Освещают нам путь семафоры,
Семафоры, семафоры...
Полюблю я того лишь, который
Не способен на ложь и обман.
До утра потом шатались по бульварам, сидели под окнами, целовались до самой зари и пели смешную песенку. Потом я помчался в депо, вышел на линию. Солнце только что поднялось, я ехал, и в душе все пело: поцелуи, зеленые огни, рельсы, бегущие под колеса. Чисто вымытые старушки в белых платочках семенили по платформе - они стояли шеренгой, как солдаты, и я катился мимо них. Они спешили в церковь, к заутрене, чтобы помолиться за всех родных и близких, за всех живых и усопших. Через перегон был рынок, молочницы с бидонами бежали туда занять место побойчее, а напротив магазин - очередь за ситцем. Еще ранним-рано, магазин закрыт, а они прилетели сюда, ранние пташки, встали в хвост, судачат, лузгают семечки. А старушки в белых платках идут в церковь, они шагают неторопливо и гордо - они идут разговаривать с богом, и там не надо занимать места получше.
Потом - большой перегон по зеленому лугу. Коровы спокойно пасутся на лугу; стадо большое, пестрое - бугай впереди. А если коровы спокойно пасутся на лугу, значит, на земле мир и благодать, значит, старушки в белых платках недаром клали земные поклоны, значит, нет застывших глаз, бабочек, окропленных кровью ребенка. Только зеленый огонь горит впереди, только рельсы бегут под колеса. Сразу за лугом поезд выскакивал на мост и раскрывалась такая даль, что дух захватывало. По долине текла река. Русло извилистое, и до самого горизонта видно, как река петляет по лугам. Я еду в третий раз. На берегу уже полным-полно, будто вся Москва кинулась сюда спасаться от жары. Вагоны сразу пустели, все наперегонки бежали с насыпи к реке. А там уже плавали, прыгали, ныряли, барахтались, плескались - вся река кишмя кишела белыми телами. Они висели на подножках, стояли во всех проходах, а поезда все подвозили и подвозили их до самого обеда. Я успевал сделать пять концов - луг, базар, церковь, церковь, базар, луг, - а они все ехали и ехали. И вся река была белой - плывут, ныряют, выбрасывают над водой руки, барахтаются, - и кто же знал тогда, что война разметет эти белые тела по всей земле русской.
Кто ведал...
ГЛАВА III
Войновский пил прямо из бутылки, а Стайкин прыгал вокруг стола и прихлопывал в ладоши:
- Пей до дна, пей до дна.
Вино было темное, терпкое. Войновский допил бутылку и с размаху швырнул ее в угол, под стеллажи. Стены заходили ходуном в глазах Войновского, потом неохотно встали на место. Подвал был большой, мрачный. Две стены сплошь уставлены бутылками, у третьей стояли бочки. Тусклый свет проникал из узких окон, забранных решетками.
- Выпьем за воскрешение из мертвых. - Борис Комягин налил в кружку и протянул ее Войновскому. Они чокнулись.
- За день рождения. Бей гадов! - суматошно выкрикивал Стайкин.
Три солдата в углу играли с лохматым серым пуделем - показывали ему куски колбасы, и пес делал стойку.
Шестаков подошел к стеллажам, выбрал бутылку с этикеткой поярче и направился к Маслюку, который сидел у стены на ящике.
- Ты зачем в меня стрелял? - спросил Шестаков, подсаживаясь на ящик.
- Кто же знал, что вы там сидите?
- На одно деление ниже - и аккурат в нас.
- У меня рука твердая. - Маслюк сжал кулак, вытянул руку, повертел ею, внимательно разглядывая кулак со всех сторон. - Я в немца стрелял.
- Выпьем, - сказал Шестаков, открывая бутылку.
Они по очереди отпили из бутылки. Шестаков крякнул.
- Коньяк, - сказал он и поставил бутылку в ногах.
- Коньяк? Давай сюда. Ефрейторам коньяк не положен. - Стайкин подскочил к Шестакову, схватил бутылку.
- Тише вы. Выгоню! - крикнул Комягин из угла, он сидел там с Войновским за низким дощатым столом.
- Фриц, ко мне, - говорил Стайкин, зажав бутылку под мышкой и подступая к собаке. Пес забился под стеллажи. Стайкин поставил бутылку, схватил автомат, принялся шарить стволом под полкой, выманивая собаку.
- Оставь оружие, - снова крикнул Комягин. - Оставь, тебе говорят.
- Собак убивать нельзя, - сказал Шестаков. - Потому как человек без собаки может, а собака без человека нет, не может.
Стайкин бросил автомат, подбежал вприпрыжку к Шестакову.
- Нельзя? - выкрикивал он, выпятив губы и выпучив глаза. - А людей убивать можно? Человека можно убивать, я тебя спрашиваю? Ответь мне по-человечески.
- Садись. Покурим, - Шестаков протянул Стайкину пачку сигарет.
- Осваиваешь? - Стайкин взял сигарету, присел на корточки.
Два солдата укладывали бутылки в мешок. Потом один взвалил мешок на плечи другому, и оба пошли к выходу. Дверь со стуком распахнулась, солдаты остановились. В блиндаж вошел Ельников. Он был без каски и без автомата. Солдаты с мешком молча отдали честь, прошли мимо Ельникова.
- Так, так, - сказал Ельников мрачно. - Пируете? В разгар боевых действий?
- Передышка, - сказал Войновский.
- Так, так. И солдаты с вами? - спросил Ельников. - А ну, наливай тогда и мне.
- Милости прошу к нашему шалашу, - Комягин сердито крикнул в угол: - Проскуров, подай покрепче!
Проскуров притащил бутылки, Комягин выбрал одну и принялся наливать в кружки, хмуро поглядывая на Ельникова.
- Мне не надо, - попросил Войновский.
- Пей, - сказал Комягин.
Они чокнулись и выпили. Потом Ельников налил из другой бутылки и залпом выпил вторую кружку.
- Собак убивать нельзя, - продолжал Шестаков в углу. - А человека, выходит, можно. Человека можно убивать, топить, жечь, душить, морозить - он все вытерпит.
Офицеры у окна раскрыли новую бутылку. Комягин поднял кружку:
- Выпьем за тех, кто остался на льду.
- За Клюева, - сказал Ельников. - Майор меня понимал. Нет его, и меня не стало. Принимай теперь мою роту. - Ельников кивнул Войновскому.
- Мне не надо, - сказал Войновский. - Я не могу пить. Не могу командовать.
- Пей. Приказываю. Я твой командир и за тебя отвечаю.
Глаза Комягина сделались вдруг испуганными.
На пороге стоял капитан Шмелев. С бесстрастным лицом он внимательно разглядывал подвал. Руки лежали на автомате. Позади - Обушенко, Джабаров.
- А-а, товарищ капитан. - Комягин натянуто заулыбался. - Милости прошу...
- Отставить. - Шмелев сделал шаг от порога, потом шаг в сторону, к стеллажам, где плотно стояли бутылки, - резкая автоматная очередь разорвала тишину подвала. Шмелев стрелял прямо с живота, ведя стволом вдоль полок. Он бил до тех пор, пока не кончился магазин. Стало тихо; только звенело, падая, битое стекло, лилось на пол вино да собака скулила под стеллажами.
- За что, комбат? - с отчаянным лицом Ельников встал из-за стола и двинулся к Шмелеву. - За что солдату погулять не даешь? Он завтра умрет, а сегодня он погулять хочет. За что не даешь?
- Не надо, Ваня, не надо, - торопливо говорил Обушенко, протянув руку к Ельникову.
- Мы от чистого сердца, товарищ капитан, - сказал Войновский, сидя у стола.
Шмелев резко повернулся, рот его был перекошен:
- Лейтенант Войновский - пять суток домашнего ареста. Лейтенант Ельников - вы разжалованы в рядовые. Снять погоны... - Шмелев не успел закончить: снаряд разорвался у самого входа в склад. Дверь закачалась, с потолка посыпались комья земли. И тотчас истошный голос снаружи: "Немцы!"
- В ружье! - закричал Обушенко.
Войновский вскочил, повернулся и, неловко споткнувшись, упал у входа. Шмелев перепрыгнул через него, выбежал в дверь, не оглянувшись.
Немцы шли по полю широкой цепью, за первой цепью на ходу выстраивалась вторая. Немцы двигались не спеша, ведя редкий огонь из автоматов. Издалека били пушки, снаряды падали в деревню.
- Огня не открывать. Передать по цепи. - Шмелев напряженно слушал, пойдет ли команда, и с облегчением услышал, как ее повторил один голос, второй, команда пошла вдоль плетня, перескочила в соседний сад и ушла, затихая в отдалении.
Обушенко подбежал, шлепнулся рядом. Шмелев посмотрел на него:
- Где минометы? Почему не слышно?
Обушенко исчез. Шмелев посмотрел по сторонам, выбирая место получше. Вдоль плетня бежал Стайкин. Увидел Шмелева, замахал рукой.
- Товарищ капитан, тут недалеко.
Они пробежали по саду, перепрыгнули через плетень, потом сад, еще плетень - и соскочили в окоп.
- Ну и окоп, - восхищенно сказал Шмелев, осматриваясь и притопывая ногами. - Царский окоп!
Окоп был самый настоящий, полного профиля. Земля под ногами чуть присыпана снегом, прочна как твердь. Стенки ровно поднимались вверх, в них сделаны ниши для гранат и патронов, бруствер приподнят, присыпан снегом, а по бокам две стрелковые ячейки для пулеметов, в плетне широкая дыра, чтобы стрелять, - действительно царский окоп, если царям когда-либо приходилось торчать в окопах.
- Гей, славяне! - выкрикнул Стайкин. Два солдата вылезли из ячейки и легли наверху в снег. Стайкин схватил горсть снега и принялся с остервенением тереть щеки. Джабаров отстегивал от пояса диски и гранаты, раскладывал свое добро по нишам. Шмелев прошел в ячейку, где стоял ручной пулемет. Окоп был глубокий, и приятно идти по нему, не пригибаясь. От земли исходит запах прелых листьев, старого лежалого картофеля и еще чего-то такого, что может быть только запахом земли. Шмелев привстал на колено и, приникнув к земле щекой, ощутил ее теплую сырость.
Солдат идет по земле, копает в ней щели, окопы, блиндажи. Идет солдат по земле, зарывается в землю, и земля иногда спасает его, иногда нет. Идет солдат по земле, пашет ее солдатской лопатой, орошает солдатской кровью. Выкопает свой последний окоп и останется в нем навсегда, но земля все равно укроет его и схоронит, потому что это земля, которая дала жизнь и вскормила, - только она вправе забрать ее. И тогда другие солдаты будут продолжать идти по земле, вскапывать ее и орошать своей кровью - вся родная русская земля от юга до севера изрыта окопами, потому что по земле прошла война и прошли солдаты.
Шмелев взялся за пулемет, поводил стволом вправо и влево, сколько позволяла дыра в плетне. Немцы шли по полю двойной цепью, всюду в прицеле были их серые фигуры.
Немцы двигались широкой дугой, охватывая Устриково с трех сторон, фланги продвинулись так далеко, что их уже не стало видно сквозь дыру.
Позади, в деревне, послышались звонкие шлепки, и вскоре на поле выросли яркие снежные кусты и донеслись звуки разрывов. Немцы залегли и продвигались вперед короткими перебежками. Огонь в цепи стал плотнее.
Кто-то тяжело прыгнул в окоп. Шмелев оглянулся. Перед ним стоял задыхающийся Ельников.
- Товарищ капитан, разрешите... рядом с вами...
Шмелев ничего не ответил и припал к пулемету.
Первая цепь немцев вышла из зоны минометного огня, мины стали рваться на линии второй цепи, а первая пошла в рост. Было видно, как немцы бросали в снег пустые магазины, потом побежали. Вот и крик донесся - чужие лица с разъяренными пустыми ртами, - Шмелев нажал спуск. Приклад часто застучал о плечо. Ствол идет влево, диск вращается ровными толчками. Джабаров ловко меняет его, диск снова вращается толчками, а над черной плоскостью диска снежное поле, там мышиные фигурки всплескивают руками, падают, бегут назад, сталкиваются со второй цепью. Он уже не принадлежит себе, сама земля вытолкнула его, с криком навалился на плетень, рядом тоже навалились, плетень рухнул, пробежали по нему, под ногами снег, рыхлый, вязкий, ногам сразу тяжело, а чужие лица набегают, - гранаты туда, пули туда, и вас, гадов, туда, и мать вашу туда-растуда и еще дальше. Снег взметнулся, закрыл лица, потом опал, впереди уже не лица, а спины, но все равно - по спинам, по ногам. Догнали спины, пробежали сквозь них, разорвали цепь - все перемешалось, закружилось на снегу. Оскаленный рот - бей! Хромовый сапог - бей! Толстый зад - бей! Бей и кричи, тогда легче бить.
Черный зрачок пистолета сверкнул в глаза. Кто-то больно ударил Шмелева в плечо, он увидел вспышку, что-то черное мелькнуло мимо, едва не задев. Раздался крик, Шмелев упал, впитывая лицом влажную прохладу снега. Он лежал и боялся посмотреть назад. Рядом упал Стайкин. Шмелев несмело взглянул на него.
- Кто?
- Ельников, - ответил Стайкин шепотом.
Шмелев поднял голову. Немцы толпой уходили в Борискино. Офицеры пытались там что-то сделать, размахивая пистолетами, но немцы все равно уходили.
Ельников лежал на снегу, раскинув руки. Пуля вошла в висок, лицо осталось нетронутым. Глаза были закрыты.
Стайкин подполз к Ельникову, достал медальон.
- Храни, - сказал Шмелев. - Я сам напишу домой.
- Разрешите доложить, товарищ капитан. Я не могу воевать в такой обстановке. - Стайкин отцепил флягу от пояса и потряс в воздухе. Фляга была пробита пулей, остатки вина тонкой струйкой пролились в снег.
- А жаль, - сказал Шмелев.
- Вы еще не знаете Эдуарда Стайкина, товарищ капитан. - Стайкин пошарил за пазухой, вытащил бутылку с яркой наклейкой.
Шмелев покосился на бутылку:
- Немецкий?
- Что вы, товарищ капитан. Я человек принципиальный и идейный. Французский коньяк. Камю. Доставлен по прямому проводу из "Метрополя".
Шмелев повертел бутылку в руках, покачал головой и стал пить. Потом посмотрел на Ельникова и передал бутылку Стайкину. Стайкин выпил и тоже посмотрел на Ельникова.
- Осмелюсь доложить, товарищ капитан. Как говорил мой дружок-парикмахер: "В этой войне - главное выжить". Храню его завет.
- Сюда бы его, - хмуро сказал Джабаров, перезаряжая магазин.
- Кого? Парикмахера? - удивился Стайкин. - Увы, Джабар, он не придет сюда, не побреет твою мужественную голову. Стукнуло в сорок втором под Москвой.
- Тогда пошли, - сказал Шмелев.
Они зашагали по полю, держа направление на церковь. На другой стороне поля немцы уходили в Борискино, вяло постреливая, чтобы показать, что они уходят не насовсем.
- Товарищ капитан, - Стайкин забежал вперед, - наблюдательный пункт на колокольне. Прикажите.
- Пожалуй, - сказал Шмелев.
- Там снайпер сидел. Вредил сильно. Мы с Маслюком из противотанкового в него били.
- Теперь уж не повредит, - заметил Джабаров.
ГЛАВА IV
Немецкий снайпер сидел в церкви и ждал, когда придут русские. Немец ждал также наступления ночи. Тогда он спустится с темной пыльной площадки, проскользнет через ограду, через шоссе и, может быть, проберется к своим. Этот план немец начал обдумывать сразу после того, как увидел, что русские захватили берег и он не успеет спуститься с колокольни. Что он будет делать, если придут русские, немец не знал и боялся думать об этом. В руках у немца была зажата снайперская винтовка, и он жалел, что у него нет гранат.
Внизу захлопали двери. Голоса русских гулко зазвучали под сводами церкви. Потом голоса смолкли. Шаги русских послышались на лестнице. В груди у немца стало холодно и тоскливо: он хорошо изучил эту лестницу и знал, куда она ведет. Немец сидел на второй площадке снизу, здесь было просторно и не так холодно, как на верхних площадках.
Сначала он наставил винтовку в отверстие, куда выходили ступени. Потом, не выдержав, полез наверх, на третью площадку. Немцу казалось, что он поднимается очень осторожно; и на самом деле он полз почти неслышно: это был опытный вояка, прошедший всю Европу. Однако немец был чересчур напуган и на повороте зацепил прикладом за телефонный провод, висевший в проеме лестницы. Провод закачался, но немец не заметил этого.
Русские были уже на первой площадке. Немец услышал голоса.
- Смотри, провод качается, - сказал первый русский.
- Разыгрываешь... - ответил второй.
- Кто ты такой, чтобы я тебя разыгрывал? Александр Македонский? Или Чингисхан?
Немец сидел на корточках в углу площадки, выставив перед собой винтовку и вжимаясь в холодные камни. Подбородок мелко дрожал от холода. В углу напротив, прислоненный к стене, стоял деревянный крест с фигурой распятого Христа. Черный нарисованный глаз распятья уставился прямо на немца. Немец не понимал, о чем говорят русские, и ему становилось еще холоднее.
- Смотри, следы, - сказал второй голос, напевный и звонкий.
- Эй, приятель, вылезай! - крикнул первый русский. - Целее будешь. А то по частям возьмем.
- Я - первый.
- Нет, я.
- Почему?
- Твоя жизнь дороже для человечества. А я человек пропащий.
- Почему это дороже?
- Потому, что ты холуй. Ясно?
- Ах, так. Еще что?
- Бифштекс недожаренный.
- А еще что?
- Чингисхан недобитый.
- Я - первый, - упрямо повторил второй русский.
- Уйди. Махнем по справедливости. Орел или решка?
- У нас денег нет.
- Махнем на гильзах. В какой руке?
Немец не понимал, почему русские говорят так долго, и ему хотелось, чтобы они говорили еще дольше. Он сидел, задыхаясь от холода, держа перед собой винтовку, черный немигающий глаз Христа в упор смотрел на него.
Русских не стало слышно. Что-то темное, узкое просунулось в отверстие. Немцу показалось, что Христос хитро подмигнул ему черным глазом. Немец вздрогнул, а Христос вдруг подпрыгнул и поскакал на одной ноге к лестнице. Немец нажал курок. Выстрел гулко грянул в каменных стенах. Пуля отбила руку распятия, разгневанный Христос подскочил, полетел в немца, больно впился в плечо. Немец не успел сделать второго выстрела. Винтовка вырвалась из рук, встала торчком и провалилась в темном отверстии.
Не помня себя от страха, цепляясь руками за ступени, немец полез на верхнюю площадку. Это была его рабочая площадка. Сквозь амбразуру проникал луч света. На полу валялись гильзы. На ящике для патронов стоял телефонный аппарат. Немец заскрипел зубами от ярости - ему захотелось убить хотя бы одного русского, прежде чем те убьют его. Рядом с телефоном стоял термос с горячим кофе, который немец принес на рассвете. Он схватил термос и, обжигаясь, стал пить большими глотками. Он не допил и пожалел об этом, потом швырнул термос в черное отверстие, схватил две коробки с патронами, и они тоже загромыхали по лестнице. Немец упал на колени, неистово сгребал руками гильзы, щепки, мусор и бросал вниз.
- Эй, не сори там. Зачем соришь? - закричал русский, и очередь из автомата косо простучала по камням. Немец подскочил к лестнице и полез выше. Конец лестницы упирался в край светлого люка.
Широкий простор раскрылся перед ним: поля, покрытые снегом, далекие деревни, леса, крестообразные крылья мельниц на холмах. А в другой стороне простиралась плоская ледяная равнина, откуда пришли русские, и немец боялся смотреть туда - там лежали мертвые, а он хотел жить.