое задание, чтобы ночью и чтобы далеко, тогда увидишь.
- Хорошо, в следующий раз. А сейчас беги, чтобы днем, и чтобы недалеко, и чтобы быстро! - шутливо сдвинув брови, сказал Парфентий.
Маня понимающе поджала пухлые, еще совсем детские губы и проворно, как ящерица, прошуршав по соломе, скрылась за дверью.
Сестра высоко ценила доверие брата, и все, что теперь ни поручал ей Парфентий, старательно и охотно выполняла. Она бегала по селу, узнавала, кто из товарищей Парфентия остался в Крымке и, строго соблюдая тайну, передавала им записки, заклеенные хлебом. Она не знала содержания этих записок и не пыталась узнать, так как считала преступлением нарушать запрет. Но по тому, в каком строгом секрете держал все это Парфентий, она догадывалась, что ей доверяют очень важное дело, и была горда этим.
Мать с отцом заметили, что девочка в последние дни с особенной заботливостью относилась к брату, чаще чем нужно шмыгала в сарай, часто уходила куда-то и возвращалась серьезная и собранная. Отец молчал, а мать нет-нет да и спросит:
- Где ты пропадаешь?
Дочь уставится на мать серыми, быстрыми глазами и ответит:
- Не бойся, мама, не пропаду.
Отослав сестренку, Парфентий спрыгнул с чердака и, зажав подмышкой небольшую вязанку камыша, вышел из сарая.
Тщательно осмотревшись кругом, он перешел улицу и соседским огородом спустился к речке.
Далеко за лесом заходило солнце. В вышине неподвижно парили белые с позолоченными краями, курчавые облака. Так прозрачен был предвечерний воздух, а речная свежесть так пахуча, что у Парфентия слегка закружилась голова. Привыкшие к чердачному полумраку глаза щурились от яркого света. Юноша глубоко, с наслаждением вдыхал ароматный воздух, по которому так скучал в эти дни.
Парфентий прошел вдоль берега к месту, где Кодыма растекалась на два рукава, образуя большой остров, сплошь поросший лесом и густым кустарником. Река в этом месте была мелка, вся в дремучих зарослях камыша - "джунглях", как называли школьники Крымки. Особенно после лета, бедного дождями, река настолько мелела, что камыши обнажались, становились похожими на лесные заросли, так что лодка с трудом могла скользить между ними. И часто хлопцам приходилось подкатывать штаны и переправляться вброд, проминая в камышах "звериные тропы".
Весь остров сейчас тонул в густей синей тени. Уже смолкла разноголосая птичья суета. Лишь изредка, разворошив верхушку дерева, шарахнется хищница-сова, в смертельном испуге закричит преследуемая ею пташка и снова наступит тишина.
- Подожду, пока стемнеет, - вслух подумал Парфентий и, закидав травой принесенную им вязанку, присел на выступе крутого бережка.
На гладкой поверхности воды тихо плескалась серебряная рыбешка, и от этих всплесков плавно расходились по поверхности тонкие спирали, переплетались между собой, образовывая причудливую паутину.
От берега наискосок уходил к середине реки промятый в камышах след, а чуть в сторону от следа хранилась теперь лодка Парфентия, затопленная им перед приходом оккупантов.
Глядя вглубь этой темнеющей в камыше тропинки, Папфентий подумал о лодке. И как-то внезапно само собой его воображение перенеслось в детство. Представилась не эта старенькая утлая плоскодонка с выкрошенными бортами и с надписью, стершейся от времени, а та новая голубая лодка, что называлась романтическим именем "Мцыри".
И потянулась ровная прочная нить воспоминаний.
…Летние сумерки. Отец, мать, сестренка Маня и он на кухне за ужином после трудового дня.
Вдруг на пороге открытой двери появился человек, неожиданно, будто из-под земли.
- Добрый вечер! - нарочито пониженным голосом здоровается незнакомец.
- Добрый вечер, - отзываются отец и мать, не зная кому.
Неловкое молчание.
- Не узнаете? - попрежнему басит незнакомец.
- Да вроде нет, - отвечает отец.
- Значит богатым буду, Карпо Данилович, - уже своим голосом произносит гость.
- Ваня! У чтоб тебя! Вот загадку ты нам задал! Гляди, вот он, наш матрос Кошка! - весело кричит отец, увесистой рукой хлопая по плечу невысокого молодого моряка. Веселый же этот тато, всегда с шутками-прибаутками. А голос - медная труба, как захохочет, так, верно, в Первомайске слышно.
- Какими ветрами?
- Зюйд-вестом, Карпо! - козыряет матрос. - В отпуск пришвартовался к крымской пристани.
Это сосед Гречаных Иван Криницкий-теперь моряк Черноморского флота. Он с гордостью носит морскую форму и щеголяет непонятными морскими словами.
- Ну, как тут, в вашей бухте, все спокойно, без аварий?
- Да, будто все в порядке, бедствий не терпим, - отшучивается отец. - Зажигай, мать, лампу.
Впервые Парфентий видит настоящего матроса в полосатом тельнике, клеше и бескозырке с золотыми якорями на ленточках. Как зачарованный, смотрит он и не может оторваться. А молоко из ложки льется на колени.
- Ешь, - говорит мать.
- Не хочу, - отвечает Парфентий. Не до еды ему.
- Парфуша! - удивленно восклицает матрос. - Какой большой стал.
Схватив мальчика, он подбрасывает его под самый потолок. Парфуше немного страшно, но признаться в этом стыдно - что подумает о нем матрос?
- Скоро во флот пойдет, моряком будет! - смеется матрос и примеривает на льняной голосе Парфуши свою бескозырку.
Заблестели от счастья голубые глазенки под непомерно большой бескозыркой, две ленточки ласково обвили шею, легли золотыми якорями на грудь.
В тот памятный вечер моряк много рассказывал о своей интересной морской жизни. Парфентий не знал, правду ли говорит матрос, или по привычке многих моряков привирает, выдумывая интереснейшие истории, но только он, Парфентий, не проронил ни одного слова и во все поверил.
Было уже поздно, а спать не хотелось. Так бы вот сидел и слушал до самого утра.
Но вот матрос собирается уходить. Как не хочется расставаться с дядей Ваней и с его чудесными рассказами. Парфентий нехотя возвращает бескозырку, уж больно по душе пришлась она ему.
Моряк видит грусть мальчика. Все моряки особенно уважают людей, которые разделяют с ними любовь к морю, лучше которого, по их мнению, нет ничего на свете.
- Не горюй, Парфуша, - ласково говорит дядя Ваня на прощание, - я тебя возьму с собой на корабль. Будем вместе плавать. Пойдешь во флот?
- Когда? - не задумываясь, выпаливает Парфентий.
- А вот отбуду отпуск и махнем с тобой. Хорошо?
- Да, - поспешно соглашается Парфентий.
Все хохочут. Но Парфуша, насупившись, молчит. Ему совсем не смешно, напротив, досадно и непонятно, почему все смеются. Он срывает зло на сестренке.
- А она чего регочет? Дам вот!
- Ну конечно, ничего тут смешного нет, - говорит дядя Ваня, смеясь. - Поедем, Парфуша, обязательно поедем. А то, что они смеются, - ты не обращай внимания, это они от зависти. Их во флот не примут.
Обрадованный Парфентий согласно кивает головой.
- На кого же ты мамку оставишь, сынок? - с грустью спрашивает мать.
Но Парфуша не чувствует подвоха и резонно отвечает:
- Тато остается и она, - указывает он на сестру, - она все равно во флот не годится. - И чтобы не опечалить родных, он успокаивающе добавляет: - А мы с дядей Ваней в отпуск приедем.
Снова все хохочут, а матрос заливается пуще всех, приговаривая:
- Правильно, Парфуша, пусть смеются, мы их все равно не возьмем на корабль, - и шопотом на ухо добавляет: - ты приходи завтра ко мне, я тебе такое расскажу!
При этих словах дядя Ваня загадочно подмигнул и на прощание руку подал, как большому.
С этого вечера началась их дружба.
Словно чудные сказки слушал Парфентий рассказы о морях с мудреными названиями, об островах, где живут люди разных цветов кожи, о деревьях, совсем непохожих на наши, о страшных штормах, которые нипочем могучим кораблям, величиною, пожалуй, с самый высокий дом в Первомайске. Моряк рассказывал об отважных советских матросах и капитанах, не ведающих страха. Но особенно запомнил Парфентий рассказы о далеких чужеземных портах, где очень тяжело живется черным, желтым и краснокожим мальчикам.
О многом, о многом еще поведал Парфентию черноморский матрос.
Потом дядя Ваня уехал. Но тот волшебный мир, что привозил с собой, моряк оставил Парфентию. Этот мир прочно вселился в детскую душу и зажег в ней, еще не совсем понятную, но неугасимую мечту.
Парфентий чаще стал бывать на речке. Теперь он как-то по-особенному стал воспринимать ее, то зеркально-гладкую, то подернутую свинцовой рябью. Это была уже не просто вода, в которой купаются, стирают, а широкое, необъятное пространство, по которому, пусть в воображении, плавают большие корабли. Отдалился и остров, поросший уже не простыми вербами, кленами и акацией, а могучими тропическими деревьями-великанами. И появились в этом лесу львы и тигры, пантеры и слоны, полосатые зебры и быстроногие антилопы.
- Тату, я хочу корабль, - заявил Парфентий отцу.
- Игрушку такую?
Нет, не об игрушке завел речь мальчик.
- А какой же ты корабль хочешь?
- Такой, на котором чтобы капитан и матросы. Большой… выше самого большого дома в Первомайске.
- Ах, вон что! - удивился отец и, не удержавшись, захохотал. - Что же ты с таким кораблем делать будешь?
Но вопрос этот нимало не смутил Парфентия. Он заявил:
- Плавать.
- Где?
- На Кодыме. Дядя Ваня будет капитаном, а я матросом. И Миша Кравец, и Митя Попик, и Ваня Беличков тоже будут матросами.
Тут отец захохотал пуще прежнего.
- Мать, слышишь? Сын хочет адмиралом быть.
Отец долго смеялся, и мать смеялась, и Маня смеялась. Потом отец перестал смеяться и сказал:
- Хорошо, сынок, вот пойдешь в школу, станешь хорошим учеником, тогда у тебя будет корабль.
- Большой?
- Ну, может и поменьше дома в Первомайске, но плавать на нем можно будет.
И каждый из них сдержал свое слово. Парфентий пошел в школу и стал хорошо учиться. А когда перешел во второй класс, отец подарил ему новую голубую лодку "Мцыри", ту, что теперь, постаревшая, хранилась в камышах.
А время шло. Проворно бежали школьные дни. Вот второй и третий класс остались позади. Парфуша любил школу, дружную школьную семью. Но больше всего он полюбил книги. Много прочел он их, многое из них узнал. И тот мир, который раскрыл перед ним черноморский матрос Иван Криницкий, стал тесен. Новый, более широкий мир засверкал перед мальчиком яркими волшебными огнями. Жалко, что школьная библиотека так бедна.
- Тату, я хочу книжки.
- Какие книжки?
- Интересные.
- Разве в школе мало книжек?
- Про моря, про путешествия я все прочитал. А про лису и про волка я не хочу.
- Не знаю, сынок, какие тебе книжки нужны.
- Вот какие, - сын протянул отцу бумажную трубочку, похожую на лотерейный билет.
- Ну, ну, что мы тут вытянем на счастье? Это был список книг, составленный для Парфентия Владимиром Степановичем.
- О-го-го-го-оо! Да тут что-то очень много, пожалуй на целую бричку наберется, - говорит отец, озабоченно сдвинув светлые, как на негативе, брови.
Но тато любил Парфушу, понимал, что хочет сын, и старался исполнять его желания. Сердцем простого человека он чуял, что эти желания были отнюдь не прихоть избалованного ребенка, а нечто большее. Он видел, с какой любовью и страстью сын тянется к знаниям, и шел ему навстречу. Сам-то он, Карп Гречаный, вырос в батраках, малограмотным и знает, "почем фунт лиха".
- Хорошо, сынку, будет сделано. Вот поеду в Одессу, привезу тебе книжки, какие надо.
Зимними ночами, когда все домашние засыпали, Парфентий тихонько вставал с постели, зажигал свет и читал украдкой, заслонив лампу от матери.
Но чуток материнский сон. Неосторожное движение на стуле или громкое шуршание переворачиваемой страницы, и мать открывает глаза.
- Парфуша, ложись, поздно уже.
- Сейчас, мама, - молвит Парфентий.
- Ложись, - настаивает мать.
- Ложусь, ложусь. Парфентий привстает для видимости.
Попрежнему шелестят одна за другой страницы. То хмурятся, то поднимаются в удивлении брови, падает на глаза, мешая читать, упрямая золотистая чёлка.
Мать снова поднимает отяжелевшую голову.
- Одну минуту, мамонька, - пытается упросить Парфентий, но, видя, что мать решительно поднимается, шепчет:
- Ложусь, ложусь. Вот только до точки…
- Где она, твоя точка? - сердито перебивает мать и задувает лампу.
Мысль о неведомых океанах манила все сильнее и сильнее. Зрела мечта стать моряком, капитаном дальнего плавания.
Еще больше полюбил Парфентий родную Кодыму. Летом, вечерами, после полевой работы он, наскоро поужинав, бежал к речке. Там, у берега, примкпутый цепью, его ждал голубой челн "Мцыри".
Два-три сильных взмаха веслом, и лодка, отвалив от берега, неслась по "фарватеру", оставляя за кормой крутящиеся лунки от весел да быструю рябь.
Раскинулось море широко,
А волны бушуют вдали…
Крупными толчками несется гордый "Мцыри", журчит вода у бортов, разливается песня. Она самая любимая, в ней оживают просторы родных и чужих морей, в ней печальная судьба далекого кочегара, в ней волнующая душу тайна. И ничего, что Кодыма так тесна, а корабль всего лишь маленькая плоскодонная лодка, об этом на минуту можно забыть.
Товарищ, не в силах я вахту стоять,
Сказал кочегар кочегару…
Мелькают камыши, за ними, чуть медленнее, бегут прибрежные кусты лозняка, позади еще медленнее плывет зубчатая стена леса. Все это бежит, вращается, будто на огромном диске. И вдруг, за поворотом, берега как-то сразу суживаются и сдавливают песню. И ей, рожденной морем, становится тесно в речной колыбели, она перехлестывает через камыши. Тогда эхо лесное подхватывает песню и, размножая ее, несет дальше от берегов. И в ответ поют и долина Кодымы, и лес за рекой, и колосистый степной океан.
Тихий свист оборвал вереницу воспоминаний. Парфентий настороженно вслушался. Сначала послышались два продолжительных свистка и третий короткий, точь-в-точь как проверка времени по радио. Это были позывные, которыми с детства перекликались друзья-школьники.
Парфентий привстал на колени и так же тихо отозвался. Вслед за этим в густой вечерней синеве перед ним выросла высокая, с крутыми, будто приподнятыми от холода плечами, фигура.
- Митя! - вскочил Парфентий и бросился к товарищу.
- Я, - отозвался тот глуховатым, ломающимся баском.
Молча, крепко обнялись товарищи. Тишина. Только два сердца стучат рядом. И обоим юношам хотелось продлить эту минуту душевного единения.
Парфентий пристально всмотрелся в лицо товарища.
- Похудел ты за эти дни или мне в темноте так показалось?
- Жутко, Парфень. Что творилось в дороге, да и после этого… я ведь два дня в погребе сидел, как мышь. - Дмитрий помолчал и затем тихо промолвил: - Тьма, Парфень, и не видно в ней просвета. Что делать теперь?
- Что делать? - переспросил Гречаный. - А вот давай подумаем. Головы у нас не только для шапок. Что же мы стоим, присядем.
- Да я уже насиделся и належался в этом погребе до тошноты. И сейчас кажется, что сыростью да прелой картошкой отдает.
- Я хоть и наверху обретался, но режим у нас с тобой был одинаковый - сиди да лежи. Все-таки давай приляжем, чтобы не маячить.
Они легли в густую траву у самого берега. Некоторое время лежали молча, с наслаждением вдыхая сладковатый, с легкой примесью прели запах травы. Кругом было тихо. Только где-то очень далеко, в стороне шоссе гудели моторы тяжелых автомашин. Их гул постепенно стихал и, наконец, растаял совсем. По темному высокому небу, рассыпая золотые искры, чиркнула падучая звезда, в тишине показалось, что она издала шипящий звук. Дмитрий нарушил молчание.
- В своем доме от чужих людей прячемся. Прямо не верится, что все это не в страшном сне, а наяву.
- Да, не привыкли мы прятаться. Нас учили жить открыто. Некого нам было опасаться.
- А что будет теперь, Парфуша? Ну возьми, к примеру, нас с тобой. Вот ты хотел окончить нашу крымскую школу, потом поступить в одесское мореходное, стать капитаном дальнего плавания. Помнишь?
- Помню, как же.
Помолчали.
- Я мечтал стать инженером-конструктором. Самолеты строить собирался. И до чего это дело тянуло меня. Ты знаешь, Парфень, я ведь часто по ночам не спал. Иногда лежу, закрыв глаза, и вижу, как машина взвивается в воздух. День солнечный, теплый, небо чистое-чистое, и в нем серебристая птица моя. Выше и выше уходит она, а я все больше задираю голову. А сердце стучит, того гляди выскочит. Да не только мы с тобой, а и другие хлопцы тоже. У каждого была своя мечта.