- Пойдем позавтракаем.
В углу Ядзя скатывала желтую ворсистую подстилку Рэдды. Не валяться же английскому пойнтеру на голых досках из-за немцев?!
Юлишка перевела взгляд на люстру, отвратительным крестовичком прилипшую к потолку, - а когда-то ее форма нравилась. Перед глазами Юлишки проплыли обломки того дня, когда в эвакуацию уезжала Сусанна Георгиевна с Сашей и Юрочкой.
Заграничный раздвижной чемодан.
Переломленная бровь.
Веселая песенка: "Мы едем, едем, едем в далекие края…"
Визжащая от отчаяния Рэдда.
Растерянные, расползшиеся губы Александра Игнатьевича.
Она вспомнила и первую вероломную бомбежку. На рассвете, двадцать второго июня, похожую на раскаты грозы. Вспомнила и последнюю, неделю назад.
Вздрагивающие в страхе стены.
Глухие, будто неопасные, далекие взрывы.
Крики.
Лучи прожектора, спотыкающиеся о края туч.
Перепляс шлепанцев в гулком парадном.
Сухую прогорклую котельную, заменяющую убежище.
В ее воспоминания вплеталась и какая-то чепуха. Она явственно слышала, например, ребячьи дразнилки…
Дразнилки? Да, забавные дразнилки.
Она любила следить за Юрочкой, играющим во дворе, и заступалась, когда его обижали старшие мальчишки. Саша и Юрочка подолгу гостили у Сусанны Георгиевны. Их квартира рядом с депо была сырая, темноватая, жить в ней осенью и зимой нелегко. Приезжали на воскресенье с ночевкой, оставались неделю-другую. В школу Юрочку возили трамваем, иногда "бьюиком", которым управлял личный шофер Александра Игнатьевича Ваня Бугай. Муж Саши Марк в душе расстраивался, но внешне никогда не показывал: мальчишка в тепле, да и питание у Сусанны Георгиевны по калорийности куда выше - не сравнить.
Особенно часто Юлишка воевала с восторженно рыжим, разнузданным Валькой Кареевым. Этот Валька имел противную привычку ни с того ни с сего ставить в тупик Юрочку или какого-нибудь другого малыша коварным вопросом:
- Ты за солнце или за луну?
Юрочка, вызубрив в детском саду, что солнышко - самое что ни есть лучшее на белом свете, выкрикивал:
- Я - за солнце!
- Так ты - за солнце?! - Валька свирепо повторял вопрос и лукаво узил зеленые разбойничьи глаза. - Так ты - за солнце?! Такой, значит?
- Да, я - за солнце! - подтверждал с готовностью наивный Юрочка, не подозревая, каким издевательствам его сейчас подвергнут.
Юлишка тогда выскакивала на балкон и, перегибаясь через перила, грозила кареевскому отпрыску:
- Ну-ка тронь! Попробуй - тронь! Отцу скажу.
Но Валька с полным сознанием правоты ставил подножку Юрочке и сбивал на землю, пританцовывая:
- За солнце - за горбатого японца! За луну - за Советскую страну!
И Юрочка, бедняжка, только беспомощно шевелил дрожащими губами, боялся плакать и ябедничать Сусанне Георгиевне: шутка ли - против Советской страны!
- Бей самураев! Банзай! - торжествовал над поверженным рыжий.
Он усердно отвешивал подзатыльники и тем мальчишкам, кто, перепутав обстановку, признавался, что он за Англию и против немцев:
- Против немцев? Получай! Тра-та-та! Та-та! Банзай!
У Вальки явно не хватало слов, чтобы выразить свои переживания.
Кончились подобные штучки для него плохо. Однажды вечером Юлишка надела воскресное платье и пожаловалась Валькиному отцу, тоже рыжему, - инженеру Карееву, сыну ответственного работника. Инженер, краснокожий от природы, еще больше покраснел от неловкости, моментально поймал сына за вихры, сдернул с него трусы и, невзирая на свое высшее образование, изящные манеры и пост отца, отстегал ремнем.
Подействовало мало.
На следующий же день после начала войны Валька перестроился, и двор проснулся под новую дразнилку:
- Внимание! Внимание! На нас идет Германия! Нам Германия нипочем, мы Германью - кирпичом!
Рыжий Валька эвакуировался из первых - в середине июля.
Юлишка сейчас с неосознанным удовлетворением повторила вслух эту забавную дразнилку:
- Внимание! Внимание! На нас идет Германия! Нам Германья нипочем! Мы Германью - кирпичом.
Ядзя жарила в кухне яичницу, а Юлишка продолжала сидеть в кабинете, на тахте, как завороженная.
На ум ей пришли развалины дома у цирка рядом с Меринговской.
Крутящийся кленовым листом в воздухе кусок кровельного железа.
Резкий треск пламени из витрин Пассажа, куда она бегала в овощную лавку неделю назад.
Или то - шум примуса, на котором Ядзя жарит яичницу?
Промелькнувшего было достаточно, чтобы уйти без оглядки к Ядзе. Там, в сыроватом полумраке, пронизанном запахами мытых полов, вьющихся сочных сплетниц и рисовой пудры, не так одиноко, там - запас продуктов, там Рэдда с бледно-розовым животом и слезинкой в уголке темно-карего печального глаза.
Туда, туда, туда!..
Со стены квадратными глазами смотрели пустые рамы. Осиротели под лепными бронзовыми завитушками таблички: Паоло Кузнецов "Две корзины", Микола Глущенко "Натурщица", Петр Кончаловский "Сирень", Витольд Бялыницкий-Бируля "Пейзаж с тремя березками". Сусанна Георгиевна, после одной особенно жестокой бомбежки, сама свернула холсты в рулон и спрятала на антресоли. Если пожар, сподручней спасать.
Собственная квартира показалась Юлишке вымершей и страшной.
Ядзя позвала ее в кухню. Как только позавтракали, Юлишка заторопилась. Будто во сне, она принесла из своей комнаты смену постельного белья, две ночные рубашки, воскресное платье, фотографию Фердинанда и вазочку с засохшим ковылем. Ядзя подхватила собачий матрасик, и они, почти не обремененные тяжестью, начали спускаться вниз по парадной лестнице. Когда они плавно, как в замедленной киносъемке, огибали перила на втором этаже, гром, грохот, рев, - трехглавый зверь - такого в детстве на олеографии, изображающей события из апокалипсиса, видела Юлишка над стойкой в кавярне, откуда приводила по вечерам подвыпившего отца, - вторглись в переулок.
Ядзя прильнула к окну, расчерченному крест-накрест бумажными полосками, и тут же отпрянула:
- Попались!
На асфальтовый пригорок задом вползал грязно-зеленый приземистый танк, выстреливающий впереди себя ядовито-синюю струю - пунктир. Пунктир через секунду превращался в растрепанные комочки.
Как подробно они видели: и спустя двадцать лет Ядзя отчетливо помнила ядовито-синий пунктир…
Прозрачно-голубые хлопья отработанного горючего ватой цеплялись за ветки деревьев в парке напротив университета. Его величественная колоннада вздымалась вдали массивно, незыблемо и абсолютно спокойно - она была равнодушна к войне, к тому, что на асфальтовый пригорок задом вполз приземистый - с тупым лбом - танк. Колоннада была мощной и мудрой. Ведь ей заранее известно все, что произойдет и чем все кончится. Она взирала на мир с высоты истории.
- Скорее, Ядзенька, скорее, - почти беззвучно крикнула Юлишка и, не обращая внимания на боль, неожиданно разыгравшуюся в левой ноге, устремилась вниз. - Ненавижу вонючие велосипеды!
Представление о немецкой вежливости под гул моторов рухнуло - и ужас обуял ее.
Ядзя поспешила за Юлишкой, держа матрасик наперевес, как винтовку. Через внутреннюю дверь подъезда они проникли во двор. Немцы были на этот раз медлительны. Они вяло слезали со своих седел, разминая затекшие ноги. Юлишка задержалась, оглянувшись назад. На другом конце штольни, будто в подзорной трубе, она успела ясно рассмотреть, как худощавый парень судорожно, по-куриному поджав ногу, переносил ее над мотоциклом. Стукнуть его по затылку ничего не стоило.
Немцы не спешили. Они, кроме того, превосходно знали, что здесь, именно здесь, их не подстерегает никакая опасность. Из-за угла не пальнут, топором не ударят - некому. Дом пуст. Квартирьеры проверили. Наверное, самый пустой дом в городе.
Переулок напротив университета был и впрямь как-то отстранен от кровавых событий, которые быстро разворачивались в трехстах метрах за аккуратно посыпанными песком аллеями парка - на главных и второстепенных магистралях. В арьергарде пехотных и моторизованных частей следовали громадные фургоны, в которые заталкивали любого подозрительного. В первые же часы очищали район за районом от тех, кто мог оказать сопротивление. Автоматные очереди то и дело дробили воздух, хотя возиться с трупами солдаты избегали. Они мечтали поскорее устроиться и отпраздновать победу, пока тылы не подтянулись и не вытеснили их.
Ах, проклятые, не вперли-таки танк во двор, грубовато подумала Юлишка, потому что помешал мой каштан. Ну и хорошо, что помешал. Радуясь утешительной мысли, что и для немцев нашлась преграда, она, теперь уже догнав Кишинскую, под стеной соседнего дома, бросилась к флигелю.
Таким образом, Юлишка и Ядзя спаслись от допроса, а может быть, и от чего похуже. Они чуяли инстинктом много переживших женщин, что в квартире человек одно, на улице - иное: откуда и куда идете? зачем?
Немецкий солдат, помнили они, любит патрульную службу, любит он и облавы, и прочесывания, и проверку документов.
Когда подруги, почти теряя сознание, очутились на бетонированной площадке перед дверью, знакомый Юлишке навозный жук передовым, вразвалку вышел из штольни. На уровне верхней ступеньки, налево от забора Лечсанупра, проплыла его каска. Посвистывая, он принялся громко отмерять шагами расстояние до стены.
- Иоахим, Готфрид, Конрад, лебедку подтащите сюда, - скомандовал он по-немецки своим товарищам, которых по одному выплевывала штольня.
Бам, бам, ударило в уши, бам, бам!..
Неужто девять, удивилась Юлишка. Она могла дать голову на отсечение, что бой часов доносится из квартиры, где остались старинные бронзовые часы, олицетворяющие времена года посредством бесстыдно раздетых женщин.
Она, конечно, ошибалась.
По асфальту грохотали подкованные сапоги, и эхо, усиленное штольней, повторилось внутри ее существа.
Двор заполнялся солдатами.
4
Целый день подруг никто не тревожил. Вероятно, немцы забыли за ненадобностью о швейцаре Кишинской.
Несмотря на каштан, Иоахим, Готфрид и Конрад под руководством навозного жука загнали во двор фургон, нагруженный фанерными ящиками и другими предметами невиданных очертаний. Затем они смотались поодиночке, оставив сторожить какого-то недотепу в пилотке, из безымянных, из тех, кто появился позже. Он шлепнулся задом на подножку кабины, поковырял в носу указательным пальцем, поковырял в зубах травинкой, поковырял в ушах другим пальцем - мизинцем, закурил сигару и долгое время забавлялся пусканием тонких колец дыма. Недотепа был не из любопытных, окружающим не интересовался. Утомившись, он задремал, развалясь по-кошачьи на крыле.
Юлишка и Ядзя часто приникали к щели в занавеске. На дворе колыхались вязкие сиреневые сумерки. Неясные шумы, просачивающиеся через штольню подъезда, раскачивали их то в одну, то в другую сторону. В конце концов подругам наскучило следить, тая дыхание, за дремлющим недотепой. Ядзя отправилась готовить ужин, а Юлишка, закутавшись в плед, села в кресло бабушки Марусеньки. Рэдда тут же улеглась теплым животом на ее туфли.
Ели они, как до войны, за обеденным столом, лишь однажды отвлекшись, чтобы взглянуть, не случилось ли чего новенького, но за занавесками все оставалось таким же сонным, как и прежде. Густела сиреневая тишина, солдат спал, фургон стоял на месте.
Когда в небе прибавилось черной краски, навозный жук сам, собственной персоной привел на смену недотепе другого солдата - не то Иохима, не то Готфрида, не то Конрада.
Подоспело время укладываться в постель. Они легли поперек кровати, пододвинув кресла.
За шесть лет Юлишка ни разу не покидала на ночь своей комнаты. А если Александр Игнатьевич чаю попросит на рассвете? Кто сварит? Кто утром соберет Юрочку в школу? Кто проверит его портфель? Кто догонит его на крыльце, чтоб выдернуть из ручки запрещенные "рондо" и вставить рекомендованный номер "восемьдесят шесть"? Кто?.. Как кто? Юлишка. Больше некому.
Она совмещала массу обязанностей. Без нее бы очаг безусловно погас, а прекрасно налаженный быт развалился.
Ня-ня. Два одинаковых слога. Па-па. Ма-ма. Тоже два одинаковых слога. Но ня-ня звучит нежнее, во всяком случае по-русски.
Юлишка мучительно ворочалась в темноте, вслушиваясь в несуществующие звуки. Но зажигать свечу не хотелось. Если сквозь маскировку проскользнет предательский блик и привлечет внимание часового, то неприятностей не оберешься.
- Ядзя, ты уже спишь? - часто спрашивала Юлишка.
- Нет, еще не сплю, - отвечала Кишинская.
Юлишка томилась до тех пор, пока от непривычного напряжения у нее не заломило в висках. Она села по-турецки и, поддерживая похолодевшие груди ладонями, жалобно сказала:
- Ядзя, мне дурно.
- Ну что ты, Юлишка? Потерпи. Утром что-нибудь сообразим. Шлепнуть тебе холодный компресс?
- Нет, я расчихаюсь, - ответила Юлишка и крепко сдавила груди, пытаясь одной болью заглушить другую.
Они молчали, впитывая ночь. Юлишка покачивалась из стороны в сторону, баюкая себя. Она не теряла надежды уснуть, но ей мешал нарастающий скрип. Он постепенно наполнял комнату.
Морской песок скрипел под затвердевшими подошвами матери. Летом, каждую неделю, они ходили на пирс встречать отца, возвращающегося с острова, у берегов которого он рыбачил.
Песок был крупным. Отдельные песчинки, будто матовые жемчужины, переливались под солнцем.
Мать и дочь брели волнообразной тропинкой, мимо рыбацких лачуг, но почему-то никак не могли добраться до деревянного настила, хотя серебристо-голубое море и плескалось у самых Юлишкиных век.
Какой-то шорох начал перекрывать настойчивый скрип. Юлишка постепенно догадалась, что шорох издает она сама, перелистывая засаленные страницы пухлого фолианта. Юлишка проглядывала картинки быстро, и шорох, не прекращаясь ни на секунду, сливался в единую мелодию.
Посреди скатерти вздрагивал яичный овал с размытыми краями от подвешенной к потолку керосиновой лампы. Вокруг колебались вытянутые тени, клубился серый мрак, а за стрельчатым окном - белесая соленая мгла. Мгла навевала тоску. Тогда Юлишка протягивала руку и поднимала с комода железную - бочонком - копилку. Она встряхивала ее - звенит! Звенит приданое.
Юлишка наморщила лоб. Звон монет сменило бормотание, и Юлишка опять решила, что бормочет она сама. Так, в детстве, испуганная буйными порывами норда, она, съежившись на коленях в сырой постели и пытаясь справиться со злыми духами, обступившими ее со всех сторон, усердно читала молитву, ту самую, которой пользуется и до сих пор. Но губы у нее сейчас запеклись. А бормотание все-таки доносилось.
Откуда же это молитвенное бормотание?
Юлишка приподнялась на локте, повернулась к Ядзе и поняла, что оно исходит от нее, от неверующей.
- Ты молишься? - разодрав сухие губы, спросила Юлишка.
- Нет, я не молюсь, - солгала та.
- Тогда ты мне что-то говоришь?
- Нет.
- Не уснуть нам.
Юлишка тяжко вздохнула.
- Кто вселится, по-твоему, к Апрелевым? - прервав молчание, поинтересовалась Ядзя.
- Не все ли равно?
- Генерал или фельдмаршал?
- Хорошо, что к нам никто не вселится, - с облегчением произнесла Юлишка. - Я умница, что спряталась у тебя. Замок наш английский, его и слесарь не отопрет, никакая отмычка не возьмет.
- Эх, Юлишка, и откуда берутся глупындры этакие? Зачем тебя только порекомендовали мне, глупынд-ру этакую? - прошептала печально Кишинская.
И вдруг произошло чудо. То ли от ласкового слова "глупындра" с Юлишкой произошло чудо, то ли просто время подоспело к тому. Боль в висках и в левой ноге стихла. Томление улетучилось. Дышалось легко. И даже повеяло прохладой, пропахшей полевыми травами. Рядом с подушкой расцвели маленькие, туго скрученные розы, - пунцовые. Будто их пересадили из заросшего зелеными кустами палисадника, с пологих берегов Балтики. Юлишка втягивала ноздрями густой аромат и улыбалась. Ах, какой аромат!
Она вспомнила тот синий и желтый апрельский день, когда, вооруженная запиской от добряка Зубрицкого, впервые надавила кнопку громогласного Ядзиного звонка, чтобы узнать: нет ли свободного местечка домработницы в академическом доме. Ядзя тут же пообещала обойти квартиры и расспросить жильцов. Спустя неделю Юлишка появилась вновь, но уже не во флигеле, а прямо у Сусанны Георгиевны - наниматься: на этот раз по звонку учителя истории Африкана Павловича Кулябко, обаятельнейшего старичка. Вот какое приятное стечение обстоятельств! Сусанна Георгиевна преподавала в школе для трудновоспитуемых, и Афри-кан Павлович был ее коллегой.
Ядзя с удовольствием подтвердила, что знает Юлишку сто лет. Они познакомились еще на прошлое рождество у ксендза. Правда, Ядзя о месте их встречи умолчала. Семья-то некатолическая, да и вообще партийная, неверующая, к тому же из начальников. Хотя Ядзя сама почти не обращалась к богу, к неверующим относилась настороженно. Вдруг чего-нибудь дурное сделают ей. Но дурного от своих жильцов она не видела.
Ядзя долго и горячо распространялась о Юлишкиной безупречной честности, о ее легендарной преданности, о ее несравненном искусстве варить борщ и набивать нутро утки рисом с черносливом. А как она настаивает наливки! Подобные пивали лишь в те - запорожские - времена, которые нынче, в тридцать пятом, никто уже и не помнит. Словом, Ядзя поддержала Юлишкину кандидатуру. Опытная экономка - редкость. Все устраивалось наилучшим образом. Все были удовлетворены, и Александр Игнатьевич несколько раз повторял Сусанне Георгиевне в спальне, когда они обсуждали материальный вопрос.
- Чудесно, чудесно, я - счастлив! Очень добрая женщина.