Юлишке определили немалую зарплату и пообещали подарки: к международному дню трудящихся, к годовщине Октябрьской революции, на рождество, в день ангела и в день рождения. Но когда у нее день ангела и есть ли он у нее вообще, Юлишка забыла. И еще - работаться ей будет спокойно, легко. Грудных детей нет, обед готовить через день, есть холодильник - неслыханная по той поре роскошь, на базар, - хоть и не близко, - идти бульваром, тополиным, не пыльным, может подвезти и Ваня Бугай на служебной машине, не всякий раз, конечно.
Юлишка радовалась.
Через год она перестала считаться домработницей. Зарплату теперь ей не клали в конверте на кухонный буфет, а Александр Игнатьевич каждые полгода отправлялся в сберкассу и вносил на имя Скорульской Юлии Яновны причитающуюся ей сумму. Какую - никто не спрашивал, да и никому не приходило в голову полюбопытствовать. Разве членам семьи платят? Она ведь, кажется, дальняя родственница?
Юлишка бесподобно варила борщ, нянчилась с племянником, ухаживала за Александром Игнатьевичем, когда он грипповал, смахивала пыль с книг и была безмерно счастлива. И все вокруг были счастливы.
Ощущение счастья вернулось сию минуту и уже не покидало ее до рассвета.
Незаметно для себя Юлишка заговорила и принялась подробно описывать Ядзе ту часть жизни, которая предшествовала поступлению к Сусанне Георгиевне, - юность, предпоследнее место в экономках у пана Фердинанда Паревского - до революции, здесь же в городе, на Костельной, и как Фердинанд уважительно ее величал панной Юлишкой и - кто знает! - может, именно таким обращением сманил к себе из крошечной варшавской кондитерской в Старом Мясте, где она с утра до вечера разносила по столикам розетки с фруктовым мороженым, отшучиваясь от назойливых, бренчащих шпорами кавалеров. Она воображала себя молоденькой, как розовая морковка с грядки, в платьице - колокольчиком, ни дать ни взять барышня с Маршалков-ской, с модно обуженной талией и мысиками спереди и сзади, вклинивающимися в пышные сборки. Каждый мысик походил сверху на нос рыбачьего баркаса, врезающегося в гладь моря. И рядом пан Фердинанд Паревский, важничающий путеец, тоже молодой, с двумя жирными запятыми, лежащими под носом на боку.
А его квартира - бонбоньерка, обитая серебристоголубым плюшем с помпонами, на Костельной. Одна гостиная чего стоила! С просторным зеркальным эркером и снежно-кафельным камином: посередине барельеф - под камею - древней римлянки в лавровом венке.
Пан Фердинанд относился к Юлишке в высшей степени превосходно. Она надеялась, что Фердинанд привыкнет, привяжется к ней, а когда постареет, облезет и потеряет надежду заполучить в свои объятия баронессу, то женится на красивой - Юлишка знала это - экономке, и она, Юлишка, снимет, наконец, белый, с рюшами, фартушок и превратится в полноправную, в черной узкой юбке и блузке из шантилей, хозяйку изящной, тогда уже не холостяцкой бонбоньерки, серебристо-голубого плюша, столового серебра, между прочим фамильного, и остальных очаровательных безделушек, которые наводняли будуар нежно-сердечного пана.
Давно это было!
В голове у Юлишки возникла еще одна картинка, как из старинного журнала изящной жизни "Столица и усадьбы".
Вверх по течению, к Десне, под вальс духового оркестра, медленно проплыл паровой катер, расцвеченный треугольными флажками. На нем - Паревский, улыбающийся, в панаме из желтой - парижской - соломки, с картонной тарелочкой, на которой лежал надкусанный Юлишкой коричневый эклер.
Катер скрылся в тумане, показав ей сейчас черную, закопченную корму…
Надежды Юлишки не сбылись. Годы летели счастливыми мгновениями, но к цели ее не приближали. К тому же она внезапно погрузилась в одиночество - Паревского мобилизовали, и он навечно канул в водовороте империалистической войны. Юлишка так и не узнала, что с ним стряслось. Она протосковала в бонбоньерке год, свято храня полусемейный очаг и фамильное серебро, поджидая своего повелителя каждый день, несмотря на то что его душеприказчик Зубрицкий объяснил ей:
- Глупая, Фердинанда убили в Галиции немцы. Это бесповоротно!
Юлишка, стесняясь своей подозрительности, не поверила ксендзу. Она не без основания предполагала, что неплохо изучила пана Паревского и немцев. На ее родине рыбацкий поселок опекал помещик-немец Ульрих Штриппель, чудак. Воруй рыбы у него сколько угодно, если умно и если кланяешься ему низко-низехонько при встрече.
Немцы - добрые, думала Юлишка. Немцы не причинят мне такого зла. Мы же почти земляки. У одного моря живем.
Она не поверила Зубрицкому еще и потому, что сердце у нее ни разу не екнуло, а стучало ровно: тук-тук-тук-тук.
Фердинанд не позволит себя укокошить. Он не робкого десятка, с хитринкой. Такой не поддастся.
Если бы немцы убили его - сердце бы екнуло, уверяла себя Юлишка, обязательно бы екнуло.
И действительно, Паревского сжили со свету не немцы, - и Зубрицкому сообщили об этом, - а солдаты, Штырев и Голобородько, за то, что паныч в карты мухлевал, деньги в рост давал - проценты требовал не божеские, к фельдфебелю в землянку доносить бегал, а в атаку скорбным животом маялся в кустах и еще совершил или собирался совершить массу преступлений против людской совести. Закололи ночью, клинковым багнетом, в драке, при зловещих отблесках гаснущего костра.
Почему же у Юлишки сердце-то не екнуло? Какая разница, кто убил?
Между тем дни Юлишки волочились нудно звенящей цепью, в конце которой произошло следующее событие. В октябре восемнадцатого в бонбоньерку ворвались веселые хлопцы в жупанах, - с какими знаками различия, Юлишка точно не рассмотрела, по цвету одежды - синие, - и, размежевав и без того крохотные комнаты занавесками, поселились, невзирая на ее робкие протесты. Сперва ее шуточками выпихнули на кухню, а через месяц, когда ноябрь заголубел и оледенил реку, ей предложили убраться на все четыре стороны.
Юлишка, по молодости лет, не сильно опечалилась. Наоборот, облегченно вздохнула: один жупан крепко на нее засматривался сальными глазами.
Юлишка вежливо попросила синие жупаны передать Фердинанду Паревскому, когда он вернется с фронта, что она, Юлишка, - немного смущенно добавила: Юлишка Паревская - интуитивно почувствовав, что брачного свидетельства никто не потребует, - теперь будет снимать угол там-то и там-то. Те пообещали, со смешком, с подковыркой. Не колеблясь, она назвала адрес: Большая Васильковская, 50, уверенная, что уж Зубрицкого-то не посмеют ни при какой власти выгнать на улицу.
Через несколько дней Юлишка нанялась на Рейтерскую к ласковому историку Африкану Павловичу Кулябке, тогда еще господину средних лет в потертом вицмундире среднего достоинства.
События, которые произошли в городе с тех пор, ее не коснулись особенно, как, впрочем, и сотен тысяч других жителей.
Со временем историк спрятал в сундук вицмундир, купленный некогда в провинциальном отделении берлинской фирмы "Вильгельм и Симплициус Гельфрейхи", припорошил его нафталином и натянул на себя сюртук, перешитый из старого летнего пальто знаменитым портным Абрамом Кацнельсоном; затем сюртук он сменил на пиджак, скроенный тем же Кацнельсоном, но сшитый в швейной артели имени Суворова мастерицей на все руки Годоваловой; пиджак же через пару лет вытеснила косоворотка, а косоворотку - "вышивана сорочка". Под конец жизни Кулябко снова вернулся к сюртуку. Человек он был легкий, простой. Одинаково хорошо он говорил и по-русски, и по-украински, и по-польски. Все зависело от требований современного момента, от власти в городе, а в дальнейшем - от преобладания того или иного течения в наробразовской среде. Он утверждал, опираясь на свой опыт историка, что жизнь идет как надо, как должна идти, своим чередом. "Своим чередом, своим чередом", - любил повторять Кулябко. С поцелуями он не лез, наслаждений не требовал, и Юлишка жила за ним, как за каменной стеной: ничего не видя и не слыша, ничего не зная и ни о чем, в сущности, не печалясь. Простая душа!
Годы ее не покидала уверенность, что Фердинанд, муж, - так она упрямо называла его про себя, - конечно, вернется, освободит их бонбоньерку, теперь коммунальную, и все пойдет славно, по-прежнему. Она ухаживала за мудрым и старым, как сова, историком с Рейтерской и ждала, ждала, ждала, не заметив, как ей самой далеко перевалило за пятьдесят. Перед переселением в лучший мир Африкан Павлович Кулябко успел позаботиться о своей экономке и настоятельно порекомендовал ее Сусанне Георгиевне…
В груди у Юлишки потеплело от мысли, что люди к ней, несмотря на ее незадачливую судьбу, относились прекрасно и заботились о ее благополучии. А чем отплатила она им?
- Удивительно, - сказала Юлишка, прервав исповедь так же внезапно, как и начала ее, - удивительно, что я тебе, Ядзенька, никогда не говорила о Фердинанде.
- Ничего нет удивительного, - ответила та, - ты ужасно скрытная, и бог ведает, чего у тебя на уме.
Юлишка засмеялась. Да, она скрытная, выдержанная и упрямая. Ей приятна была Ядзина характеристика.
Юлишка несколько раз тряхнула головой - своим умом, - чтобы удостовериться - не возвратилась ли боль. Но боль, к счастью, не возвратилась.
Ну, просто замечательно! И оккупантов в квартиру она не пустила, и чудный воздух вливается через форточку, звеня хрустальными подвесками.
Веки Юлишки отяжелели. Она не смогла с ними справиться.
Мелкие трепещущие волны засеребрились под голубым небом, как рыбы чешуей в квадратных сачках. Плавная волна лизнула пальцы. В лицо ударил тугой, отдающий водорослями ветер. Он подхватил ее выбеленные солнцем волосы, вытянул их и распластал над желтым песком.
- Я сплю, Ядзенька, - вымолвила Юлишка, точно как в детстве говаривала матери, но на ином, забытом языке: "Я сплю, мамуся".
Часть вторая
Смерть
1
Поздним утром их потревожил звонок. Он не был дерзким или повелительным. Так звонит и подруга с какой-нибудь пустяковой просьбой, и почтальон. Деловито - пи-пи-пи. Жильцы, те нервные, торопятся, вгоняют кнопку глубоко, им кажется - скорее будет.
Ядзя вскочила с постели и, на ходу накидывая капот, бросилась отворять. Она даже не спросила, по обыкновению: кто, кто там? Сразу смекнула - немцы.
В створе дверей Юлишка увидела серую набриолиненную голову кругленького солдата.
А, навозный жук, где твоя железная каска?
Доброе утро!
Навозный жук что-то выяснял на пальцах у Ядзи, но что - Юлишка не разобрала. Ядзя засуетилась, стараясь поживее вдеть ноги в черные галоши на алой подкладке, яликами причаленные к порогу. Держалась она перед солдатом скособочась, в заискивающей позе.
- Минутку, одну только минутку, - угодливо тараторила Ядзя, - тут недалеко, на бульваре. Момент маль, битте, герр официр! - она с превеликим трудом выловила из недр памяти пять слов, употреблявшихся в прошлую оккупацию.
- Что - на бульваре? - прошептала Юлишка и зажмурилась.
Не исчезнет ли навозный жук сам по себе?
Дверь хмыкнула, и Юлишка погрузилась в одиночество. Рэдда, не вылезая из кладовки, заскулила. Помедлив, Юлишка поднялась и подкралась на цыпочках к занавеске. Что нового на дворе?
Иоахим, Готфрид и Конрад вскрывали фанерные ящики. Солдаты носили не железные каски, а лихие пилотки - шапочки, очень похожие на детские испанки, но без кисточек. Юлишке солдаты понравились. Физиономии открытые, незлые. Выйти к ним, что ли? И Рэдду вывести прогуляться.
Юлишка попыталась угадать, что они вытаскивали из ящиков, но ей это не удалось. Желтоватая стружка круто вздымалась волнами. Вскинув глаза, Юлишка с удивлением отметила, что многие окна в доме распахнуты настежь. Она перебросила взгляд на свой балкон. На нем она проводила значительную часть дня, выбивала ковры, вытряхивала одежду, развешивала белье или просто отдыхала, переговариваясь с бабушкой Марусенькой.
На балконе неуклюже ворочался навозный жук.
Опять этот вездесущий квартирьер - навозный жук, навозный жук!
"Как он туда попал?" - подумала Юлишка почему-то спокойно.
Перегнув тело через перила, навозный жук кричал своим товарищам:
- Ай-блай-бах-трах-пум!
Иоахим, Готфрид и Конрад сперва не обратили на него внимания, и только угрожающий взмах ладони подействовал. Они принялись оттягивать ящики поближе к фасаду флигеля, к забору Лечсанупра.
Юлишка пристально следила за ними. Она пропустила тот момент, когда на балкон, пятясь, снова вылез навозный жук. Он выволакивал, усердствуя задом, плоский высокий шкаф, который раньше покоился в углу кабинета Александра Игнатьевича. Шкаф был старинный, резной. Хранились в нем книги по искусству. Юлишка недоумевающе смотрела на навозного жука и недотепу, которые поднимали шкаф за растопыренные ножки, и думала: экие они неловкие! Так и красное дерево недолго попортить. Она хотела взобраться на калорифер, распахнуть форточку и попросить их, как бывало грузчиков, чтобы поосторожнее с мебелью. Не за ворованные куплено - за заработанные тяжелым трудом. Но тут ее пробуравила дикая мысль. Зачем, собственно, они выволакивают шкаф на балкон и как они вообще попали в кабинет, если ключи от английского замка позвякивали у нее, у Юлишки, в кармане? Ее обдало мертвящим холодом, и последняя, виноватая - утренняя - теплота отделилась от тела и растаяла.
- Что вы творите? - захлебнулась ужасом Юлишка.
Именно - творите! - крикнула она.
Голос бессильно отпрянул от стекла, от стен горохового цвета и угас.
Навозный жук и недотепа, толкаясь, перевалили наконец шкаф через перила, и он, кувыркнувшись в воздухе, страшно рассыпающейся грудой смачно хлопнулся об асфальт.
Юлишка остолбенела.
А навозный жук скрылся в кухне.
Юлишка, продолжая ужасаться, предположила, что сейчас на балкон выволокут и тахту, и стол, и сервант, и трюмо, и кресла, и "Бехштейн", но минута капала за минутой, а немцы больше не появлялись.
Сердце Юлишки разжалось.
Но шкаф, шкаф! Красное дерево! Книги!
Они безмолвно лежали на асфальте. Побелевшие обломки торчали в разные стороны.
Юлишка села на пол и закрыла лицо ладонями; потом она вскинулась и решила выйти во двор - сказать им, что… Не испытанный ранее страх размягчил мускулы и одновременно сковал движения. Они стали замедленными, словно Юлишку опустили под воду.
Она отчетливо представила себе шкаф на щербатом асфальте, изуродованный, с выбитыми стеклами, - ослепленный, - и рытую борозду, пересекавшую сабельным ударом причудливые наплывы хорошо отполированного дерева. Но зато вокруг в полном порядке пасьянсом "могила Наполеона" лежали одинаковые толстые фолианты, величиной с мутеровскую "Историю искусств".
Порванные книги Юлишка вообразить не могла. С детства они внушали ей почтение.
В доме Александра Игнатьевича библиотека царила над всем. Читать навынос он никому не давал и в трех местах выставил специальные картонки, на которых типографским шрифтом было оттиснуто: "Не шарь по полкам жадным взглядом, здесь книги не даются на дом!"
- Мой недостаток, - острил он, смущаясь.
А Сусанна Георгиевна раздраженно восклицала:
- Неумное мещанство! Я не допущу в своей квартире мещанства!
У гостей предупреждение и впрямь вызывало неловкость, и Сусанна Георгиевна однажды - за год до войны - после короткого, но жаркого спора в спальне настояла на своем, пользуясь тем, что Александра Игнатьевича выбрали, - куда - Юлишка не поинтересовалась, - и присвоили ему какое-то почетное звание, и он оказался более уступчивым, чем обычно.
Оскорбленный в своих лучших чувствах, Александр Игнатьевич покорно спрятал картонки в ящик, угрожающе, однако, мурлыча под нос фразочку:
- Придут, придут иные времена!
И иные времена не замедлили наступить…
Между тем убийство шкафа физически раздавило Юлишку безжалостностью. И бессмысленностью. Кому он мешал? Уж если с безответными книгами так поступают, то, значит, бога в душе у них нет.
Оцепенение с нее спало, лишь когда щелкнула входная дверь.
- Юленька, - еле шевеля пошорхлыми губами, пролепетала Ядзя, - это из вашей квартиры выбросили книги на двор?
Юлишка утвердительно покачала головой.
- Да, конечно, - ее вдруг охватил стыд за немцев, - может, им кабинет показался тесным?
- Что ты говоришь, Юлишка? Ты сошла с ума. При чем тут кабинет? Везде на улицах черт знает что творится. Немцев, солдат - тьма. Танки, грузовики, пушки. Автомобилей шикарных, лакированных сто, нет - двести разъезжает. Наших нет, прохожих то есть, никаких. В парке, у памятника, прямо напротив университета, оркестр играет. Там - народец собрался. Есть, которые радуются, танцуют. Солнце светит вовсю. На доме - флаги до земли, красные, с пауком, на слове "паук" Ядзя понизила голос, будто кто-то их здесь мог подслушать. - Быстро обкатались. Пауки-то, пауки - жирные, черные. Тьфу!..
Юлишка подняла лицо вверх. Потолок сиял чистотой. Розовый абажур с оборочками уютно свисал над круглым обеденным столом.
- Ты куда носилась? - спросила Юлишка.
- За Петькой Швецом, слесарем, - ответила Ядзя. - Он им котельную сейчас объясняет. Топить собираются.
- Рэдда скулит, чуешь? - раздумчиво произнесла Юлишка. - Ее прогулять надо. Со вчера не выводили.
- Я боюсь, - ответила Ядзя, - боюсь лишний раз мозолить глаза.
- Ну, тогда я сама, - отрезала Юлишка. - Она не успокоится, ни за что и нигде не сделает, кроме двора, за каштаном, или у забора, знаешь, там, где рейка отстает.
- Сиди, лучше уж я. Я с ними чуть-чуть знакома, - вздохнула Ядзя, понимая, что собачья природа, хоть и английская, вскоре возьмет свое.
Она вытащила Рэдду из кладовки за ошейник и направилась к двери. А Юлишка побрела, хромая, к окну.
Страх отступил, руки перестали трястись, зато боль в ноге возобновилась. Она стягивала бедро огненным шнуром, который в единственной точке - в паху - перегрызал какой-то хищный зверек.
Юлишка нерасчетливо отодвинула занавеску и прильнула к стеклу. Безразличие окутало ее истерзанную душу. Ну и пусть! Пусть заметят!
Шкаф погиб! Из красного дерева! Книги погибли! Не уберегла! Не уберегла!
Что теперь будет?
С месяц назад Сусанна Георгиевна и Сашенька поспорили между собой о том, что брать в эвакуацию, а чего не брать. В речах Сусанны Георгиевны проскальзывала надменная уверенность в том, что с их-то вещами и обстановкой ничего не произойдет.
И авторитет дома велик, и Юлишка преданна.
Сашенька, особа более реалистичная, чем ее старшая сестра, стремилась увезти все или почти все, что поднимается, упаковывается и откручивается. Даже люстру с хрустальными подвесками из гостиной. Красивые предметы вызывали у нее такое преклонение, такой трепет, такой восторг, что она согласилась бы перетаскать их на собственной спине в любое безопасное место, - только бы спасти!
Допоздна ссорились в тот день из-за ерунды, из-за керамической пепельницы. Брать или не брать?!
- Какая изящная, - печалилась Сашенька, стирая несуществующую пыль пальцем.
- Зачем она нам? Идет война. Подло носиться с вещами, - сердилась Сусанна Георгиевна.
Сашенька с сомнением поджала губы: ой ли? Может, сестру волнует, что о ней подумают? Так Каре-евы натолкали шесть чемоданов.