- Вот оно что! - сказал Мирон, когда их впервые вывезли на железнодорожную станцию. Разгрузили вагон, повезли их на "пустой" объект, который охраняли в Барнауле НКВДшники. В "прошлой жизни", ещё до войны, неделю назад, он эти огороженные заборами площадки показывал Васе Одинокову, а объяснить, зачем они, не мог.
- Вот зачем: это заранее приготовленные площадки для эвакуированных заводов!
- Да ну, - отреагировал на его догадку Вася. - Не может быть.
- Почему "не может"?
- Что же, он, по-твоему, знал? - спросил Вася, имея в виду Сталина.
- Все знали. И ты знал.
- Я - нет. Мы в институте спорили, что не нападут.
- Вот я тебя и разоблачил! Ты наверняка прогуливал политинформацию в своём институте. Ещё в 1939 году на съезде партии все говорили про войну.
- Какую?
- Вот эту. Что она неотвратима.
- Но ведь подписали с Германией мир! И объявили: напали неожиданно, вероломно!
- Брось. Все готовились. Только ты спал.
- Я учился…
В конце концов их погрузили в эшелон и куда-то повезли. Гнали двойной тягой: один паровоз впереди состава тянет, второй сзади толкает. Теперь уже спорили, куда везут. Эшелон-то пошёл не на запад, через Казань, а на Саратов.
- Зачем нас на юг везут? - переговаривались красноармейцы.
- Может, Турция напала? Турки, они с немцами дружны…
- Или немцы уже там, у Кавказа…
- Да не, на фиг, откуда… Не могли они так быстро…
Потом догадались посмотреть вперёд и назад. Мать честная! Поезда по всей дороге идут в одну сторону. По двум колеям, один за другим, впритык. Сообразили: по другой линии, от Москвы к Оренбургу, идут поезда только на восток. А на запад - по этой линии, и другого пути, чтобы туда попасть, нет. Кругаля дают, зато никаких встречных.
В Саратове на громадном перроне стояли рядами столы с горячей пищей. Эшелон встал, по репродуктору объявили: "На приём пищи пятнадцать минут".
- Выходи, - кричит отделенный. - Садись на любое место, ешь, и обратно в вагон! Уступи место товарищу!
Пшёнка-тушёнка-чай…
- А где салат?! - весело орёт парень из второго взвода.
- Да вот же! - в больших тазах лежат редиска, салат, зелень. Отдельно - хлеб и соль.
- Какаву хочу! - дурачится кто-то в конце стола.
- С перрона не уходить!
А как ты уйдёшь, если в дверях патрули?
В перерывах между объявлениями радио выдаёт песни. Одна, новая, прошибает насквозь:
Вставай, страна огромная,
Вставай на смертный бой
С фашистской силой тёмною,
С проклятою ордой!Пусть ярость благородная
Вскипает, как волна -
Идёт война народная,
Священная война!Как два различных полюса,
Во всём враждебны мы:
За свет и мир мы боремся,
Они - за царство тьмы…
Васька от этой песни просто в восторге. Чтоб не заметили, как у него слёзы потекли, попытался шутить через набитый кашей рот:
- Слышь, Мирон. А ты заметил, всё время призывают вставать. "Вставай, проклятьем заклеймённый…" было, потом в той песне из кино, что нам в лагере показали - "Вставайте, люди русские". Теперь говорят: "Вставай, страна". Мы уж вроде встали.
- Мы сели…
- Шутник хренов! Кончай болтать! Чавкай быстрее! - кричит старшина Нестерович, а сам тыльной стороной ладони вытирает глаза.
…Проехав станцию Елецкая Защита, эшелон повернул, наконец, на запад. Потом пришёл день, когда их выгрузили и выдали оружие. Дивизия быстрым маршем пошла пешком. Пришли… Так спешили, теперь пятимся назад…
* * *
На колокольне, под перекладиной без колоколов, живых не было. Валялись только ошмётки того, что совсем недавно было человеческим телом. Всё ещё клубилась пыль. Крыша покосилась и держалась на честном слове. Пулемёта Василий, увидев валяющиеся на полу изуродованные его некоторые детали, даже искать не стал. Зато бинокль - целый! Только пылью запорошенный. Чудеса.
Он посмотрел через окуляры этого бинокля в лес, потом рядом с ним, потом - дальше, на дорогу, скрывающуюся за лесом, и сам собою взгляд его поднялся к небесам. Их синева затягивала в себя, манила. Что там? Ведь нет ничего: слой атмосферы, за ним безвоздушное пространство; смесь газов придаёт цвет, движение паров воды создаёт впечатление жизни, солнце обеспечивает всему яркость. И всё. И больше нет там ничего!
Ничего? А это что? Василий крутнул верньеры: самолёты, много, и все с крестами. На их боевое охранение шла пятёрка немецких штурмовиков.
Он посмотрел ниже: из-за леса выкатываются танки, загаживая атмосферу сизыми клубами выхлопа. А из самого леса уже вышли и спокойно идут вдоль опушки немцы, в сером, в касках, с автоматами.
Одиноков попытался поорать сверху, но сообразил, что из-за рёва самолётов не услышат его, да и о чём кричать - всё ж ясно. Вот они, летят.
Он покатился по лестнице, придерживая бинокль, чтоб не расшибить армейское имущество об стены, ругаясь и бормоча: как же до сих пор не изобрели маленьких раций, чтобы их можно было бы таскать с собой на колокольни.
Грохнуло, затряслись стены, взметнулась пыль. Мелькнула мысль: "Это не бомбы", а он уже вылетел из дверей, разогнавшись в тёмном колодце колокольни, на улицу, на свет, и понял, что штурмовики простригли участок и ушли дальше, а по ним опять бьёт вражеская артиллерия. "Шу-шу-шу-шу-шу" - пролетело что-то тяжёлое прямо над головой, так низко, что ветром задрало ему волосы. Пытаясь как можно быстрее проморгаться от яркого света и пыли, он торопливо шарил рукой у ремня, к которому пристегнул свою стальную каску.
Как же оно будет? Неужели их бросят? Нет, нет! Сюда скоро подвалят наши - не пеньки же они там, в штабе? Понимают же? Но сейчас, кроме них, здесь - никого.
Пробежал мимо боковой улочки, где окопалась одна из рот, махнул рукой ротному, что, дескать, враг рядом, добежал до основных позиций. Место не очень удачное, между нами и немцами - низинка, им с той стороны удобно стрелять. Но окапываться ниже было бы просто глупо, а выше - там уже поворот.
Немцы - те, в сером, с автоматами - показались, когда он уже спрыгивал в свой окоп. Штурмовать они не стали, а залегли - ждали танков, чей рёв уже был слышен.
- Сарматов убит, пулемёт всмятку, - крикнул Василий лейтенанту Титову. - Немцы идут.
- Это я уже сам вижу, - сквозь зубы проговорил Титов.
- Господи, пронеси, - дрожа, приговаривал Иваниди.
- Ох, они нас размажут! - шептал рыжий Степанов. Он был такой белый, что даже конопушки на его лице исчезли.
- Ничё, мы уж как-нибудь тоже стрелять умеем, - зло отозвался Типченко, пристроившийся дальше рыжего, приподнялся над бруствером и выстрелил. Стреляли и другие бойцы. Василий услышал: стреляли даже в той боковой улочке, хотя, судя по тому, что он видел сверху, немцы ещё не должны были бы туда дойти.
Над головами опять низко прошли самолёты с крестами, застучали тяжёлые пули по земле: тук, тук, тук - и вдруг шмяк, и страшный вопль. Посмотреть бы, кто ранен, но страшно поднять голову.
Рокот самолётов удалился. Одиноков осторожно высунулся - одно другого не лучше, вот они и танки.
- Приготовить гранаты! - крикнул Титов. - Сидоров! Внимание, идут!
- Вижу.
Двигаясь на них, танки скатывались в низинку. Красноармеец Сидоров метнул гранату - в пылище непонятно было, подбил или нет, но два других танка остановились напротив, на нижнем взгорочке, и стали стрелять из пушек и пулемётов в их сторону, ожидая, когда другие три пройдут низинку. В тот момент, когда эти три последовательно появлялись из низинки, они показывали кусок брюха, и бойцы бросали бутылки с горючкой. Два танка подожгли, третий пёр прямо на Василия.
Одиноков бросил гранату, да так и не понял в пылище и дыму, где она взорвалась. Глянул в сторону: там, в ячейках, расположенных ниже, чем его, лежали мёртвые Степанов и Типченко.
- Сидоров! Бей его! - крикнул Титов, но не было ему ответа, и не услышали они взрыва, а только приближающийся рёв мотора. Вася быстро сел в ячейку. Она отрыта была под стоящего стрелка, и внизу, в позе не родившегося ещё младенца, казалось безопаснее.
Что случилось дальше - он не видел. Будто просто накрыло землёй.
И стало тихо.
…Не было ничего, что было бы. Ни зверей, ни птиц, ни гадов, ни травы, ни суши, ни влаги. Не раздéлены земля и небо, едины свет и тьма. То, что называют душою, не имеет здесь воли ни на что, ибо нечем управлять ей. Тут не было ничего, кроме понимания сути…
"Ты - понял?" - "Да. Не моя воля, а Твоя, Господи…" - "Воля Моя: будь".
- Эй! Эй! Да очнись ты наконец! - кричал Мирон серому, измазанному в земле Василию, не подающему признаков жизни.
Чадили сгоревшие немецкие танки. Один так близко, что дышать противно.
- Дед! Дед! Где ты, чёрт? Неси воду!
От покосившегося забора отклеился замшелый, как этот забор, старик с круглой бородой:
- Жди, с колодца ташшу.
Старик принёс ведро воды, и Мирон побрызгал ею в лицо недвижимого.
- Эх, мóлодежь, - мелким бесом засмеялся старик, взял ведро за дужку и махом, от ног к лицу облил человека. Василий начал кашлять и шевелиться.
- Слава тебе, Господи! - от души произнёс Мирон.
- Да святится имя Твое, - мигом подхватил старик, - да будет…
- Кончай ныть, лучше помоги его в тень увести.
Они перетащили Васю к забору, положили на траву.
- Оклемается, - уверенно сказал дед. - Но весь будет как один синяк. Хе-хе-хе.
- Ты как, Вася? - на вопрос Мирона Вася не ответил, а лишь слегка улыбнулся. Вернее, на лице его как бы обозначилась улыбка. Мирону этого оказалось достаточно:
- Полежи спокойненько, и пойдём отсюда быстро-быстро.
- Спокойничек. Хе-хе-хе, - засмеялся дед, показывая все свои два зуба.
- Не понимаю, чего смешного, - насупился Мирон.
- Живой, так и смешно, - ответил дед. - Был бы мёртвый, то другое б дело.
- Ну, дедуля, и юмор у тебя, просто удивительно.
- Хе-хе-хе. Поживёшь с моё, перестанешь удивляться.
- Идти надо… Отведём его туда же, куда и всех.
- Туда ему ещё рано, хе-хе-хе.
- Что ещё за "хе-хе-хе"! Валить надо из села, пока немецкие тылы не подошли.
Они, взяв с двух боков, потащили Васю, причём дед на ходу объяснял ему, блестя глазками:
- Я не думал, что там кто-то может быть. Ну, земля и земля. Развороченная. Так танки же ездили. А этот бегает и орёт: "Вася, Вася!" Ну, хочешь Васю, будет тебе Вася. Хе-хе-хе! Прислушался, а ты там под землёй бормочешь. Молился, что ль?
- Молился? - прошептал Одиноков. - Я?
- Стали рыть, а там каска, и в ней ты. Живой. Хе-хе-хе. Счастливчик.
Мирон покрутил головой:
- Да, остальные наши - того… Часть в ограду сволокли, а большинство, друг мой, скрылось в неизвестном направлении. Короче, драпанули, когда Титову голову оторвало. И немчура за ними прошла. Быстро так… Сашка Иваниди остался, раненый.
Вася молчал.
- В ногу раненный, - уточнил Мирон.
- А ты чего молодой, а седой? - спросил дед. - Прям как я. Но мне-то уж годков-то…
Василий хотел обдумать эту мысль, но не смог. Решил: "А какая разница".
Вроде всего ничего он бежал утром от колоколенки, что у церкви с погостом, а обратно тащились, казалось, вечность. Посадили его, он привалился к ограде древней могилы. Отдышался, глядя на тела однополчан. Старая бабка пыталась копать сухую землю. Вторая поила водой из жестяной кружки Сашку Иваниди, который лежал недалеко от Василия, с ногою, перетянутой тряпицей.
- Сколько ж я Там был? - прошептал Василий.
- Не знаю, забыл на часы поглядывать, уж извини… - отозвался Мирон.
Первая бабка, оставив лопату в неглубокой яме, подошла к Одинокову. Посмотрела на лицо его прямо, посмотрела искоса. Сказала неуверенно:
- Сумлеваюсь я, как величать вас… Вы в мирной жизни кто были? Не батюшка? Примите от покойников, - и с поклоном вручила ему кулёк с медальонами убитых.
- Не, он - не батюшка, хе-хе-хе…
- Дедуля! - дёргался Мирон. - Куда нам прятаться? Мы при свете не уйдём, надо ждать ночи. А то немцы сейчас нагрянут.
- Да они уж тут. Слышишь?
Действительно, вдалеке звучала уже немецкая речь, тарахтели мотоциклы.
- Это пока в том конце, хе-хе-хе, - кашлял дед. - Село у нас длинное. А все ушли. Привязали к трактору телеги, сложили в них вещи, продукты. Скотину всю свели.
- Идёмте, ребятки, - позвала бабка. - За могилками погребок был. Авось уместитесь.
Мирон поднял Васю, и они уже вместе подняли Сашку Иваниди.
- А эти как же? - спросил Мирон, кивая на убитых.
- Прячьтесь, а об энтих мы позаботимся.
Они со своими винтовками кое-как втиснулись в погребок - на деле, это была яма с гнилой дощатой крышкой, незаметная среди разросшихся кустов сирени. Бабки оставили им полведра воды и тихонечко, вместе с дедом, исчезли.
- Что-то ты, Вася, сегодня тихий, - прошептал Мирон. - Сильно шибануло, да?
Помявшись, Василий честно ответил:
- Со мной говорил Господь.
- Понятно. Сильно шибануло. И что он тебе сказал?
- Он велел мне всегда творить правду… Или говорить правду?..
Глава десятая
Один целый, один контуженный и один раненный в ногу брели по июльскому лесу.
Уж чего-чего, а лес Вася Одиноков знал. До переезда в Москву в таких ему пришлось глухих местах пожить, что здешний лесок его и не пугал, и трудностей не сулил. Мирон - он, в общем, тоже ведь вырос не в столице. Но, конечно, между туристическими походами "на природу" и нынешним их бегством была большая разница.
Раненый Иваниди вообще ничего в лесу не понимал.
По ходу дела Вася им показывал, на что тут нужно обращать внимание, что можно есть и как ориентироваться. Говорить все они старались негромко.
- Вы зверя не бойтесь. Он сам боится. Главное, не провоцировать его, не пугать. Ой, смотрите: так рано, а пчёлы летят. Хороший день будет… Вот ещё: если вы - на пути зверя, на его тропе, то ему это не понравится. Уходите - он увидит и оценит. У меня случай был. Шёл я, а там кабанья тропа…
Ребята слушали его невнимательно. Никаких зверей рядом не наблюдалось, и вообще они не собирались жить в лесу долго.
- Иваниди, - приставал к греку Мирон, - как тебя могли в ногу ранить?
- Не помню я… Сидел в окопе, стрелял. Вдруг, бац, и раненый лежу на кладбище… Наверное, пуля в окоп залетела.
- Ага… В окоп залетела… Как вон та пчела. Признавайся: бежать, небось, хотел?
- Нет, говорю же…
Рана у него была, на взгляд товарищей, пустяковая, но сам он так не считал: шёл с трудом, наступать на ногу боялся, подпирал себя дубинкой. Других лекарств для дезинфекции, кроме фляжки самогона, принесённой дедом за полночь, у них не было. Обработали Сашке рану самогоном, перевязали, да и повели в лес.
Вася же, внешне совсем целый, чувствовал себя странно. Что-то его изнутри ломало, заставляя болтать о чём придётся. Может, через эти рассказы он поддерживал свою связь с миром? Чтобы этот мир заметил, если он вдруг скопытится?.. Речь его была возбуждённой, прерывистой, перемежающейся нервными смешками.
- А однажды, - начал он новую сказку, - в меня стрелял беглый заключённый…
Дело было в прошлом году, во время летнего выезда на практику, в Восточной Сибири. Шли по гористой тайге втроём, два опытных геолога и Вася Одиноков.
- Там без оружия нельзя ходить, - нетвёрдо ступая по траве, говорил Вася. - У всех были винтовки. И вдруг - бац, и я лежу. У-у-у, ужас.
- Ранили? - спросил Иваниди.
- Нет, что ты. У геологов такие… Ну как тебе объяснить? Не рюкзак, нет… Слово какое смешное, "рюкзак". Ну вроде рюкзака, сразу на спину и на грудь - но это такой, на самом деле, жилет, на котором много-много карманов. Геолог образцы минералов в него складывает. В эти карманы. Если чего найдёт, конечно. Туда же суёт рапортичку, где найдено. Плоская такая штука вдоль тела. Она получается каменная, - и Василий начал давиться смехом. Однако справился, спросил: - Понятно?
- Понятно, - усмехнулся Мирон.
- Ха-ха-ха, - дошло до Иваниди.
- Я ему и попал под прицел. А тех двоих ему не видно было. Вот он дурак-то. Был бы я простой охотник, без жилета своего, убил бы меня. А так он попал в каменный жилет, и я - брык. И валяюсь! - Василий засмеялся. - Он и пошёл с той сопочки вниз, чтобы всё с меня забрать. Идёт себе радостный…
- Ничего себе…
- …А я его лёжа из винтовки! - и Василий затрясся от смеха.
- Насмерть?
- Ну да! Потом Сергей Сергеевич ругался: зачем, говорит, ты его убил? Теперь тащить придётся. А так сам бы шёл. А я сначала и не знал, что убил его.
- И что вы с ним сделали? - спросил Иваниди.
- Съели, - предположил Мирон. - Тайга ведь, голодно.
- Хи-хи-хи…
- Ха-ха-ха…
- Волоком до реки тащили, там у нас лодка была.
- И чего? - с интересом спросил Мирон. Всё-таки журналист есть журналист.
- Чего, чего… Приехали с НКВД, говорят, дядька с лагерей, убил троих при побеге, - язык уже заплетался, но Вася, хихикая, продолжал: - Нам благодарность объявили. А у меня потом от той пули синяк держался два месяца.
- Ну-у, это фигня.
- Я ещё думал, для армии полезно, эти жилеты с карманами, только класть не камни, а медные листы.
- Ага. Доспехи.
- Кольчуга.
- Но даже говорить никому не стал. Если такие синяки получаются… А сейчас, парни… Идти я больше не могу. Тащите меня, как того покойника, - Одиноков повалился на землю, и глаза его закатились.
Некоторое время они прожили во взаправдашнем православном скиту, в компании с монашком, носатым, светловолосым, лет двадцати. Смотрелся этот бородатенький юноша среди ветхого имущества довольно-таки странно, не к месту он был в сём лесном жилище.
Окруженцы нашли этот спрятавшийся среди глухого леса уголок только благодаря наблюдательности Васи Одинокова. На третий день их путешествия он углядел тропки - явно не звериные. Тропки эти, почти незаметные, всё же не прятались под сомкнутыми верхушками трав или кустов, как было бы, если бы их протоптали звери. Нет! Их оставил кто-то прямоходящий… Потом стали попадаться кое-какие другие отметины, тоже не звериные. Наконец, унюхали они это жильё, поскольку вышли к нему с "задов".
Монашек встретил вооружённых людей не то что с неудовольствием, а, скажем так, смиренно. Пришли и пришли. Еды у него не было, лекарств не было, мыла не было. Вода - в ручье для хозяйственных нужд и ключевая для питья. Представился отцом Димитрием, но Мирон его тут же поставил на место:
- Какой ты нам отец! Папаша, мать… В лесу он сидит в такие дни.
- На всё воля Господня. Кому-то и в лесу сидеть надо.
- Еда есть? Мы голодные, аж тошнит.
- У меня нет ничего, но еды полный лес, дети мои.
- Тьфу, "дети мои". Опять понёс церковную чепуху?
- Извините. Так уж мы приучены. Рыба в ручье, грибы, ягоды. Можно силки на зверя поставить. Хотя у вас ружья…
- У нас винтовки.
- Ну винтовки. Хотя жарить - не знаю как, спичек нет у меня. По-простому живу.