О прекращении обстрела я заключил с изрядным и простительным запозданием - так порой узнаёшь о разрешении приступа боли не по отсутствию самой боли, но по возобновлению той фоновой игры звука и света, что была болью заглушена. Знаком прояснения для меня стала оторванная нога, лежавшая в окопе напротив щели - с безобразной раной на месте тазового сустава и с лаковой калошей на вывернутой ступне, она мобилизовала, намагничивала мои разбежавшиеся мысли, пока я отряхивался и ощупывался. Медлить было нельзя, так как штурм мог начаться в любую секунду, однако и подгонять себя вышло некстати: первое, что я увидел, выползши в траншею, оказалась катящаяся в мою сторону граната без чеки и рычага. Податься обратно в укрытие, чтобы не получить осколки в голову, я успел чудом, за мгновение до разрыва, да с тем угодил в воздушную подушку от волны, захваченной щелью. Тюкнуло меня сильней изнутри, чем снаружи - обычное ощущение для контузии, - и внешний удар я различил не просто слабейшим, а, что ли, инициирующим, словно граната должна была послужить запалом некоему основному заряду. И, спасаясь от этого основного заряда, я снова полез в окоп. С обеих видимых окраин ров запирали пылящие, переваленные минами тела. Терпкий запах взрывчатки сдабривал смешанную вонь дерьма, желчи и мяса. Дно устилала свежая земляно-каменная крошка. Минная воронка у щели напоминала детский рисунок солнца. Прикоснувшись к саднящему левому уху, я ничего не ощутил и хотя при том на пальцах осталась кровь, не испугался. Наоборот, я понял, что только так должно предваряться чудо смерти. Подтверждение этой догадки не заставило себя ждать - когда над бруствером возник силуэт сутулого духа, вместо головы в чалме я увидел мосластый плод, росший не из плеч, а откуда-то позади косого акаэмовского дула, ходившего передо мной на весу. Я и предвкушал чудо смерти, и знал, что время мое пока не пришло. Со всполохом красноватой зыби мосластый плод хлопнул, улетучился, сгинул так же просто и неуловимо, как исчезает из виду проколотый пузырь, и если бы я не услышал глухую очередь ДШК и не заметил распадавшуюся на излете чалму, то, наверное, решил бы, что это и есть начало чуда. По грудь меня полоснуло горячей слизистой жижей с крупинками, в ноги упал душманский автомат. Отираясь и отплевываясь, я свернулся на дне траншеи. Колючий шлепок по лицу был до того ошеломляющим, что я барахтался и орал как оглашенный, и даже, видимо, ненадолго терял сознание. Глаза застила какая-то кровавая каша. Чувство слизи на коже вызревало впечатлением кипящей трясины, которая и заключалась во мне, и поглощала меня. Наконец, подтянувшись по стенке и встав на ноги - верней, на ногу, - я обнаружил, что нахожусь не у перекрытой щели, где только что прощался с жизнью, а в противоположном конце окопа, под боком у сгоревшего танка. Минометы продолжали обрабатывать заставу, правда, уже кое-как, со смещением к южному флангу, с сильным разбросом и даже с перелетами, как будто наводчики были пьяны. Расходился и туман. Увидев мельтешащих на откосе духов, я было вскинул автомат - и чуть не рухнул обратно на дно окопа. Автомат будто врос в землю. Я взглянул под ноги. Забрызганный кровью приклад стоял в багровой лужице, и кровь продолжала на него брызгать из развороченного и развернутого носком назад правого ботинка. Выше внешней щиколотки, теперь смотревшей вовнутрь, пузырилось входное пулевое отверстие, бедро над коленом перехватывал ослабший медицинский жгут. Отдуваясь, я насилу мог заставить себя поверить в то, что это происходит со мной наяву. И не столько мысль о смерти, сколько обида из-за чего-то упущенного, недоделанного, разозлила меня. Вытащив-таки ствол на бруствер, я взялся бегло стрелять по залегшим духам. Отдача выстрелов, едва достигавших моего запертого слуха, представлялась мне толчками в дверь, которую я сдерживал плечом. По склону ходили пылевые чертики с редкими искрами. Меняя рожки, я отчаянно ругался и тем заставлял себя не отвлекаться на развороченный ботинок. Силы, однако, быстро покидали меня, чему я почти не давал отчета, удивляясь тому, как вырастают стенки окопа, и как я пытаюсь карабкаться куда-то в сияющую синеву…
Опамятовался я на руках у Ромы, лениво смеявшегося чему-то. Лицо мое было мокрым от пота. Правая нога опиралась голенью на плоский камень. В раненой ступне, обмотанной чалмой, рассыпа́лись гуляющие, как при затекании, искры. Я лежал на земляной крыше хода между танковым окопом и траншеей. Одной рукой Рома поддерживал меня под затылок, другой, с зажатой в пальцах папиросой, тряс перед самым лицом в сторону Мартына, копавшегося с матюгами во рву под самым перекрытием. Душный пепел летел мне на подбородок и шею.
- Обезболил, что ли? - выговорил я заплетающимся языком, отстраняя папиросу от лица.
Рома ничего не ответил, сунул бычок в зубы и поднес к моим губам фляжку. Напившись, я как-то разом, вдруг, ощутил, что мерзну. Рома накрыл меня по грудь стеганым халатом и объявил, почему-то обращаясь все к тому же Мартыну:
- Кровопотеря, ёптить…
Я оглядел, сколько мог, в одну и в другую сторону изрытый воронками, но чистый, незадымленный фланг.
- Где остальные?
Рома длинно выдохнул дым.
- Ну по-разному.
- Живы?
- Да вроде. Фаера только шибануло. У Мартына вон зуб. У меня ребро… Слушай, давай не ворочайся. Свернешь повязку - бинтов больше нет.
Осторожно вытащив из его пальцев окурок, я затянулся.
- А гражданские?
- Не поверишь.
- Что?
- Слиняли под шумок, крысы. С концами и с камерой.
- …Бахромов с Дануцем тоже вниз, до звездюлей, двинули, - сказал из траншеи Мартын, забросил на край перекрытия вытертый до белизны трофейный АК и улыбнулся разбитым ртом. - Так, может, еще выловят этих. По пути.
- До каких еще звездюлей? - не понял я.
- Нет, - возразил Мартыну Рома, - не выловят.
- Откуда тебе знать?
- Оттуда. Что Дануц сказал?..
Они заспорили. Забираемый ознобом и дурнотой, я не понимал, какое сейчас может быть дело до того, поймают или не поймают репортеров, и больше прислушивался не к аргументам, которые приводили спорщики каждый в свою пользу, а к тем баснословным деталям, что проскальзывали при этом мимоходом. Так, выходило, что атаковавшие высоту душманы были уничтожены все до единого, что Бахромов с Дануцем спустились в ущелье "до рации", рискуя быть подстреленными своими же из какого-то охранения, и что Капитонычу теперь светит, как минимум, Звезда. Услышав затем уверенное предположение, что Козлов, напротив, пойдет под трибунал, "а то и куда повыше", я было решил, что снова начинаю впадать в беспамятство. Препирательства из-за бежавших пленников заставили меня вспомнить о réserve d’or, но, приподняв руку, на запястье выше грязной "победы" я увидал только рифленый, с кровоподтеком, след от неразъемного браслета. Мартын, никогда не говоривший много, досадливо плюнул и опять скрылся в траншее. Рома с улыбкой чесал нос.
- Что нога? - спросил я у него, кутаясь в вонючий халат.
Санитар сокрушенно передохнул.
- На стол тебя надо. Сухожилия целы, а кость вдребезги. Артерия задета. Да это ладно. - Он взял у меня потухший и размякший бычок, осмотрел его и забросил щелчком на склон. - Гангрена может по такой жаре пойти. Узбек с цы́ганом и побежали вертушку вызванивать.
Я отер слезящиеся глаза.
- Куда?
- Что - куда?
- Где они тут рацию найдут? На семнадцатой, что ли?
Рома выжидающе уставился на меня, словно я не закончил того, что хотел сказать. Несколько секунд мы молча смотрели друг на друга. Справляясь с дурнотой и болью, начинавшей помалу раздергивать стопу, я часто с силой стискивал зубы.
- Ты что, не видел? - сказал Рома.
- Чего не видел?
Он кивнул куда-то за внешний бруствер.
- Ну там, внизу…
- Чего я не видел там внизу?
- Ну ты даешь! - Привстав, он взял меня под лопатки и бережно, стараясь не потревожить раненую ногу, подобрал так, что я сел на насыпи лицом к ущелью.
Мне пришлось зажмуриться, прежде чем миновал приступ головокружения и я мог осмотреться без двоения в глазах. В простреливаемой полосе от минного поля и до уровня ступенчатых карнизов, обрывавшихся слева в мертвую для фланга зону ущелья, склон был усеян трупами духов. Свернувшихся клубком, застывших с приподнятыми руками и скрюченными пальцами, разметавшихся ничком и навзничь, там лежало не меньше двадцати человек. Чахлые ручьи то ли дыма, то ли избоин тумана текли и курились между телами. Сморгнув слезы, я хотел спросить санитара, что именно он хотел показать мне, но, взглянув на дорогу, оцепенел, забыл обо всем.
Резервного серпантина не было. Чадная змея поглотила и еще продолжала проталкивать внутри себя грунтовое полотно. Бугроватое, рыхлое тело вползало в ущелье из невидимых восточных ворот и, разъедая маревами скалистые кручи по-над берегом высохшей речки, пропадало за поворотом к западному перевалу. Составленное большей частью из бэтээров и крытых "Уралов", в нескольких местах, как узором по серой шкуре, оно перемежалось разномастными бурбухайками, легковушками и даже автобусами. Копотливый ход его не был сплошным и плавным. То тут, тот там возникали цепные складки заторов, которые изглаживались по мере того, как, огибая нарушителя движения либо выталкивая его на обочину, змея восполняла разрыв.
- Спозаранку еще, наверное, прут, - сказал Рома. - Конца-края не видать. Заперло, видно, магистраль-то. Десантуру нашу туда утром и бросали. И хоть бы одна вертушка прикрывала. Колхозники. Хрена лысого из жопы тут вызовешь. Узбеку с цыганом придется до девятнадцатой двигать… Всё? - Почувствовав, что я начинаю обмякать, он опять положил меня на спину и укрыл халатом. - И правильно, не трать силы.
- Стикса не видали внизу? - спросил я с закрытыми глазами.
- Нет. Откуда?
- А откуда столько дубарей?
- Где?
- На склоне. Отсюда я мог снять двоих-троих, от силы. Где он?
Рома промолчал, и по тому, как напряженно замерла его рука, подсунутая мне под голову, я понял, что он озадачен.
- Хотя, конечно, вряд ли… - возразил я сам себе, вспомнив простреленную куртку в покере на стене.
- О чем я и говорю, - неопределенно поддакнул санитар и закурил.
Я испытывал смешанные чувства жертвы розыгрыша. Увиденное в ущелье одновременно воодушевляло и злило меня, усиливая озноб. Вот почему, когда я поинтересовался у Ромы, имеются ли на позициях трупы после прямого попадания мины, лучше без головы и конечностей, он решил, что я брежу, и пощупал мой лоб. Подозвав Мартына, я сказал, что чьи-нибудь обезображенные до неузнаваемости останки необходимо упаковать в брошенную Стиксом гимнастерку. Свою сумасшедшую просьбу я был готов подкрепить самыми трезвыми доводами - от соображений выгоды для Капитоныча и семьи Ариса до складывания зашифрованной фиги Козлову с гэбистами, - но Мартын все понял с полуслова. Он потащил санитара за собой в глубь заставы, даже не дослушав меня. Подходящий труп - безголовое, измочаленное взрывом тело духа с ошметьями рук и ног - был вскоре найден, обряжен в разодранную перед этим и вывалянную в крови куртку Стикса, прострелен очередью из трофейного ствола и вместе со Стиксовым пулеметом положен в одном из окопных укрытий под куском брезента.
- На цинк хватит, - заключил Рома.
- На цацку тоже, - выдохнул Мартын, аккуратно, будто ножом, взрезая пальцем грязные страницы в бумагах будущего героя.
…Саманта Вильсон рассеянно водит ногтем между клавишами своего коммуникатора, дожидаясь, пока я закушу очередную рюмку и налью из графинчика новую. Ресторанный зал почти полон. За барной стойкой громыхает музычка. Программа конференции на сегодня завершена. Ненароком сходясь глазами со скучающим в углу телохранителем моей интервьюерши, я указываю ему на графин. Стриженный по-военному молодчик с улыбкой отводит взгляд.
- Значит, вы думаете, он ушел? - спрашивает Саманта.
- Так точно, - рапортую, - ушел.
- А его ранение?
- Не было никакого ранения.
- Откуда вы знаете?
- Саманта, вы не слушаете меня: с горы тогда я мог подстрелить не больше пары духов. Все это шито белыми нитками, по-моему.
- Арис Варнас прострелил свою одежду и убил тех муджахедин в бою? - уточняет Саманта с сомнением. - Но он, если я правильно поняла из ваших слов, простите, хотел другое - заслужить наше доверие?
- Вы поняли из моих слов совершенно правильно, - говорю, - но ниоткуда не следует, что сам я правильно понял его.
- Что это значит?
- Это значит, как в "Фаусте": хочу одно, получаю другое. Стикса, думаю, не интересовала американская прописка.
- То есть? - непонимающе хмурится Саманта.
- То есть… - Собираясь с мыслями, я снова таращусь на графин. - Я - часть той силы, что вечно хочет зла… Ну и так далее. То есть вечно танцую не с той ноги. То есть не знаю, чего хочу, и еще меньше понимаю, что делаю. Ну вот как ваш любимый Горбачев.
- Ладно. Допустим. - Саманта пристукивает коммуникатором по столу. - А что тогда ваша рана?
- А что моя рана?
- Пуля попала вам в нижнюю часть ноги. Как такое могло быть, когда вы были ниже уровня земли, в окопе?
Напоминание о развороченном ботинке откликается чуткой, как сторожевая собака, болью в лодыжке. Пропуская руку под скатертью, я ощупываю голенный протез под чашей культеприемника. Чувство гладкой титановой трубки в пальцах через брючину, как всегда, вызывает во мне впечатление обнажившейся кости.
- В окопе, - говорю, - в бою и не такое бывает. Матиевскис вон как-то говна парно́го на каску поймал. Что касается меня - да, я не помню, как схлопотал пулю. Но ничего сказочного тут нет. Подстрелил меня кто-то из духов, кому удалось пролезть на позиции. Ну, или сработавший при падении автомат этого… перца без головы. Тоже ничего себе.
- Вы говорили про память, что это… - Саманта задумчиво щурится. - Что она не сохраняет прошлое, а прячет его. Так, по-моему?
- Не сохраняет или прячет… - Я передвигаю с места на место свою рюмку, отчего водка плещет через край. - Нет. Просто как человек видит прошлое, так он собирает и самого себя. - Промокнув мизинцем пролитое, я подношу палец к носу. - И бывает самим собой только задним числом. Как вклад в банке - чем больше времени прошло, тем больше денег.
- А когда наше время кончается? - Поддаваясь моему ироничному тону, Саманта скрещивает кисти рук.
- Так о том и речь…
- Минутку. Я не понимаю. Значит, мы сами хозяева для своего прошлого - можем исправить его, когда хотим? Фабриковать? Так?
- Так. Но при одном условии.
- При каком?
- Что мы хозяева сами себе. - Я выпиваю початую рюмку.
Саманта скептически и в то же время с хитрецой покусывает губу.
- Знаете, вы… очень самокритичны.
От прихватившей горло водки я прокашливаюсь в кулак.
- Вы это о чем? Если о политике, то - зря, ей-богу. Я не ура-патриот, Советский Союз для меня кончился еще в Азадбаше, но я убежден, что мы сами, и никто другой, в ответе за все, что наше доблестное правительство творит с нами. Если о моей худой памяти, то - тоже мимо денег. Память у меня будь здоров… - Саманта собирается что-то возразить, но я предупреждаю ее, взмахнув вилкой. - Ведь я не имею в виду кого-то конкретного. Даже когда говорю про себя или Стикса.
- Это философия, когда вы имеете в виду не конкретного человека.
- Я имею в виду конкретные особенности человека вообще. Скажем так.
- Скажем так - забывчивость, - подхватывает Саманта.
Я проминаю обеими руками правое колено и, сколько могу подсунуть пальцы, края культи под силиконовыми бортами чашки.
- Послушайте, - говорю, - вы знаете, что такое фантомные ощущения?.. - Саманта открывает рот, и я вновь перебиваю ее: - Материя эта, с одной стороны, философская, как угодно, с другой - очень личная. Короче, отрезанная голяшка моя любит выкидывать коленца. В ней бывает то жар, то холод, но самое странное - чувство опоры. Словно кто-то топает босиком - вместо меня. Представляете? Чем дальше, тем больше я уверен, что этот балаган разыгрывается не у меня в мозгу, а там, где закопали мою ногу. И это не расстройство нервов, а передача. Которую выключают в пиковые моменты моей жизни так же, как больного перед операцией. Что я могу сказать о таких моментах, кроме того, что время встало и жизнь промелькнула? Ничего. Могу только фантазировать. Даже не лгать. Да и ладно бы, говорю, меня только усыпляли…
Саманта приподнимает руку:
- Почему - не лгать?
- В смысле?
- Почему вы можете только фантазировать - не лгать?
Я беру графин, но, чувствуя, как шумит в голове, ставлю его обратно и прикладываю ко лбу холодный нож.
- Потому что ложь хотя бы подразумевает знание правды.
- А фантазия - нет?
- Да какая в конце концов разница?
Саманта подвигает ко мне свой наладонник.
- Решайте сами.
- Что это?
- Привет от вашего друга из Брюсселя. Скажем так.
Музыка в баре делается глуше, переселяется куда-то внутрь меня, под горло, где душный хмельной жар пульсирует ей в такт: на лаковой глади дисплея я вижу северный фланг заставы. Камера находится несколько позади и правее позиций, в районе командного пункта. Съемка скорей всего ведется на длинном фокусе - картинка окопов не только крупновата для такого расстояния, но неустойчива и при взрывах скачет и смазывается. Запись беззвучна, левый нижний угол экрана занят строками цифровой индикации даты и хронометража. Вдруг в центре кадра появляется меловая стрелка компьютерного маркера. Зернистое острие, похожее на выбеленный обрубок копья, танцует возле простоволосой фигурки с автоматом, пока та забрасывает склон гранатами, и гаснет после того, как фигурка вылезает из окопа и пропадает за внешним бруствером. Через несколько секунд следует моментальная смена плана, о чем можно судить по сместившемуся влево, к танковому окопу, полю зрения и по строчке хронометра, прибавившей семь минут. Сначала над бруствером возникает стрелка маркера, затем, как бы подталкивая ее вверх, показывается и простоволосая фигурка. Фигурка приволакивает ногу, опирается обеими руками на автомат и, споткнувшись на бруствере, валится снопом в траншею, исчезает из виду. Несмотря на то, что изображение рябит от помех, а черты фигурки размыты даже на увеличенном стоп-кадре, которым дополняется сцена, я без труда - и без особого волнения, словно шапочного знакомого - узнаю моего мотострелкового сержантишку. Со стоп-кадром завершается и клип. Виртуальный экран проигрывателя подергивается геометрической ряской. Саманта с усмешкой глядит на мою руку. Я тоже опускаю глаза. Оказывается, пока смотрел запись, я держал - и продолжаю держать - над коммуникатором отставленный нож. Дисплей медленно гаснет. Положив нож, я откидываюсь на спинку стула.
- Есть еще один клип. - Саманта забирает наладонник. - Но этот файл у меня не показывает видео. Что-то с драйвером. Идет только шум. Если хотите, я перешлю через Bluetooth…