Британский писатель, лауреат множества европейских литературных премий Луи де Берньер написал "Войну и мир" XX столетия, величайшую сагу о любви и войне. История греко-армяно-турецкого геноцида в Малой Азии, история жизни захолустного турецкого городка Эскибахче, захлестнутого Первой мировой войной и турецкой войной за независимость, история любви, покореженной Временем, - в романе "Бескрылые птицы". Остров, затерянный в Средиземном море; народ, захваченный вихрем Второй мировой; люди, пронесшие страсть через десятилетия, - в романе "Мандолина капитана Корелли", продолжении "Бескрылых птиц". Две блистательные истории любви, две грандиозные военные эпопеи, две истории о том, что делает с людьми война.
Луи де Берньер
Бескрылые птицы
По большому счету, эта книга - необходимая дань печальной памяти миллионов граждан разных национальностей, павших жертвой бесчисленных маршей смерти, вынужденного бегства, кампаний преследования, уничтожения и обмена населением в описываемые времена.
В личном плане книга посвящается памяти моего деда с материнской стороны Артура Кеннета Смителлса, служившего в батальоне "Нельсон" Королевского морского дивизиона и тяжело раненного в Галлиполи. Я шел по его следам, собирая некоторые материалы для этого романа.
Manet in pectus domesticum .
Она лизала и лизала вскрытую банку, не понимая, что пьет свою кровь.
Спирос Кирьязопулос
1. Пролог от гончара Искандера
Те, кто здесь остался, частенько задаются вопросом, отчего это Ибрагим съехал с ума. Знал только я, но помалкивал, потому что он просил уважить его горе или сжалиться над его виной - так он еще выразился. Теперь, когда Ибрагим спятил, а солнце давно высушило дождь, смывший кровь с камней, и почти не осталось тех, кто помнит красавицу Филотею, мне думается, предательства не будет, если все же рассказать правду. Не поверишь, что у нас пролилось столько крови, и теперь уже не важно, коли я расскажу о последнем несчастье, что обрушилось на Филотею, милую, тщеславную и красивую христианку.
Бывает, дотягиваешь до поры, когда уже кажешься себе призраком, забывшим вовремя помереть. Конечно, в молодости-то оно веселее. С возрастом душа вроде как сворачивается. Кто-то блуждает в грезах о прошлом, а иные вдруг понимают, что разучились жить на белом свете. Мысль о будущем не радует, а раздражает, словно мы уже всего навидались и мечтаем лишь о долгом сне, окаймляющем жизнь. И во мне живет такая усталость.
Вообще-то мы здесь люди серьезные. С христианами жилось веселее - уже потому, что у них почти каждый день праздновался какой-нибудь святой. Вроде бы пустяки, а веселье заражало. Наша-то вера делает нас степенными и задумчивыми, горделивыми и грустными, а у них особой строгости нету. Наверное, из-за вина. Для них оно драгоценно и свято, считается божьей кровью, что ли, а для нас эта радость навсегда испорчена запретом Пророка. Мир ему, но мне бы хотелось, чтоб он распорядился по-иному. Мы выпиваем, но выпившими себя не любим. Иногда мы пили с нашими христианами и подцепляли от них веселье, как зябкой ночью подцепляешь малярию. Но вот мы остались одни, и камни опустевшего города сочатся печалью.
В юности Ибрагим-рехнутый был весельчак. Говорят, он родился с ухмылкой на губах и с малолетства умел издавать непотребные звуки. Вернее, он здорово мекал, в точности изображая глупую козу в разный настроениях: удивленная коза, коза ищет козленка, недовольная коза, голодная коза, обалдевшая коза и коза в течке. Но самое знаменитое меканье - коза, которой нечего сказать. В нем великолепно передавались безмозглая дурь, тупость и безобидность. Если желаете послушать, ступайте мимо древних гробниц к известняковому карьеру. Там неподалеку Ибрагим-рехнутый, хоть и потерял рассудок, по-прежнему пасет на пустоши коз. Только остерегайтесь его громадного пса. Эта замечательная зверюга сама каждый вечер разводит коз по домам, Ибрагиму-рехнутому ни словечка говорить не нужно. Но кусачий пес по запаху сразу распознает чужого. Если Ибрагима там нет, идите на звук каваля . Мелодия так печальна, что вы замрете и пригорюнитесь. Сам Ибрагим больше не мекает, а слушает коз, что бродят в кустарнике, и вы быстро распознаете меканье козы, которой нечего сказать.
Бывало, Ибрагим вдруг мекнет посреди разговора или на торжественном обряде, и в детстве отец частенько его за это драл. Однажды Ибрагим перебил даже имама, ходжу Абдулхамида, да пребудет он в раю, когда тот привычно пустился в бесконечные рассуждения о законе. Случилось это на площади, где старики сидят под платанами. Ибрагим - ему было лет восемь - подкрался и вдруг мекнул из-за дерева, когда все уважительно внимали ходже. Наступила ошеломленная тишина, а Ибрагим, захихикав, улепетнул. Мужчины переглянулись, и отец Ибрагима, покраснев от гнева и стыда, вскочил. Но Абдулхамид, добрый и от природы благородный человек, за свое достоинство не трясся и придержал Ибрагимова отца за рукав.
- Не бей мальчика, - сказал ходжа. - Я сам размекался, а теперь и другие поговорят.
Отца Ибрагима звали Али-кривонос.
Людей удивила терпимость имама к такой непочтительности, но прошел слух, будто он увидел в ней какой-то знак, и с тех пор озорство мальчика считали обычным закидоном жизни. Ибрагим тогда дружил с моим сыном Каратавуком и, уж поверьте, был абсолютно нормальным, просто Аллах создал его таким потешным. Пожалуй, вам и не надо идти к гробницам, коли желаете взглянуть, каков он сейчас. Просто дождитесь, пока он вернется с козами и огромный пес разведет их на ночь по домам. Ибрагим-рехнутый помнит кличку любой козы, но в остальном голова у него совсем прохудилась.
Говорят, для сумасшедшего каждый день - праздник, а еще болтают, что у безумия семьдесят ворот. Верно, многие сумасшедшие счастливы - судите по нашим городским идиотам, что сидят на заборах, скалятся и гадят под себя. Но я знаю, что ворота Ибрагима - это врата неизбывной печали, и в голове у него водопад горя. Наверное, в войне с греками многие помешались от ненависти; если честно, и я в их числе, но Ибрагим - единственный, чей разум ослаб от любви.
Ибрагим винит себя, и будь я братом или еще каким родичем Филотеи, вернулся бы из ссылки и убил его. Да вот в чем загвоздка: с ней бы вообще ничего не случилось, кабы не дела в большом мире. И мое мнение - виноват не один Ибрагим, а все, кто здесь жил, и кровожадные честолюбцы из чужих краев.
Нам тогда довелось узнать о куче стран, про которые мы слыхом не слыхивали. Обучение вышло быстрым, хотя многие и сейчас никак не разберутся. Мы узнали, что наших христиан иногда называют "греками", хотя мы-то частенько обзывали их "собаками" и "неверными", но без злости, с улыбкой. У них тоже для нас имелись свои прозвища. Желая обидеть, они называли нас "турками", хотя мы говорили про себя "оттоманы" или "османы". Потом оказалось, мы и вправду турки, чем стали гордиться, как новыми башмаками, которые сначала жмут, а потом разнашиваются и сидят превосходно. В общем, мы обнаружили, что действительно есть такая страна "Греция", которая желает тут хозяйничать, разделаться с нами и отобрать нашу землю. Прежде мы воевали с русскими, так что знали о них, но кто такие итальянцы? И всякие другие франки? Мы вдруг узнали, что есть народ по прозванью "немцы", а еще "французы", и есть такая Британия, которая правит половиной мира, о чем мы и не ведали, но никто не объяснил, зачем им понадобилось заявляться сюда и обрекать нас на тяготы, голод, кровопролитие и слезы, зачем они играли нами и превратили наш покой в муку.
Я виню этих франков, виню властителей и пашей, чьих имен, наверное, никогда не узнаю, виню церковников разных вер и всех, кто позволил своим солдатам быть волками, говоря им, что это нужно и доблестно. Я и сам был немного волком, и теперь сгораю со стыда из-за того, что ненароком сотворил со своим сыном Каратавуком. За долгие годы войн слишком многие научились разжигать в сердце своем ненависть, предавать соседей, насиловать женщин, воровать и лишать крова, призывать Бога, свершая дьявольское дело, распаляя себя злостью и творя непотребства даже над детьми. Многое чинилось просто в отместку за подобные зверства, но, знаете, будь земля завалена снегом, а вина - собольей шубой, я бы замерз, но ее не надел.
Однако виню я не только себя, власть имущих, земляков анатолийцев и свирепых греков. Еще виновата злая судьба. Ею обласканы единицы, а обижены многие, но в результате всех овец подвесят за ноги на крюк мясника, и всякое пшеничное зернышко, где бы ни выросло, окажется под жерновом.
Как все же странно: пожелай вы узнать о юной христианке, случайно погибшей в непримечательном местечке, придется мне вам еще поведать и о великих людях, о Мустафе Кемале , например, и о человечках вроде меня, да пересказать историю потрясений и войн. Похоже, у судьбы такое же природное упрямство, как у людей.
Интересно, а бывает, что Бог спит или отвлекся; бывает, что в нем есть упрямство? Кто объяснит, почему человек тонет в яме, появившейся в броде, где реку благополучно переходили веками, и не было никаких ям?
Скажу о себе: жестокость с безумием забываются, но я все мучаюсь тем, что искалечил любимого сына Каратавука. Всегда буду казниться его увечьем, ведь все случилось по моей дури, а он за восемь лет войны и царапины не получил! Странно еще, что я не свихнулся, как Ибрагим. Я беспрестанно думаю о сыне, о его честности, большой верности, прекрасном нраве, и горжусь, что он сумел найти достойный заработок, раз нельзя было пойти по моим стопам.
Многие считают, без христиан живется лучше, но я вот по ним грушу и скучаю по прежней жизни города. Без них как-то все однообразно, и мы уже не видим в других себя. К тому же они забрали икону Богородицы, и люди говорят, нам реже улыбается удача.
Я гончар, но еще знаменит своими поговорками. Знаете, пока с нами жили христиане, у меня сочинялись веселые присловья, а теперь только серьезные.
С тех вихревых времен мир снова и снова познает, что раны предков кровоточат у потомков. Не знаю, получит ли кто прощение, сгладится ли когда нанесенный урон. Однако хватит об этом. История начинается, и бьющий себя по щекам не должен вопить.
2. Гончар Искандер вспоминает рождение Филотеи
Имам посетил Филотею в день ее рождения, которое произошло в началу лета тысяча триста восемнадцатого года от перехода Пророка в Медину, что по христианскому календарю соответствует, если верно высчитываю, 1900 году.
Филотея была первой красавицей в городе, и за ее короткую жизнь это принесло ей больше неприятностей, чем радости. Порой мне приходило на ум, что Аллах одаривает невероятной красотой тех, кому желает несчастья.
По-моему, роды прошли обыкновенно. Ее матушка пила из чаши с гравировкой стихов Корана (для верности туда еще макали бумажку со стихами) и спала с крестом на животе по меньшей мере неделю. К тому же вовремя послали за Михримой-эфендим - нашей повитухой; никто лучше нее не разбирался в искусстве родов. Баба, что называется, в возрасте, высокая и толстая, с усиками. И ее мать, и бабки служили повитухами спокон веку. Благодаря им мы все благополучно появились на свет.
Когда Михрима-эфендим шествовала по городу в сопровождении помощниц и двух слуг, тащивших родильное кресло, все уже знали - роды близки. Я сам родился в этом кресле, мои дети тоже, и, думаю, еще тысячу лет будут рождаться другие люди, коли Аллах того пожелает. Оно из хорошего ореха, с твердым сиденьем, отполированным ляжками многих женщин. Мужики отпускали сальные шутки - мол, чего только не повидало это сиденье. Подлокотники у кресла прочные, ведь женщина в родовых муках обретает мужскую силу и еще удивляет знанием непотребных словечек.
Филотея появилась на свет, когда южный ветер нес из Аравии похотливые мысли и бессонницу. Мне это запомнилось, потому что я сам не мог уснуть из-за жены и детей, ерзавших на полу и диванах, и еще из-за собак на улице, которые выли в унисон с воплями матери Филотеи. Завернувшись в накидку, я лег во дворе, но сон не шел, и, наглядевшись на звезды, я решил прогуляться по городу.
В такую ночь кажется, что повсюду затаилась тревога. Воздух пропитан злобой, точно некий дух восстал из геенны и тоже разгуливает по улицам. У нас многие умирают, не исполнив обязательств, и потом бесплодно блуждают, как тени.
Меня потянуло туда, откуда доносились крики роженицы, и по дороге я прошел мимо окна, за которым христианский учитель Леонид-эфенди что-то яростно писал при свете вонючего фитиля, плавающего плошке с оливковым маслом. Этот учитель, дурной человек, вечно баламутил. Мы все говорили на турецком, а знавшие грамоту писали греческими буквами. Но этот Леонид был из баламутов, заявлявших, что христиане должны говорить на греческом, а не на турецком. Он заставлял детей учить греческий - все равно что камни жевать, - и разжигал в них обиду россказнями о том, как мы, османы, забрали у греков землю, принадлежащую им по праву. Я слыхал, некогда этим краем владел народ, называвшийся ликийцы, но греки отняли у них земли. Что же этот учитель не говорит детям, что первоначально вся земля была краденая? Почему не скажет: "Давайте отыщем ликийцев и вернем им землю"? Этот учитель подобен типам, каких у нас было полно - брызгают водой на сковородку с кипящим жиром, чтобы и себя обжечь, и других. Напоминает мне притчу о ходже Насреддине, имевшем буйвола с огромными рогами. Ходже очень хотелось посидеть меж рогов, будто на троне, но он сдерживался. И вот однажды, когда зверюга почивала в траве, ходжа не устоял перед соблазном и велел жене помочь ему забраться на башку буйвола. Животное поднялось и швырнуло ходжу в воздух, тот рухнул на несчастную жену, и оба поранились. Насреддин сказал: "Иногда, жена, ради моих желаний приходится пострадать нам обоим".
Мало того, что баламут - учитель был тощий, родом из Смирны, а значит, чужак, носил очки, важничал, а женой так и не обзавелся.
Однако вернемся к Филотее. Так вышло, что я стоял в толпе зевак перед ее домом, когда вопли стихли и завершились роды. В голосе Михримы-эфендим слышались торжество и облегчение, когда она перерезала пуповину и басовито выкрикнула: "Аллах велик! Аллах велик! Аллах велик!" У нас была традиция новорожденную девочку сначала называть именем первой женщины, жившей с Адамом в раю. Михрима гаркнула: "Хавва", - и мы поняли - родилась девочка. "Полку огородниц прибыло", так у нас говаривали.
Могу поклясться - едва Михрима выкрикнула имя, вся ночь переменилась. Смолк собачий вой, из облаков проглянула луна, в воздухе запахло шафраном и ладаном, а на платане посреди площади, где днем сидят старики, запел дрозд. Я обрадовался, что новая жизнь начинается так славно, однако признаюсь, мелькнула мысль: все рождается, дабы умереть. Я размышлял, как долго проживет этот человек и как умрет, и тут из дома вышел отдышаться папаша Харитос. Я к нему подошел, потрепал по плечу и угостил цигаркой, которую вообще-то свернул для себя.
- Селям алейкум, - сказал я, протягивая трутницу.
- Мир и тебе, - ответил Харитос и как-то тревожно добавил: - В жизни не видел такого красивого младенца.
- Это не к добру.
- Женщины развешивают в доме Библии и Кораны, синие четки и зубчики чеснока, - криво улыбнулся Харитос. - Но, боюсь, беды не миновать. Назар деймесин.
- Храни нас Аллах от дурного глаза, - согласился я.
Потом муэдзин пропел приглашение к утренней молитве, все помолились, а по городу, подобно ряби от камня в пруду, пошли слухи. И скоро перед домом родителей Филотеи снова собралась толпа любопытных, желавших взглянуть на дитя, преподнести подарки, поздравить мать с благополучным разрешением и полюбоваться неслыханной красотой новорожденной. В нашем городе все интересовались чужими делами: женщины сплетничали у колодцев и в соседских кухнях, а мужчины занимались тем же в кофейнях.
Семья Филотеи была христианской, но мы тогда все перемешались и жили вполне в согласии, если не считать отдельных крикунов, которые накачивались ракы́ и запускали себе в брюхо дьявола. Ничего удивительного, что у дверей дома собрались самые разные люди с маленькими подарками: кофе, лукум, пряности и табак. Все надеялись хоть мельком увидеть дитя, которое становилось легендой, когда у него еще пленочка с глаз не отошла.
Судя по воплям матери, роды прошли не особенно легко, но роскошную кровать уже поставили в мужской половине дома, и улыбающаяся мамаша Поликсена, обложенная подушками, держала мизинец во рту младенца, чтобы пока не просил грудь.
Одевшись в лучшее платье, я принес золотую монету и ароматного чаю с бергамотом, который собственноручно натерла моя жена. Осмотрел дитя, как положено, угостился шербетом и продолжил обмен любезностями с папашей Харитосом, который просто с ног валился после ужасно беспокойной ночи.
- Да благословит Аллах материнское молоко, - сказал я, в который раз удивляясь, как может женщина пройти сквозь такой ад и потом еще радоваться.
- Мы хотим назвать девочку Филотеей, - сказал Харитос.
- Что это значит?
- Это греческое имя. Кажется, оно означает "любимая Богом" или "возлюбленная Бога". Что-то такое. Неважно, имя очень красивое, и я выбираю его в память о моей матери, ее тоже так звали.
- А ты спроси Леонида-эфенди. Учитель ведь такой знаток греческого. Он тебе и скажет, что означает имя.
- Нет, спрошу священника, - сказал Харитос. Он, как и я, не хотел вожжаться с согбенными книжными червями, которые полны самомнения, но притом и яблока сорвать не умеют. Харитос устало на меня взглянул и очень серьезно попросил: - Искандер-эфенди, окажи мне любезность. Привяжи лоскуток на красную сосну.
- И загадать желание?
- Да. Для ребенка… - Он кивнул на младенца. - Нехорошо ты сказал, будто красивое дитя - к худому. Надеюсь, сатана тебя не слышал и ничего не задумал. Хотя, сказать по правде, у меня самого плохие предчувствия. Пожалуйста, успокой мою душу - привяжи лоскуток к сосне и пожелай моему ребенку легкой жизни.
- Конечно, Харитос-эфенди. Я привяжу два лоскута и дважды загадаю желание. Только сначала мне нужно получше рассмотреть малышку.
Поликсена приподняла шаль, открывая дитя, и я сказал:
- И вправду, очень красивая.
Пришлось так сказать, хотя я считаю, что все эти разговоры о прелестных и некрасивых малышах и как они похожи на отца или тетку - дурацкие выдумки. Все новорожденные выглядят одинаково, и нынешнее дитя походило на младенца, больше ни на кого. У меня самого есть дети, но я не помню, чтобы при появлении на свет они выглядели как-то по-особенному. Младенцы и младенцы, только и всего.