Кто-то накидал по периметру охранения сигнальных дымов, из долины катил легкий ветерок, и отсюда, из глубины заставы, клонившиеся в сторону ущелья разноцветные косматые столбы представлялись изнанкой гигантского, лежащего на боку монгольфьера. Сходство с воздушным шаром усиливал разведенный между жилыми блиндажами костер. Чадный, разивший керосином и горелой пластмассой, с большой непереваренной сердцевиной, он еще только набирал силу и отмахивался от летевшего в него отовсюду хлама - от подушек, сапог, шинельных скаток и черт знает чего еще - рыхлыми роями искр. В ходивших над ним маревах вихрились хлопья горящей бумаги и чуть поодаль, на взгорке, у поваленной и будто трепетавшей в агонии будки сторожевой вышки, всходило еще одно черное огнище. Пальба поутихла и разжижилась, но не сошла совсем. Автоматные, минометные и даже танковые выстрелы продолжали дырявить и разбрасывать воздух.
В тот момент, когда Арис повернулся к Скибе и хотел что-то спросить, перед нами как из-под земли вырос Фаер. Лицо его было буро, мокро и абсолютно безумно, гимнастерка разодрана до пупа, на груди маятником болтался акамээс. Оттеснив писаря и вынырнув из-под ружейного ремня, огнеметчик треснул затвором, утвердился на расставленных ногах и под протяжный крик: "Дем-б-е-е-ель!!!" - с вытянутых рук закатил поверх наших голов такую же длинную, во весь рожок, размашистую очередь. Напоследок, держа автомат, словно гитару, он совершил сосредоточенный и неописуемый танцевальный заворот, прохрипел, что через час прибудут "вертушки" ("потом - п…ц!"), и всё под тот же дикий вопль, который оставлял по себе впечатление не то что голоса неразумного создания, а шума неодушевленной, летящей под откос вещи: "Дем-б-е-е-ель!!!" - был таков.
Стикс поправил обмякшую повязку на брови, кивнул Скибе, взял его за локоть и куда-то ушел с ним. Я было двинулся следом, но не сделал и двух шагов, отступил обратно в тень навеса и сел на землю. Меня бросало то в жар, то в холод, как человека, сознающего, что он потерял нечто важное, и вспоминающего, когда и при каких обстоятельствах случилась пропажа. Мое одушевление при мысли о том, что через час я окажусь далеко отсюда, было смазано самим звуком известия Фаера, контужено его огнестрельной клоунадой. Так, если только вылезши из ямы, я чувствовал задор, чтобы присоединиться к разгромным торжествам и даже возглавить их, то теперь смотрел по сторонам с участливой тревогой отщепенца - заставы как боевой единицы больше не существовало, и, вздумай духи сейчас пойти на приступ высоты, то, чего доброго, кинулись бы помогать нам.
Сигнальные дымы по краям заставы иссякли и рассеялись, вместо них от разраставшихся между блиндажами костров в ущелье текла жирная гребенчатая туча. Из потерны артсклада - на руках, на тележках, волоком по земле и бордюрам - мародерски споро, даже взапуски тащили патронные цинки, ящики с танковыми снарядами, тары с минами и гранатами; тащили, еще не вполне веря тому, что застава снимается, но уже собственными руками разнося ее; спешили, дабы сделать вероятность скорого счастья необратимой досрочно, пусть бы она в итоге разъяснилась обманом или недоразумением, шли в гору, отрезая себе пути отступления к ненавистному, валящемуся в тартарары настоящему, спотыкаясь, с муравьиным упорством карабкались на южный, "мусорный", обрыв и там над гниющей пропастью потрошили свою ненавистную поклажу так отчаянно и суетливо, как, наверное, избавляется от балласта воздухоплаватель ввиду опасной потери высоты. На площадке у КПП Капитоныч пытался что-то втолковывать афганскому офицеру; багровый от гнева, с лощеной пепельной лункой на месте правого глаза, тот не хотел ничего слышать, одной рукой, по-пловцовски, взмахивал за спину, в направлении двух грузовиков с галдящими в кузовах и вокруг сарбосами, а другой указывал на опущенный перед грузовиками шлагбаум, давая понять, чтобы путь в расположение заставы был немедленно открыт. Взводный в ответ нервно подбоченивался, качал запрокинутой головой и прикладывался пригоршней к шее. Позади него топтались караульные, все тоже на взводе, со стволами наизготовку, и раструб "Утеса" в будке на насыпи КПП мерными толчками ходил по горизонтали, как будто пересчитывал грузовики.
По цинковой кровле вдруг что-то щелкнуло и, кувыркаясь, отскочило к моим ногам. Я подался вперед и выудил из пыли еще горячую автоматную пулю. В первое мгновенье она померещилась мне выбитой зубной коронкой. Тотчас кто-то предупредительно кашлянул надо мной и приставил к моему ботинку новым прикладом обшарпанный АК-74-й.
Задрав панаму, я взглянул на Матиевскиса. Его отчеркнутую каской по глаза физиономию разламывала счастливая улыбка. Отдуваясь, он продолжал одной рукой поддерживать автомат, в другой протягивал мне заодно с подсумком и штык-ножом на ремне тощий вещмешок. Не сразу, но как-то ступенчато, скатываясь взглядом с улыбки на раздавшийся от бронежилета и полной трофейной "разгрузки" живот, я понял, во-первых, что все это, что он предлагает взять - оружие, ремень, вещмешок - мое и доставлено мне по распоряжению Стикса, и, во-вторых, что своим нелепым боевым нарядом он, бесспорно, также обязан Арису. Не поднимаясь, я забрал и бросил под руку мешок, положил на него автомат, подпоясался, опять смерил счастливца взглядом и спросил:
- Остаешься, что ли?
Матиевскис не слышал моего вопроса, глядя вбок на приближавшегося земляка. Стикс так же был при полной выкладке, но, в отличие от своего еле стоявшего на ногах товарища, имел вид человека, который прогуливается налегке. Новая, с иголочки, десантная "афганка", ранец за спиной, снаряженный ПКМ на правом плече, запасная пулеметная лента на левом, сбитая к затылку панама, даже свежая пластырная повязка сидели на нем до того ладно, что, казалось, не отягощали его, а наоборот, подпружинивали, едва не отрывали от земли. Под навесом он бережно и беззвучно, как живых существ, снял с себя пулемет и ленту - пулемет опустил на сошки, ленту пристроил внахлест на перекладине между столбами, - потом было начал расстегивать рюкзачные ремни, но взглянул на часы и только встряхнулся. Матиевскис, передразнивая его, вздернул рукав на запястье и переступил с ноги на ногу, - похожий сейчас на мающегося ребенка при занятом отце, он подтолкнул меня к неприятной догадке о том, что и сам я смотрю на Ариса снизу вверх, в ожидании не то команды, не то окрика.
Я беззвучно плюнул и снова столкнул панаму на нос. Злой на себя, на Стикса, на все творящееся вокруг, я ненадолго как бы забылся, освежая свои заглавные предвкушения, и не заметил, как разгромные празднества достигли зиндана. В открытую дыру, переругиваясь и пересмеиваясь, шныряли голый по пояс Бахромов и двое таджиков-близнецов из первого отделения - жующих, по-видимому, гашиш, расхристанных, в вонючих стеганых халатах поверх хэбэ. Земля с восточной, выходной стороны навеса была завалена какими-то колотыми пластинами, кусками мыла, переломанным инструментом, вывернутыми мешками, раскромсанными коробками с сухим пайком и, словно снегом, сдобрена комковатой мукой. Подзадориваемые Стиксом ("аккуратней, аккуратней - думайте, это может быть чей-то дом, чей-то родина…"), погромщики уже откровенно куражились, трепали свою очередную добычу напоказ, с ужимками и возгласами цирковых фигляров. Наконец, когда под одним из близнецов подломилась лестница и его, матерясь и прихохатывая, выволокли на поверхность, в зиндан - надо полагать, в качестве бонус-фокуса под занавес, камуфлета на бис - полетела ручная граната.
Шпилька насчет "родины", подпущенная Стиксом, задела меня лишь по касательной. То был легкий укол беспокойства при мысли, что позапрошлой ночью Арис слушал мои проповеди с бо́льшим вниманием, чем сам я трудился выбирать слова. В целом же его ерничанье способствовало, как ни удивительно, моему совершенному умиротворению. "Чей-то родина, - думал я, - значит, чей-то родина. Черт с вами. Разбирайте хоть по кирпичику". Пялясь на дымящуюся дыру, я видел ее проекцией некоего выжженного пространства внутри себя - областью еще неуверенной, опасной тишины, что заполняла разрыв между прошлым и настоящим и в то же время была первой вехой, заготовкой для памяти на этом захолустном пятачке вечности. Уже час спустя, в вертолете, посматривая в иллюминатор за тем, как тонет в гремящей мути и с каждым отстрелом тепловой ловушки будто отчеркивается от мироздания, равняется с землей наша господствующая высота, я не столько видел, сколько вспоминал ее, то есть имел перед глазами дымную яму.
Выгрузили нас на небольшом горном аэродроме, километрах в семидесяти от заставы. Висячая долина, запертая с трех сторон тигровыми отрогами Гиндукуша, пересекалась повдоль взлетно-посадочной полосой, которая походила сверху на пристань в высохшем заливе. После посадки все мы, включая Капитоныча, почему-то уверились, что взвод сразу отправят дальше, на кабульскую пересылку, а то и в Термез, тем более что на рулежке неподалеку от наших "восьмерок" стоял под парами громадный Ми-6-й. С построением, однако, нам дали курс не на вожделенную, перебиравшую лопастями "корову", а в противоположную сторону, на крытую масксетью обвалованную площадку в западной части аэродрома - место, судя по гнилым матрацам, бидонам с водой и пустой бомботаре, было недавно оставлено такими же транзитниками и служило в обычное время складом боепитания. Прихватив Скибу, взводный отправился для прояснения обстановки в штаб авиаполка, остальные, ожидая скорейшего - иначе просто и быть не могло - вылета, курили на чемоданах либо шатались по бетонке с видом экскурсантов в заштатном музее.
Через полчаса Скиба вернулся с ошеломительными новостями: эфиром Капитоныч получил от Козлова нахлобучку за "просранную", судя по жалобам сарбосов, передачу высоты и, в качестве главного блюда, приказ перейти во временное подчинение к командиру парашютно-десантной роты, дислоцированной тут же, на аэродроме. Писаря дружно обругали и так же, хором, высмеяли, вопрошая - у него и друг у друга, - для чего и, главное, как возможно пехотному взводу, без пяти минут в Союзе, быть приданным заречной десантуре?
Багровый от нетерпения и отчаяния, Скиба только отнекивался, потом, когда буря возмущения сошла, заговариваясь, выложил то, на чем его до сих пор обрывали - взводный отказал Козлову, заявил, что в подчинение "на сторону" не собирается идти сам и не отдаст своих людей, и по недолгим прениям послал замполита куда подальше, причем выписал данное направление товарищу подполковнику такими объемными непечатными фразами, что сейчас глотает "шпагу" в компании командира "крокодильей" эскадрильи, знакомца по какому-то спортивному обществу.
Поступок Капитоныча вызвал неоднозначную реакцию. Сердцем, вслух, с плеча он был неистово поддержан, но вскоре, как взвод опять разбрелся по бетонке, то в одном, то в другом сбивавшемся кружке стали завязываться пересуды тревожного толка: что-то теперь ждет нас, простых смертных?
Уже дважды, сдерживая и без того копотливый шаг, мимо нашего бивака прогулялся патруль, и ровно в полвторого, то есть в час обеда, против площадки остановился на минуту уазик с вэдэвэшной эмблемой на борту - кто-то на переднем пассажирском сиденье обращался вполоборота к кому-то на заднем, тыча в нас пальцем мимо воротящего нос водителя.
За уазиком пожаловал и первый зазывала. Приветливый лейтенант в десантном песочнике, по наружности двухгодичник, чуть заикавшийся, с апээсовской кобурой-поленом на портупее, предложил следовать за ним на размещение в роту и далее, в столовку на обед. Вызвавшись за старшего, я на голубом глазу посетовал, что имею приказ не подчиняться никаким приказам, кроме распоряжений непосредственного командования, и, как вариант, предложил "студенту" заручиться таковыми в штабе полка у летунов. Лейтенант безразлично пожал плечами, спросил, сколько времени (подозреваю, вопрос его был риторический), и удалился. А время шло. Верней, оно шло в обход нас, застрявших между небом и землей. Пустоватый воздух горной пустыни был щедро сдобрен вкусом паленой резины и керосинного выхлопа. Взлетали и садились борты, от форсажного грохота порой закладывало уши, по самолетным стоянкам вокруг "стрижей" и "вертушек" ползали топливозаправщики, подъемники с бомбами и ракетами, неподалеку, в начале рулежной дорожки, двое бойцов собирали в тележку сброшенные тормозные парашюты, и даже сновавшие вокруг площадки собачонки, казалось, бегали по каким-то важным делам. Неприкаянные, голодные, дуреющие от жары, голодухи и курева, мы начинали роптать. На первых порах поминали Капитоныча кротко, даже сочувственно, и, как бы оправдывая его долгое отсутствие, костерили на чем свет стоит дурака замполита, потом, сокрушаясь, что нынче тоже не отказались бы от спирта, да еще под летчицкие харчи, либо замолкали, либо высказывались с явным озлоблением: "Ну сколько можно?.." Я на взводного тоже тогда скрипел зубами, и лишь по более зрелому размышлению, в госпитале, понял, что его решение запереться в штабе (намеренное, ненамеренное - бог весть) было поистине Соломоновым. Десантуру мы интересовали как дармовая сила, рабочая смесь под чистку сортиров, а в сложившейся ситуации междувластия, когда наши регенты-претенденты отсылались к Капитонычу и затем шли от него по новым адресам, взвод мог почти на законных основаниях пребывать там, где единственно и хотел пребывать до вылета - на чемоданах.
Ближе к вечеру, в районе четырех часов, разняв схватившихся из-за папиросы близнецов, я спровадил Скибу обратно в штаб, за новостями либо распоряжениями. Писарь повздыхал и ушел, а полутора часами погодя вместо него на площадку заявилась делегация дедов-полосатиков, человек двадцать, все со стволами и, кажется, навеселе. Главный их, рослый, борцовского вида старшина, на чьем запястье я тотчас заприметил золоченый "ориент", выступил из толпы и, позевывая, скомандовал нам собираться и маршировать в расположение роты - "по-хорошему". Встав перед ним с автоматом под руку и чувствуя приливающий жар к горлу, я негромко, так, чтобы мои слова мог слышать он один, уточнил: "А не по-хорошему?" Десантник осекся, едва отперев щербатый рот. Я подумал, он собирается врезать мне, и уже стиснул зубы и подобрался, но остекленевшие, словно при внезапном, сокрушительном воспоминании, красные глаза его устремились куда-то мимо меня. Я озадаченно обернулся. Подобно тому как прыгает по колесу рулетки шарик, прежде чем угодить в ячейку, взгляд мой проскакал по лицам ребят, прежде чем замер на Стиксе. Полулежа в тени на расправленном бронежилете, Арис опирался локтем на приклад пулемета и с лукавой улыбкой, как старому знакомому, помахивал пальцами старшине. Тот аккуратно, несколько боком сдал к своим притихшим архаровцам, что-то сказал им (я расслышал одно, зато выразительное слово: он), после чего, исподволь оглядываясь на Стикса, они ретировались. На прокаленном бетоне среди таявших снежных плевков остался дымиться брошенный окурок. Не успел я опомниться, как Арис пристукнул меня сзади по плечу и, бросив на ходу, что скоро будет, отправился - налегке, без оружия - следом за голубыми беретами. Под масксетью всколыхнулись недоуменно-смешливые и, впрочем, быстро унявшиеся говорки.
Через час зашло солнце, почти сразу, как бывает в горах, наступила ночь, делалось ветрено и свежо, от зарослей верблюжьей колючки на задах нашей площадки начинало тянуть выгребной ямой, на самой площадке, то в одном, то в другом углу, завязывался храп, а Стикс как сквозь землю провалился.
Проклиная все на свете, я подумывал сам идти искать писаря и уже сволок с руки свою подарочную "победу", но тут из щелястых аэродромных потемок, как по волшебству, оба пропастника, и Стикс, и Скиба, нарисовались передо мной. Арис, посасывая кулак, молча прошел на площадку к Матиевскису, который стерег его пожитки, Скиба остался виновато топтаться возле меня.
- Взводного хоть нашел? - справился я вполголоса, делая вид, что не замечаю ни подбитой скулы писаря, ни того, как он шмыгает припухлым носом.
Взводного Скиба не нашел, так как у самого штаба был перехвачен и обезоружен десантниками, однако потом, как его дотолкали до роты, где отобрали часы и провели с ним небольшую "воспитательную" беседу, "нашел кое-что другое…" Сообщив об этом и, вероятно, думая, что взял меня на крючок, писарь интригующе замолчал. Перхая горлом, он из последних сил сдерживая улыбку, и, разумеется, быстро сдался - ахнув, выдернул из кармана и хвастливо встряхнул передо мной золоченым "ориентом", а когда выяснилось, что и этим меня не прошибешь, пустился в путаный рассказ о том, как явившийся в казарму Стикс вызвал старшину на спортплощадку и там "разложил его по полочкам".
- …Туда же вся шушера их полосатая повылезла, - частил писарь восхищенным шепотом, - а он их будто и не замечал никого, кроме старшины. Для приличия сказал, видать, ему пару ласковых, тот и полез с приемчиками своими, копытами затряс. И так вот Стикс… - Скиба прыснул от удовольствия, выставив кулаки, - он выключил его с одного удара. Хотя тот - шире вдвое почти. Бац - и в аут: здрасьте, товарищи полосатики. Никто и глазом не успел моргнуть. А как тот очухался, взял его за чуб - и ведь это ж при всех, при лейтехе ихнем, прикинь? - поднял на ноги и заставил лично отдать мне ствол и часы. Лич-но.
- Они знают его, что ли? - спросил я с наигранным безразличием.
Скиба бережно надел часы и оправил поверх запястья рукав.
- Вряд ли. Бригаду Стикса - они сами сказали - в Союз еще весной вывели, в мае. А тут они от какого-то отдельного полка. Поэтому, чтобы лично - нет. Но что наслышаны о нем, помнят про него что-то… такое - это сто процентов.
- Что помнят?
- А черт его… Не спрашивал.
История очередного Стиксова геройства, признаюсь, впечатлила меня куда меньше, чем насторожила. Сразу, конечно, я не мог толком уяснить причин своего волнения, тем более что главный итог вылазки Ариса - уговор со "студентом" по поводу того, чтобы прописанное взводу пищевое довольствие доставлялось термосами - писарь все же выдержал в секрете до последнего и не мытьем, так катаньем добился своего: когда к площадке подрулила кухонная "таблетка" и попахивающую дерьмом темноту прошил запах гречневой каши с мясной подливкой, я на мгновенье перестал понимать, где я нахожусь и что происходит.