Первым делом сдергивали занавеси. Тюль перед войной доставался втридорога. Он только входил в моду у людей ремесленных и торговых, по обеим сторонам нижнего отрезка тополиного бульвара, вокруг шумной базарной площади, на улицах с названиями Керосинная, Борщаговская, Хлебная… Они, эти люди - ремесленные и торговые, - несмотря на войну, не собирались прощаться с неплохо налаженным бытом и обмозговывали, как облегчить себе существование при новой власти.
Вторым делом почему-то выбивали изнутри стекла. И здания имели вид обезумевших от горя. Тротуары усеивали осколки.
Пятиэтажный дом, о котором идет речь, пока не трогали. В него никто не заворачивал - по привычке. Охотники до чужого добра позабыли о переулке напротив университета в зловещей - подспудной - суете предоккупационных дней, а может, просто трусили, чуя подлым сердцем, что наши обязательно вернутся - вдруг вернутся скоро? - и за те квартиры спросят особо, построже.
Неделю назад Юлишка не очень волновалась, потому что мимо парка по Владимирской нет-нет да проносились грузовики, повозки, артиллерия, проходили торопливым шагом красноармейцы. Со стороны шоссе, рассказывали, бои шли тяжелые, впрочем, не тяжелее тех, что бушевали за обрывистыми кручами, за знаменитым лесом, куда немцы выкинули парашютный десант и где полегли тысячи ополченцев и среди них два профессора, Муромец и Зильберберг, приятели Александра Игнатьевича, и другие важные начальники.
Как ни ужасно выглядели обескровленные и усталые части, как ни велико было их стремление вырваться поскорее из каменного мешка, из грозящих сомкнуться клещей, - все-таки с ними Юлишке жилось спокойнее. Вдруг красноармейцы все-таки не уйдут? Никому, даже отъявленным негодяям, до конца не верилось, что уйдут. Мало ли - отступают, авось и не отступят. Вон их сколько, молодые, здоровые, с винтовками. Не каждый отважится на их глазах безобразничать - запросто пристрелят. Одно только присутствие этих частей, измотанных, объятых отчаянием, - ничего, кстати, общего не имевшим со страхом, - удерживало мародеров от гнусных поступков.
Месяц назад Юлишка, направляясь на базар, всегда вежливо раскланивалась со Скрипниченко или Любченковым - постоянными блюстителями порядка в их маленьком переулке. Юлишка обожала порядок и относилась с почтением к милиционерам. У них очень опасная работа.
Когда в семье порядок, Александр Игнатьевич добивается лучших результатов в лаборатории, о нем чаще пишут в газетах. А Юлишка привыкла читать газеты и встречать там фамилию, ставшую родной. Свою она постепенно забывала, словно сама ее память не желала отделяться от Александра Игнатьевича и его близких.
С пользой доживаю свой век, радостно думала Юлишка.
Итак, дом напротив университета громоздился нетронутый, замкнутый - не ведающий, какая ему уготована участь.
2
Юлишка спустилась в полуподвал флигеля, надавила кнопку громогласного звонка и приготовилась ждать, пока Кишинская откроет. Ядзя, опытный швейцар, и собственную дверь открывала не сразу. Ей нужно сперва хорошенько прокашляться да напялить замусоленный капот. Юлишка предположила, что Рэдда залает, учуяв знакомый запах. Но за дверью - полное молчание. Тишина, пустота.
Юлишка позвонила еще. Никто по-прежнему не отозвался. Юлишка селг на ступеньку, - не могла заставить себя выбраться наверх посмотреть в окно, - и начала гадать: куда Ядзя запропастилась в такую рань и как ей теперь поступить - то ли ждать, то ли вернуться?
Смежив веки, Юлишка почему-то представила какие-то скотские рожи вместо обыкновенных солдатских физиономий. Она съежилась от грозного предчувствия. Что-то случится! Что-то непременно случится! Но что?
И лишь она мысленно произнесла эти слова, как тишина взорвалась цепочкой звуков: пух-пах-пох-пух!.. Похоже, что от ударов об асфальт, одна за другой, лопались десятки электрических ламп.
Юлишка мелко задрожала и привалилась к решетке перил. Она сразу вообразила, что целились именно в Ядзю и что ее уже убили наповал. Юлишка довольно подробно все это нарисовала себе.
Вот Ядзя вскидывает ладонь, вот по ее щеке струится кровавый ручеек, вот колени неловко - не по-женски - подтягиваются к животу и замирают. И все это там, в ее измученном мозгу, получило чрезвычайно странные и далекие от возможной реальности очертания - зыбкие, будто отраженные в бегущей воде.
На глазах у Юлишки однажды убили человека. Сперва стреляли поверх - гулко, в пустоту. А потом - пах - и попали.
Но кто стрелял, Юлишка запамятовала: петлюровцы, деникинцы, гетманская варта или немцы? Вроде гетманская варта.
То, что она представляла сейчас, - куда страшнее. Ведь пуля угодила в Ядзю! В милую, дорогую Ядзю!
Юлишка очнулась от прикосновения. Ядзя склонилась над ней - живая, невредимая, но перепуганная до
смерти. Перед уходом Ядзя накинула на плечи пальто, и теперь оно сползало на цементный неметеный пол. А Ядзя, вместо того чтобы подхватить и почистить это праздничное и так ею оберегаемое пальто, села на него и пригорюнилась. Теперь Юлишка решила, что стреляли не в Ядзю, а в дворничиху Катерину, но Ядзя видела ее гибель и, как Юлишка когда-то - в те далекие времена, - еще не в состоянии прийти в себя.
Человека убили на Костельной, угол Думской площади.
Ядзя молчала. Ни слова о выстрелах или о том, где она бродила спозаранку. Отдышавшись, Кишинская, кряхтя, поднялась, забыв про пальто, и начала возиться с замком - никак не просунуть желтый плоский ключ в прорезь.
Юлишка аккуратно отряхнула пальто от пыли. Она стояла рядом с Ядзей, растерянная, несчастная, как бедная родственница, будто не веря, что та впустит ее по собственной воле.
Сейчас все объяснится, думала Юлишка, я войду, и все объяснится.
Но что должно объясниться, она, если бы ее спросили, не ответила.
В полном смятении Юлишка последовала за Кишинской в комнату и плюхнулась в изнеможении на подвернувшееся кресло - подарок бабушки Марусеньки.
И сразу же: на полу, возле домашней - Ядзиной - туфли, она заметила тонкий цилиндрик пепла - в пятую часть неочиненного карандаша. Сизо-голубой с белыми вкраплениями.
Рука, которая держала сигарету, догадалась Юлишка, длинная, даже длиннющая, как у гориллы в зоопарке, где она любила по воскресеньям прогуливаться вдоль клеток с Юрочкой, сыном сводной сестры Сусанны Георгиевны - Саши, муж которой еще двадцать восьмого июня прямо из своего депо ушел добровольцем на фронт.
Кто здесь курил? - хотела спросить Юлишка. Но Ядзя затараторила, отвлекая ее от тревожного вопроса.
- Чего приплелась, глупая? Они совершают обход, чтоб раз - и дома обязаны жильцы сторожить, - путаясь в словах, выпалила Ядзя. - У нас район ведь знатный, сама знаешь - напшетиву унивэрситэту.
- Какой обход? Кто совершает? - в надежде услышать доброе известие торопливо спросила Юлишка.
Ядзя с раздражением, почудилось ей, ответила:
- Кто! Кто! Новая власть. Фашисты. Ключи отобрали от квартир. Только от вашей, двенадцатой, Кареевых, Жилы и Апрелевых нету. Так велели, чтоб немедленно достала. А коменданта и след простыл.
- Сусанна Георгиевна не доверит ключи кому попало, пусть даже и управляющему жилкопом, - с оттенком гордости, но невпопад воскликнула Юлишка.
- Они тебе покажут - управляющему жилкопом, - пригрозила Ядзя. - Иди домой, иначе дверь выломают.
- Не выломают - дубовые, и правильно, что меня нет. И Рэдды. Позвонят, позвонят да уберутся.
- Ты сбрендила, Юлишка, дверь пойди открой. Меня они и тебя повесят, и у нас в доме всех убьют, и сам дом спалят, и улицу, и университет, и город весь, - волнуясь, продолжала путаться в словах Ядзя.
Но сердце Юлишки не дрогнуло. Ядзины предостережения! Немцы не мерзавцы и не дураки. Они не станут сжигать прекрасный дом, старинный университет и красивый город или убивать слабых женщин за то, что их не пустили в квартиру. Ерунда! У них у самих в Германии есть квартиры, и, говорят, неплохие. Пусть туда и убираются.
А на Костельной? Так то гетманская варта застрелила, а не немцы. Хотя постой! Он был плотным, коренастым, с кайзеровскими усами. Немец. Точно, немец.
Воспоминание краем крыла легко царапнуло мозг и упорхнуло.
А Юлишка поудобнее устроилась в кресле, намереваясь высказать подруге свою точку зрения на происходящие события, а главное - согласовать линию дальнейшего поведения. Мыслей у нее немало скопилось в голове.
- Посуди сама, Ядзя, - произнесла твердо Юлишка, вновь вызвав в своем воображении солдат в обличье навозных жуков, - я не отдам ключи и не пущу их на порог. Я паркет позавчера надраила.
Страх, который обуял Юлишку после пробуждения, улетучился без остатка, и она рассуждала сейчас, по ее же мнению, здраво и обстоятельно. Собственная речь звучала мудро и справедливо, как слова Александра Игнатьевича или ксендза Зубрицкого; и все вместе взятое - и глуховатая тишина полуподвала, и привычность Ядзнной комнаты, и безусловная ее правота, ее, Юлишкина, правота, и чувство исполненного долга перед Сусанной Георгиевной, - все, повторяю, рождало в ней непреклонность и уверенность в благополучном исходе.
Юлишка, вобрав в грудь побольше воздуха, продолжала:
- Да я ни за что не пущу их на порог, потом недосчитаюсь. А книги Александра Игнатьевича? А картотека с результатами последних опытов? Тебе легко советовать, однако Сусанна Георгиевна мне, а не тебе поручила следить за квартирой. И отчет потребуют с меня. Еще как отнесутся к тому, что я увела Рэдду? Но прогуливать-то ее каждый день с пятого этажа трудно.
Юлишка сильно преувеличивала строгость Сусанны Георгиевны, но именно это преувеличение и добавляло решимости.
Заключительную фразу Юлишка выговорила медленно, не окончательно придя к выводу: достойно ли держать английскую аристократку Рэдду, купленную за баснословную цену у знаменитого собачника и безвестного драматического актера Пастушина, во флигеле у Кишинской?
Ядзя иронически покосилась на Юлишку:
- Я осведомлена, что пани Юлия - не ксендз Зубрицкий, но я не знала, что пани глупа, как пробка от прокисшего шампанского.
Юлишка не обиделась. Она встала с кресла и подошла к окну.
Во дворе плавало утреннее спокойствие. Из глубины кустарника доносилось незатейливое пение тоскующей птички. В форточку просачивался ржавый скрип качающегося под ветром фонаря. Как всегда, мелькнуло у Юлишки: может, никаких немцев-то и нет в помине, может, их выдумали и войну выдумали?
Она стремительно повернулась к Ядзе и резко возразила:
- Не задевай Зубрицкого. Он здесь ни при чем. Я не дурочка, но я не вернусь туда. Ломать двери они права не имеют. На это есть милиция.
И перед глазами Юлишки опять моментально возникли Скрипниченко и Любченков - веселые и молодые, в белых краснозвездных шлемах и нитяных перчатках, с увесистыми наганами в носатых кобурах. Они лихо щелкнули каблуками и взяли под козырек.
- Ну, вы видели что-нибудь подобное? - с несвойственной ей экспансивностью всплеснула руками Ядзя, обращаясь к пустому пространству. - Что ты-то фантазируешь? Первый на войне раз?
Ядзя продолжала путаться в словах.
- При чем здесь война - к дверям? Я приехала сюда в пятом году, пораньше, чем ты, и правила изучила. Дома как стояли, так и стоят! Что на Трехсвятительской, что на Терещенковской! И в первую революцию стояли, и во вторую, и при немцах стояли, и при гетмане тоже, и при Петлюре стояли, и при Деникине, а уж при Александре Игнатьевиче и подавно будут стоять. Какой дурак порушит такую красоту? Никто никогда нашего города не жег, кроме татар, и дверей не высаживал. Выселять - выселяли. Но чтоб двери?.. Что это тебе - какая-нибудь Керосинная? Двери-то дубовые, резные!
Вот Юлишка! Вечно тычется со своим Александром Игнатьевичем. Где он теперь? А что касается домов, то полезно было бы ей пройтись по главной улице - вся правая сторона в развалинах.
- Эх, - досадливо поморщилась Ядзя, - сообрази: немцы - это надолго.
И она хотела обругать подругу на родном языке, но сдержалась. Юлишка давным-давно его забыла и до слез огорчалась, когда к ней обращались по-польски. Огорчалась оттого, что полька, а по-польски не умеет.
Во всех случаях жизни Юлишка на родном языке повторяла одну-единственную молитву, вероятно деревенскую, едва ли добираясь до тайного значения божественных слов. Многие она вообще произносила слитно, не отделяя друг от друга, относясь к ним, как язычник к заклинанию далеких предков.
Даже с ксендзом Зубрицким на исповеди она вынуждена изъясняться по-русски или на суржике, то есть на смеси его с украинским. Ксендз - Станислав Люцианович - добрейший человек от природы: несмотря на то, что забывчивость Юлишки считал греховным наваждением, никогда не корил ее и не грозил адским пламенем. После встреч со своей скромной прихожанкой в крохотной комнате коммунальной квартиры наискосок от заколоченного костела он печально молился, выпрашивая для Юлишки прощение у всевышнего.
И на польку-то непохоже! Родная речь! Родной язык! Да разве он может изгладиться из памяти? Но - факт - Юлишка забыла, и все тут. А вот что касается дома, семьи и - что удивительнее - работы Александра Игнатьевича, Юлишка помнила отменно.
Итак, Ядзя собралась сочно обругать подругу на родном языке и уже вымолвила начальный слог, но вовремя спохватилась. Недоставало сейчас обид и взаимных упреков,
А Юлишка, неблагородно воспользовавшись ее замешательством, перешла в наступление:
- Даром я таскала к тебе продукты? Договорились же: если придут, я к тебе - и край.
- Не упрямься, Юлишка, отдай-ка мне ключи или сама поднимись, пока не поздно.
- Нет, - и Юлишка качнула головой, - не отдам и не уйду отсюда никуда.
- Хуже будет. Они наш квартал под генералов отвели. Они и тебя, и меня вышвырнут, а скоро зима.
И Ядзя заплакала, потому что не желала околевать в каком-нибудь дощатом бараке на окраине, а хотела жить по-старому в теплой швейцарской, из которой не выветрился вкусный аромат куриного супа и жаренного на смальце лука.
Юлишка вдруг пристально вгляделась в Кишинскую.
В Золотоношах пыльным летом четырнадцатого года знакомую ей бедную семью выселяли из жалкой хибары, за долги, вероятно. Впереди телеги с нищенским скарбом шествовали здоровенные стражники из уезда. Один из них колотил поварешкой о дно сковороды. А позади брели старик, женщина и полдюжины девочек - мал мала меньше. Женщина, черная, смуглая, захлебывалась:
- Нас вышвыгнули! Мы погибли! Нас вышвыгнули!
Белокурая дородная Ядзя, странно, смахивала сейчас на ту смуглую женщину.
Чем?
Возгласами?
Но за женщиной тянулся длинный хвост детей, а Ядзя одна, впрочем, как и Юлишка. Нечего им трусить.
По полу зацокали коготки. Из кладовки в коридоре нехотя выбралась Рэдда. Заспанная, она сладко потянулась на пороге и зевнула, потом не спеша преодолела пространство между дверью и Юлишкиными туфлями. Предварительно обнюхав, она легла на них бело-розовым со втянутыми сосками животом. Нежная тяжесть успокоила Юлишку.
В открытую форточку ворвался усиленный штольней подъезда рев мотоциклов. Во дворе кто-то что-то крикнул: ай-пай-трах-чав-бам! - то ли по-немецки, то ли по-русски. Но так как Юлишка не уловила ни сути, ни интонации, то и не взволновалась. Вскоре шум растаял.
- Убрались, - удовлетворенно сообщила Ядзя, смелее отодвинув занавеску.
- Ах, я Рэддин матрасик забыла!.. Сходим? - спохватилась Юлишка.
- Обожди. Вдруг вернутся?
Но никто не вернулся, и ободренные тишиной подруги на цыпочках, словно две тени, выскользнули на бетонированную площадку лестницы, с которой превосходно просматривался пятачок у черного хода.
3
На двери двенадцатой квартиры висел аккуратно приспособленный к почтовой прорези листок бумаги: "Хозяева, сиди дома, не бегай" - и четко фамилия, и звание - по-немецки. Юлишка их-то, конечно, и не разобрала, так как не знала ни одной иностранной литеры.
На четвертом этаже у Кареевых - под квартирой Александра Игнатьевича - белел точно такой же призыв, написанный на точно такой же сияющей, будто хорошо накрахмаленное и отглаженное белье, бумаге, - негнущейся. Юлишка не обратила на него особого внимания, когда поднималась по лестнице. На других этажах предупреждение отсутствовало. То ли там кто-то оставался, то ли немцы открыли замки ключами, изъятыми утром у Кишинской, и им уже ничего не было нужно от тех - Жилы, Апрелевых.
Несмотря на вежливую просьбу немцев никуда не бегать, Юлишка предположила, что они сами поняли ее не менее вежливый намек и убрались восвояси - искать более гостеприимное пристанище для своих генералов. Здесь их духа не будет. Сусанна Георгиевна останется довольна ее поступками.
Ядзя молчала. Она смирилась с тем, что Юлишку не переубедить. Может быть, немцы - это не так страшно, подумала Кишинская, может быть, я преувеличиваю? Но между пальцами у Юлишки голубиным крылом трепетал маленький листок, покрытый каллиграфическим почерком. Листок грозил, хотя имел невинный вид.
Ядзя прошлась по коридору, завернула поочередно в спальню, столовую, кабинет, развела - без зависти - руками, пожалела открывшееся перед ней великолепие и прошептала:
- Они нас застрелят, если что.
- Не бойся, - ответила Юлишка, - не застрелят.
И опять перед ее глазами появились Скрипниченко и Любченков - веселые и молодые, в белых краснозвездных шлемах и нитяных перчатках…
Она вздохнула свободнее, чувствуя себя победительницей, и решила больше не поддаваться ни дурному настроению, ни мрачным пророчествам Ядзи. Она вошла вслед за подругой в кабинет Александра Игнатьевича, где по-прежнему лежала неприбранная, похожая на талый - осевший - мартовский сугроб постель, подняла трубку телефона и, чуть притормаживая на обратном пути диск, набрала номер Апрелевых. На удивление, там сразу отозвались.
- Алье?
- Это ты, Марусенька? - спросила Юлишка. - У вас немцы были?
Она чуть отстранилась - сдвинула наушник, так как бабушка Апрелевых обладала привычкой говорить очень громко.
- Неизвестно, то ли были, то ли нет, - гремела трубка. - По-русскому балакают и ничего не берут.
- Вот пожалуйста, - торжествуя, сказала Юлишка, подмигнув Ядзе, - по-русски говорят и ничего не берут, и бояться нам нечего.
Ядзя с сомнением пожевала губами.
- Марусенька, а Марусенька, - продолжала допытываться Юлишка, - ты что будешь делать?
- А что? Ничего не буду. Отдохну да грузинского попью с сухариком пеклеванным, насушила. Заходи. Зайдешь?
Сухарики из пеклеванного - изобретение академика.
У Юлишки внезапно оборвалось что-то под сердцем. Возбуждение спало, и она машинально, не отвечая, дала отбой, а потом подошла к тахте и села прямо на простыню, чего раньше себе бы не позволила. Марусенька права - надо подкрепиться, попить чаю, а тогда уж сложить в чемодан белье на случай, если придется все-таки скрыться у Ядзи. Минуту назад она твердо решила - остаться, чего бы это ни стоило, раз мотоциклисты укатили, но, вспомнив про накрахмаленный листок, заколебалась.
Пустынность комнат ее мучила, пустынность переулка предостерегала: немцы не могут не возвратиться; немцы возвратятся!
- Ну и пусть! Уйду назло! Здесь я хозяйка!
Она чувствовала себя хозяйкой, главой семьи и не собиралась такое приятное ощущение терять.
Чтобы подбодрить Ядзю, Юлишка предложила: