Гончар Искандер обрадованно взглянул на запыхавшихся мальчишек, которые с разгону повалились в тень ивового навеса, служившего гончару укрытием во время работы. Каратавук был его любимым чадом, и в Искандере всегда вспыхивало гордое счастье, когда возлюбленный сын целовал ему руку, прикладывал ее ко лбу и говорил "папа". Сынок не брезговал испачкать губы в глине и тянулся к отцу, когда тот нагибался поцеловать его в маковку, называя "мой лев". Каратавук любил отца и ластился к нему. С его точки зрения, у родителя имелся лишь один, хотя и прискорбный недостаток: не было ружья. Правда, был ятаган с тяжелым изогнутым клинком и инкрустированной серебром рукояткой в гравировке, а еще несколько красивых кинжалов, которые Искандер носил за кушаком. Гончар ощущал нехватку ружья так же остро, как сын, и потому изготавливал лишние горшки, чтобы продать в Телмессосе и накопить денег на оружейника.
Дочерна загоревший, хоть и трудился в тени, Искандер был высок и жилист. Крупные руки, пальцы плоские и гладкие от долгой работы с глиной. Он уже седел, носил усы, свисавшие с уголков рта, в котором при улыбке открывались зубы, как у многих, изъеденные и потемневшие от того, что слишком часто пил сладкий яблочный чай. Ноги, изо дня в день толкавшие каменный круг, стали худыми и мускулистыми, а походка приобрела неуловимо изящную ритмичность, напоминавшую женщинам о любви в постели. Ему нравилось сочинять прибаутки и чудные поговорки, а его задиристое остроумие говорило о том, что ему недостает смирения.
У Искандера имелось три смены одежды: для работы, чтоб мазаться глиной, для чайной и для праздников. В целом, ему нравилось быть гончаром, столь необходимым человеком, но однообразие жизни утомляло. Как все, он возделывал собственный клочок земли, а еще один арендовал у аги, за что расплачивался частью урожая. Искандер сердился на себя, ибо, ваяя горшки, мечтал о своих полях, а копаясь в земле, рвался к гончарному кругу.
Мальчики застали Искандера за изготовлением кувшина на добрую бадью воды: его руки согласованно двигались вверх-вниз, оставляя на глиняной поверхности ровные спиральные следы пальцев.
- Что нужнее - солнце или луна? - спросил гончар.
- Луна, - ответил Мехметчик.
- Откуда узнал? - огорчился Искандер.
Мехметчик отер рукой нос.
- Догадался.
- Сказал правильно, а почему - не знаешь. - Гончар выдержал эффектную паузу. - Луна важнее, потому что свет больше нужен ночью, а днем и так светло.
Довольный своей шуткой, Искандер улыбнулся, почесал лоб и провел пальцем под тюрбаном, оставив на нем еще одну грязную полоску. Мальчики удивленно переглянулись, стараясь вникнуть в смысл сказанного, а Искандер снова спросил:
- Почему гончар - второй после Аллаха?
Оба мальчики помотали головой, и Искандер объяснил:
- Потому что Аллах все создал из земли, воздуха, огня и воды, и гончар пользуется тем же самым, когда делает сосуды. Когда гончар творит, он подобен Аллаху.
- Значит, вы важнее Султана-падишаха? - изумился Мехметчик.
- На земле - нет, а в раю - наверное. - Искандер встал и потянулся. - У меня для вас кое-что есть, кое-что особенное. - Он порылся за кушаком, вынул две терракотовые штучки и подал одну Абдулу, а другую Нико.
Каждая походила на маленькую амфору, но горлышко напоминало птичью голову с клювом и дырочками глаз, а вместо ручки - полый хвост с искусно проделанным отверстием на конце, превращавшим кувшинчик в свистульку. Ради смеха Искандер украсил головки маленькими тюрбанами, а на бока посадил глиняные нашлепки, похожие на крылья.
- Это музыкальные птички, - сказал Искандер. - Дайте-ка покажу. Наливаете воды до половины, вот так, и дуете.
Он несколько раз дунул на пробу, отлил немного воды и засвистел в обе свистульки, расположив их в уголках рта. К восторгу изумленных мальчишек из глиняных игрушек полилось птичье пение, чистое, переливчатое и прелестное. Забыв обо всем на свете, дети запрыгали от радости и потянулись к игрушкам.
- Вот эта звучит совсем как каратавук . - Искандер отдал свистульку сыну и спросил: - Ты видел каратавука? Он весь черный, а клюв желтый. Сидит в кустах олеандра и кричит "Вук! Вук! Вук!", чтобы к нему не подходили, а по вечерам славит Аллаха с верхушки дерева. - Гончар протянул вторую свистульку Нико: - А эта похожа на мехметчика. Одни называют эту птицу малиновкой, а другие огненным соловьем.
- Такая маленькая, с красной грудкой! - закричал Нико в восторге, слегка обиженный, однако, что свистулька Абдула представляет птицу покрупнее.
Мальчишки изо всех сил задули в игрушки, а Искандер рассмеялся:
- Тише, тише! У вас вода выплескивается!
Вскоре научившись мастерски подражать пению каратавука и мехметчика, ребята перекликались трелями, разносившимися по долинам и в скалах. Иногда, гоняя со свистульками в зарослях гибискуса и дикого граната, мальчики так увлекались игрой, что им казалось, они сейчас взлетят, если изо всех сил помашут руками.
- Человек - это бескрылая птица, - говорил Искандер. - А птица - беспечальный человек.
Абдул выпрашивал у матери черную рубашку и черную жилетку с вышивкой золотой нитью. Он получил их к концу года. В маленьких общинах клички прилепливаются сами собой, и скоро даже мать называла мальчика Каратавуком.
Нико, вскоре ставший Мехметчиком, тоже задергал мать просьбами, целовал ей руку и прижимал к щеке, пока не получил красную рубашку с красным жилетом. Мать возводила глаза к небесам, приговаривая: "Дети - материно мученье", но купила у разносчика материю и сшила наряд, успев до начала прополки.
Искандер сбился со счета, сколько раз мальчишки прибегали к нему в слезах, потому что потеряли глиняных птичек в драке, или обронили, или куда-то засунули и не могут найти. Он уже делал свистульки целыми партиями, чтобы продать на базаре в Телмессосе родителям, балующим своих чад, и накопить деньги на прекрасное ружье. Каждый раз, преподнося мальчикам новую свистульку, Искандер спрашивал: "Кто второй после Аллаха?" - и не отдавал игрушку, пока не услышит правильный и приятный ответ: "Гончар! Гончар! Гончар!"
11. Ибрагим дарит Филотее щегла
Однажды в саду у старой церкви, где сборщик пиявок Мохаммед часами стоял в воде, терпеливо дожидаясь, пока твари присосутся к ногам, шестилетний Ибрагим нашел мертвого щегла. Мальчик развлекался, пытаясь ловить ящериц - занятие совершенно безнадежное, но забавное, которому самозабвенно отдается любой ребенок. Ловить черепах не так сложно и потому быстро надоедает, если нет желания посмотреть, скоро ли черепаха вновь высунет голову, после того как в нее потыкали палкой.
Ибрагим заметил птичку, потому что увидел ярко-красную головку и сверкающие желтые отметины на крыльях. Щегол застрял меж двух камней, будто упал с неба, внезапно пораженный смертью. Мальчик взял в руки уже окоченевшее тельце, и оно показалось самым красивым из всего, что он видел на свете. Пораженный невесомостью и хрупкостью птицы, Ибрагим вертел ее в ладонях.
Неподалеку Каратавук с Мехметчиком раскачивались на ветке, а Дросула и Филотея сидели у церквушки на поваленной колонне и глазели на Мохаммеда, который, ухмыляясь, разговаривал сам с собой. Девчонки болтали и бросали в воду сухие стебли, интересуясь, как они поплывут.
Ибрагим подошел к девочкам и вытянул руку:
- Во чего у меня есть.
- Мертвая птица, - пренебрежительно сказала Дросула. - Убери эту гадость!
- Ой, какая красивая! - воскликнула Филотея, прижав руки к щекам.
- Это кушу, - сказал Ибрагим, гордый своими познаниями. - Нравится?
- Красивая! - снова ахнула Филотея.
- И чего собираешься с ней делать? - все так же презрительно спросила Дросула.
Не обращая на нее внимания, Ибрагим протянул птицу Филотее:
- Хочешь?
Девочка покраснела от удовольствия:
- О да! Спасибо. - Она протянула ладони, и Ибрагим бережно положил в них птицу.
Филотея поднесла ее к лицу, чтобы рассмотреть, но вдруг бросила на землю.
- Фу! Она воняет! Какая мерзость!
- Конечно, воняет, - рассудительно сказал Ибрагим. - Она же мертвая.
Филотея с ужасом смотрела на птицу, а Ибрагим, чувствуя, как от огорчения сводит живот, спросил:
- Значит, не хочешь?
Филотея уже тогда щадила его чувства, поэтому ответила дипломатично:
- Конечно, хочу, только пусть сначала перестанет вонять.
- Вы дураки, - отметила Дросула, напуская на себя взрослый вид. - От нее никакого толку. - Ей ужасно хотелось, чтобы кто-нибудь преподнес ей такой подарок, но она понимала - этого никогда не произойдет.
- Она красивая, - упрекнула ее Филотея.
- Может, отрезать только крылья? - предложил Ибрагим. - Они очень хорошие, и вонять не будут. Отрезанные крылья не воняют. У меня есть сорочьи, большие такие, и ни капельки не воняют.
- Я возьму крылья. - Предложение Филотее совсем не нравилось, но она уже попалась в сети ухаживания, которое продлится до дня ее смерти.
Вот так Филотея стала владелицей пары черных крылышек с белозолотыми крапинами по краю. Со временем ей полюбился этот чудной и бесполезный подарок, у нее теплело на сердце, и в душе разливалась радость, когда она натыкалась на него, перебирая свою маленькую коллекцию сокровищ.
С тех пор Филотея ассоциировалась у Ибрагима с птицей, и он мысленно называл ее "пташка". Когда они обручились, он без слащавости и стеснения обращался к ней так и при друзьях. Он называл ее этим ласковым именем в те немногие пылкие и запретные мгновения, когда, рискуя репутацией, они оказывались наедине.
12. Доказательство невиновности (1)
Поликсена провела тревожную ночь - вовсю заливались дрозды, да еще стояла полная луна. Моргая воспаленными глазами, женщина беспокойно ворочалась на тюфяке. За час до рассвета ей привиделась мать, но Поликсена не поняла, сон это или призрак, чем и поделилась с подругой:
- Так странно, Айсе, вот она стоит, виду нее такой знакомый: эдак чуточку сгорбилась, седые пряди выбились из-под платка, смотрит по-всегдашнему грустно, а мне спокойно-спокойно. Я спрашиваю: "Мама, это ты?" Она присаживается на край дивана и отвечает: "Кто же еще?" Я говорю: "Мама, столько времени прошло, как ты?", а она: "Земля давит на грудь. Дай мне свету, чтоб я вздохнула". Я лежу, думаю, потом говорю: "Три года всего прошло, ты ведь знаешь, чего народ болтает". А матушка мне: "Я невиновна, и все это поймут, если сделаешь, как я прошу. Моим костям нужно вино". Я ей: "Но, мама…", а она вздыхает: "Даже мое дитя мне не верит". "Нет! Нет! Нет!" - кричу я, а мать говорит: "Подумай, ведь ты сможешь снять траур". "Я буду горевать вечно, - отвечаю, - твоя смерть жжет меня каждодневно. Посмотри, я вся в ожогах". И протягиваю к ней руки. Она снова вздыхает: "Если выполнишь мою просьбу, ожоги залечатся водой". Наконец я говорю: "Я сделаю, как ты просишь". Мать встает: "Когда сделаешь, пошли мне весточку, я хочу знать". "Хорошо, мама, пошлю". А сама думаю: "Поликсена, ты должна все помнить, когда проснешься". Я снова засыпаю, и утром меня будит азан , а я все помню и вот рассказываю тебе.
Айсе погладила Поликсену по щеке и притулилась к подруге.
- Не мне об этом судить, - наконец сказала она. - У нас по-другому. Наши покойники не любят, чтобы к ним приставали. Мое дело, конечно, маленькое, но, если хочешь знать мое мнение, надо сделать, как мать просит.
- Я сделаю после Дня поминовения - он на следующей неделе, есть время приготовить еду и поговорить с отцом Христофором.
Айсе задумчиво поджала губы:
- Думаешь, стоит так торопиться? Мое дело, конечно, маленькое, но ты же знаешь, чего все говорят? Стоило кому-то пустить слушок о твоей матушке, да упокоится она в раю, как все давай болтать, мол, это она своей отравой уморила кучу людей, хотя они померли совсем от другого. У нас город паршивых сплетников. Я-то помалкиваю, ты знаешь, а многие распустили языки.
- Мать не умела готовить отраву, - возразила Поликсена. - И зачем бы ей травить семью Рустэм-бея? Они умерли от проклятой чумы, что каждый год приходит из Мекки! Мать хочет, чтобы я доказала ее невиновность, и я это сделаю.
- Желаю тебе удачи, - сказала Айсе с ноткой скептицизма. - Но, по-моему, все же стоит выждать пять лет. И как ты пошлешь матушке весть? Явишься ей во сне?
- Не знаю, видят ли покойники сны, - озадаченно нахмурилась Поликсена. - А если видят, как в них попасть?
- Может, она приснится тебе, и ты этим воспользуешься.
- Когда это еще будет.
- Я знаю, что нужно сделать! - вдруг воскликнула Айсе и побарабанила себя пальцем по носу, восхищаясь собственной гениальностью.
Покинув дом подруги через черный ход, Поликсена надела чувяки, сощурилась на палящее солнце, что отбрасывало кинжальные тени на светлые стены домов, и проулками направилась к площади. Она прошла мимо навеса, под которым Искандер вертел гончарный круг, миновала уличных торговцев, кричавших: "Мегла! Мегла!" (английский товар), хотя все знали, что это вранье, и медников, грохотавших днем, а на ночь передававших эстафету соловьям и безутешным собакам. Наконец Поликсена добралась до площади, где отыскала Стамоса-птицелова, торговавшего в тени айвы. Стамосом его назвали в честь деда, родившегося на Хиосе, птицеловом же величали, потому что он пригонял на рынок древнюю тележку, принадлежавшую тестю, а до того бог знает кому еще, и продавал живых птиц. В ивовых клетках сидели хмурые куропатки, смешные петушки и взъерошенные утки; венчали пирамиду симпатичные зяблики и малиновки, которых люди покупали, чтобы те украшали вход, наполняя дом пением на рассвете и закате, а гостей встречали любопытные яркие глазки и дружеский удар клювом в палец.
- Стамос-эфенди, эти птицы летают? - спросила Поликсена.
Стамос поскреб щетинистый подбородок и лукаво улыбнулся:
- Вроде бы - да, и вроде бы - нет.
- Стамос-эфенди! - обиделась Поликсена. - Толком ответить можете?
- Им бы маленько времени и, бог даст, полетят, коль не окочурятся.
Поликсена поняла, что над ней подтрунивают, и поддержала шутливый тон беседы:
- Почему же они сейчас не летают и почему полетят, если, дай бог, выживут?
Птицелов Стамос сморгнул и потер нос. От весеннего солнца у него всегда слезились глаза и свербило в носу.
- Большого секрета нет, и догадаться нетрудно, Поликсена-ханым . Я им подрезаю крылья, поскольку мало желающих покупать птицу, которая может улететь. А то хозяевам придется распушать собственные перья и за ней гоняться. Понимаете, народ не любит беспокойства. Люди - странные птицы, особо не летают.
- Мне нужна летающая птица, - сказала Поликсена.
- Зачем? - спросил Стамос, заметив ее огорчение.
Поликсена объяснила, и птицелов посерьезнел.
- Я б вам поймал здоровую птицу, только не сейчас. Пойду на лов после дня усопших, но тогда она уже будет без надобности. Для такой затеи лучше всего голубь, а я их обычно не ловлю. Лучше всего кого-нибудь попросить. Голубей полно в красных соснах. Ну, там, где привязывают лоскутки с желаниями.
- А кто сможет поймать? - спросила Поликсена.
Стамос опять потер нос и чихнул.
- Мальчишки.
Миссия уже несколько притомила Поликсену, но она все же решила отправиться на поиски ребят. Мальчишек тогда - как, впрочем, и сейчас - было пруд пруди, ибо Анатолией правили они. Ребятню посылали занять инструмент, отнести записку, доставить медный поднос с чашечками сладкого чая, и мальчуганы стремглав носились по улочкам. Они шныряли, словно крысы, из дома в дом или строгими неподкупными стражами охраняли поклажу, сидя на верблюдах и ослах, которых в самых неподходящих местах оставили купцы, путешественники и те, кого вдруг обуяло желание разыскать кофейню, где можно покурить и сыграть в нарды - "единственно стоящую вещь, доставшуюся от персов", как говаривали некоторые.
Несмотря на обилие пацанят, Поликсена вознамерилась найти двух конкретных, ибо одна мысль рождает другую, и размышления о птицах натолкнули ее на мысль о сыне Мехметчике и его друге Каратавуке, которых было легче отыскать - спасибо Искандеру и его глиняным свистулькам. Пение дрозда и малиновки доносилось с заросшего склона за церковью Николая Угодника, где и обнаружились оба мальчика, а также Ибрагим, дочь Филотея с подругой Дросулой и рыбацкий сын Герасим - все носились в кустах олеандра меж ликийских гробниц и прыгали по камням, играя, как обычно, в птиц. Неподалеку почти голый Пес искал в кустарнике съедобных козявок, общаясь с самим собой посредством нутряных рыков и всхлипов. Отчасти из-за жутковатого интереса к его страшной улыбке Пес стал самым заметным городским нищим. Ему явно пришлось расстаться с взлелеянными мечтами о святой жизни в одинокой бедности. Пса вынудили обитать просто в убогости и неудобстве.
Утомившись от подъема на холм, Поликсена, отдуваясь, присела неподалеку. Она смотрела на детей, душу переполняли тепло и радость. Каратавук с Мехметчиком, научившиеся выводить восхитительные рулады, прыгали по камням и бешено махали руками, а другие дети за ними повторяли. Конечно, забава выглядела диковатой, но в том и преимущество ребенка - воплощать мечты, в которых отказано здравомыслящему человеку. Дочь Поликсены, красавица Филотея, взмахивала руками с бесстрастным изяществом, с каким делала почти все, а рядом, хлопая себя по бокам, подскакивал Ибрагим, старавшийся всегда быть у Филотеи на глазах и втуне надеявшийся, что она заметит, как он похож на настоящую птицу. Курносая густобровая Дросула неуклюже взмахивала лапищами больше от радости за других, чем в попытке взлететь, а подле нее, распевая, подпрыгивал Герасим. Все замечали, что он предан этой неказистой коротышке, как Ибрагим - прелестной Филотее; Герасим, разумеется, озадачивал народ, но, само собой, у Господа свои причуды, а больше тут ничего и не скажешь.
- Посмотрите, посмотрите на меня! - закричал Каратавук, и Поликсена с ужасом увидела, что он готовится спрыгнуть на камни с крыши гробницы высотой футов десять. Поликсена содрогнулась, представив, как он расшибется, вскочила на ноги и закричала:
- Каратавук! Слезай сейчас же! Не смей прыгать!
Мальчик взглянул на нее. Совсем маленький, на фоне неба он казался прекрасным ангелом: солнце сзади подсвечивало тюрбан и торчащие пряди, рисуя сверкающий нимб, а в черной рубашке Каратавук, и без того похожий на тень, смотрелся еще темнее тени.
- Я не прыгаю, - серьезно сказал Каратавук. - Я полечу.
- Ты не можешь летать! Не дури и сейчас же спускайся! Разобьешься!
Мальчик прикусил губу и нахмурился.
- Я умею летать, - заявил он. - У меня все получается, когда я хорошенько постараюсь.
- Слезай!
Каратавук закрыл глаза и медленно, как орел, замахал руками. Перестав скакать, дети напряженно замерли.
- Каратавук, не надо! - крикнула Дросула.
Поликсена подбежала и встала под крышей.
- Спускайся! Ну погоди, все твоей матери расскажу! Сейчас же слезай!
Филотея метнулась к матери и вцепилась в ее подол, охваченная ужасным предчувствием.