Человек проскочил мимо мальчишек, и те, не сговариваясь, бросились следом, передразнивая его чудную походку и пересмеиваясь, сначала с опаской, а потом нахальнее, поскольку предмет веселья не обращал на них никакого внимания.
Они подошли к нижним окраинам города, и вскоре процессия обросла ребятишками, желавшими включиться в новую игру с удивительным человеком. Курносая толстушка Дросула, изящная Филотея, сын Али-кривоноса Ибрагим, уже в этом возрасте следовавший за Филотеей по пятам, сын рыбака Менаса Герасим, который уже заглядывался на Дросулу, - все присоединились к веселому озорству, чем привлекли городских бродячих собак - те бессмысленно лаяли и наскакивали на процессию, куда скоро набралось пятнадцать - двадцать детишек.
Жители, предпочитавшие остаться в городе, нежели собирать табак, фиги и виноград на изюм, стояли в дверях, с удивлением разглядывая дикаря и его свиту. Некоторые матери выхватили своих детей из кортежа, но тех мигом заменили новые. Мужчины в кофейнях прервали партии в нарды и вышли на улицы: у всех во рту зажата толстая цигарка, и у каждого по-особому сдвинута набекрень феска. Они изумленно потерли небритые подбородки, покрутили концы громадных усищ, обменялись усмешками и солеными шутками, пожали плечами и вернулись к своему безделью. Нищих скитальцев здесь повидали, но мало кто из них устремлял взор вдаль, будто за штурвалом корабля, команда которого изголодалась по суше. Незнакомец держался так, словно некогда был важной шишкой и по сей день не избавился от привычного барственного равнодушия.
Не останавливаясь, человек шел по узким улочкам и даже прошагал по спине лежащего верблюда, который упрямо перегородил дорогу. Незнакомец наступил ему прямо на загривок, и удивленное животное недовольно заворчало. Собаки жались к стенам домов, разбегались куры, странствующие купцы провожали чудака взглядом; имам ходжа Абдулхамид натянул повод серебристой кобылы, пропуская человека; седобородый священник в черном, важный и величавый, посторонился: его внезапно оглушило странное и головокружительное чувство, будто он не существует.
Все обратили внимание на изрезанные и окровавленные ступни Пса; похоже, он шел дни напролет, не чувствуя боли и не опасаясь заражения. Люди отметили нечто безудержное и пророческое в его манере, и решили, что это дервиш одного из многочисленных братств суфистов. Город еще не обзавелся подлинным святым, и в некоторых вспыхнула надежда, что он наконец-то появился. Любители таинственного с нетерпением ждали чудес, торговцы и ремесленники потирали руки, предвкушая обряды паломников. Знатоки богословия - а таких, надо признать, кроме имама, практически не было, - радовались, что, возможно, объявился человек, который поможет им подтолкнуть великое космическое колесо и направит их духовную энергию на поддержку вселенной.
Пес озадачил всех, пройдя через город и ни о чем не попросив. Он шагал вперед, устремив взгляд в другой мир, а может, глядя в прошлое или сосредоточившись на кутерьме собственных мыслей. Миновав последние дома, он свернул влево и поднялся на гребень, где замер, механически двигая головой из стороны в сторону, будто ожидая вдохновения. Внезапно что-то решив, двинулся к пещере, где добывали известь. Притихшие и посерьезневшие ребятишки, держась за руки, смотрели, как человек вошел в пещеру, ощупал неровные стены и, шевеля ноздрями, принюхался. Пахло кислым потом целых поколений, вырубавших здесь крошащийся камень, и пометом летучих мышей. Пес решил, что жить тут не будет, и вышел.
Не обращая внимания на детей, он подошел к могильной колонне в двадцать футов высотой, с любопытством потрогал древнюю ликийскую надпись, задрал голову и, мигая в яркое небо, задумался, не поселиться ли на плоской крыше, на манер современного Симеона Столпника. Пес обхватил массивную колонну и взобрался на несколько футов. Мышцы вздулись, пальцы рук и ног искали выбоины и зарубки, оставленные древними каменотесами, в горле хрипело. Явно разочарованный, он соскочил на землю.
Затем Пес стал исследовать уцелевшие в веках саркофаги. Дети ходили за ним хвостом - они тоже искали и, трогая Пса за локоть, показывали на разные гробницы. Пес, по-прежнему не обращая внимания на ребятню, заглядывал в каждый склеп и гладил высеченных в камне воинов, львов и химер. Он осматривал громадные плиты крыши: одни в форме перевернутой ладьи, другие фестончатые, как будто черепица. В каждом склепе он на пробу ложился на скамью, ища самый удобный лежак.
Саркофаги Пса не удовлетворили - наверное, он сообразил, что солнцем припечет, - и он направился к двум большим гробницам, высеченным в небольшом утесе неподалеку. Одной гробнице придали форму церкви, другой - дома. Внутри стояли три скамьи: одна у задней стенки, две у боковых. Настенные рисунки сильно пострадали от рук тех, кто не одобрял символического искусства на религиозные темы, и за две тысячи лет покрылись сажей от дымных костров козопасов. Пес счел, что в просторных гробницах легко дышится и они хорошо расположены: из них открывался прекрасный вид на долину. Он положил дубинку, снял фляжку с водой и присел на ступеньки между портиками гробницы в виде церкви. На фронтоне была до сих пор никем не расшифрованная ликийская надпись: "Филисте, дочь Деметриуса, воздвигла сие для Мосхуса, которого любила". Ниже подробно говорилось о каре за осквернение могилы, а на самом верху находился барельеф: две раскрытые ладони - ликийский символ насильственной и безвременной смерти.
Пес впервые взглянул на детей и улыбнулся.
Эта улыбка была столь чудовищна, что дети взвизгнули и сломя голову бросились бежать, спотыкаясь о камни и обдираясь о колючки. Дросула, Филотея, Каратавук, Мехметчик, Ибрагим и Герасим на всю жизнь запомнят это жуткое зрелище, оно вечно будет сниться им в кошмарах, а иногда внезапно возвращаться наяву.
Вечером священник отец Христофор и имам ходжа Абдулхамид столкнулись у гробницы, куда явились с одной целью - выяснить, не их ли паствы незнакомец. К тому же их, как и детей, а может, даже сильнее, томило любопытство, особенно после того, как ребятишки всем рассказали об уродстве пришлеца.
Ходжа Абдулхамид, спешившись с норовистой изящной Нилёфер, на всякий случай привязал ее к кусту олеандра, и тут с другой стороны появился взмокший от подъема по крутому склону отец Христофор, который выбрал путь короче, но труднее.
Коснувшись правой рукой груди, губ и лба, Абдулхамид сказал:
- А, имансиз-эфенди, ияй акшамлар .
Священник улыбнулся, повторил цветистый жест и ответил:
- И вам добрый вечер, апистос-эфенди.
Оба уже много лет с удовольствием приветствовали друг друга "господин неверный", один по-турецки, другой по-гречески, и водили сердечную дружбу, основанную на взаимном уважении, но сдерживаемую опасением, что их прихожане подобного приятельства не одобрят. Они приходили друг к другу в гости только затемно, охотно проводили ночи напролет в долгих, а иногда горячих богословских дискуссиях, которые изводили их домашних, не давая уснуть, и обычно заканчивали тем, что кто-то из двоих говорил: "Ладно, в конце концов, мы оба - слуги Книги".
Священнослужители встревожили Пса, когда сразу оба появились на пороге его нового пристанища. Не часто христианский священник с кудлатой бородищей, в просторных черных одеждах и высокой шапке просовывается в дверь одновременно с имамом в белом тюрбане, зеленой накидке и с расчесанной бородой. Пес съежился, закрыл лицо руками, словно защищаясь, и скорчился в углу, где перед тем пребывал в полном покое созерцания.
Ходжа Абдулхамид и отец Христофор переглянулись.
- Мерхаба , - сказал священник, надеясь, что такое неформальное дружеское приветствие ободрит дрожащего человека.
- Селям алейкум, - поддержал имам, желая подчеркнуть приветствием, что они пришли с добрыми намерениями. - Мы хотим узнать, кто ты и не нуждаешься ли в чем, - продолжил он, стараясь говорить мягче.
Человек опустил руки и посмотрел на пришедших. Потом вдруг мазнул пальцем по стене и сажей написал на скамье что-то арабской вязью, которую священник не понимал. Видя замешательство приятеля, ходжа Абдулхамид перевел:
- Это означает "Пес". Может, хочет сказать, что он нечистый. Откуда ты?
Пес опять набрал на палец сажи и написал. Имам снова перевел:
- "Ад".
- Мы пришли узнать, нужна ли тебе помощь, - сказал отец Христофор.
Пес написал: "Ялниз кальмак истерим".
- "Оставьте меня в покое", - пояснил ходжа Абдулхамид.
- Мы принесем тебе еды и одеяла, - настаивал священник, но тут Пес улыбнулся, заставив гостей испуганно отпрянуть.
- Господь милосердный! - воскликнул имам.
8. Я Филотея (2)
Мне было лет одиннадцать, и я узнала, что Ибрагим заболел, а у нас в доме не нашлось свечек, чтобы поставить в церкви, тогда я стащила со стола хлеба с фигами и пошла искать нищего, но поблизости не оказалось никого, кроме Богохульника, а он ужасно плохой, никто в городе его не любил, потому что он всегда говорил пакости, завидев священника, и мне не хотелось отдавать ему хлеб с фигами, но другого нищего так и не нашлось, и я сказала Богохульнику: "На, Ибрагиму нездоровится", а Богохульник знал, что милостыня исцеляет больных, и повел себя хорошо, он ответил: "Пусть хворый поправится, и да укрепит тебя Господь, девочка", и скоро Ибрагим выздоровел, а я с тех пор всегда подавала Богохульнику, если никто не видел.
Это случилось после дня святого Николая, когда все парни, что уехали в большие города, вернулись домой на праздник, и это для нищих лучшее время, потому что парни напивались и становились щедрыми, и только Богохульник ничего не получил, пока я не дала ему хлеб и фиги.
9. Мустафа Кемаль (3)
Мустафе Кемалю семнадцать лет, он учится в военной школе в Манас-тире. Идет 1898 год, греческие и славянские бандиты-освободители по-прежнему баламутят район у подножия горы Пелистер, и даже в самом училище происходят злобные бандитские стычки. Греция посылает нерегулярные части сражаться с оттоманами на Крите, и Султан объявляет войну. Улицы забиты солдатами, барабанщиками и ура-патриотами. Мустафа собирается бежать и вступить в армию, но война оказывается очень короткой, и ему приходится ждать следующей.
Школьный учитель истории просвещает его в вопросах политики, а восторженность мальчика по имени Омер Наджи, который пишет стихи, заставляет Мустафу обратиться к литературе. Он изучает ораторское искусство, пробует сам сочинять стихи. Еще один его товарищ - Али Фетхи, тоже македонец, без ума от французской философии. Мустафа стыдится своего слабого французского, но понимает, что этот язык - ключ к европейской цивилизации, и в свободное время посещает занятия, которые ведут французские монахи-доминиканцы. Вскоре они уже обсуждают с Али Фетхи восхитительные запрещенные работы Вольтера и Монтескье.
Дома в Салониках светское и сексуальное образование происходит еще стремительнее академического. Мустафа избегает мусульманские кафе, но посещает "Кристал", "Олимп" и "Йонио", где можно сыграть с приятелями в нарды на деньги, выпить пива и закусить в компании разнузданных греков. Он берет уроки танцев и ходит в кафешантаны, где играет музыка, а танцуют еврейки, итальянки и самые экзотичные девушки Леванта , которые затем подсаживаются за его столик и флиртуют. Мустафа понимает, что девушки неверных занятны, пылки и манящи, потому что им позволено такими быть, в отличие от подавленных, заточенных и необразованных женщин его нации, которые лишь в редких случаях бывают общительнее и привлекательнее буйволиц. В борделях он иногда развлекается бесплатно, потому что девушкам очень нравится его внешность и необычные голубые глаза. Девочка из добропорядочной семьи, где он служит гувернером, без памяти влюбляется в него.
Однажды Мустафа оказывается на железнодорожном вокзале со своим поэтичным другом Омером. Военная лихорадка разгорается, войска грузятся в эшелоны. Группа дервишей в высоких остроконечных шапках и широких одеждах изо всех сил дует в дудки и флейты, лупит тарелками и грохочет в барабаны, исходит слюной, верещит и вращает глазами. Обычные люди вокруг заражаются истерикой, вопят и падают в обморок в припадке фанатизма.
Видя это, пораженный Мустафа Кемаль испытывает жгучий стыд за свой народ. Кровь приливает к щекам, гнев перехватывает горло. Он угадывает явные симптомы духовной и умственной незрелости, чует возмутительную отсталость, полную неразумность и легковерие, готовые выйти на поверхность, и все больше убеждается, что ислам тянет его народ назад и держит за дверью, которая отделяет средневековье от современности. Он никогда не поймет, почему столь многие хотят оставаться за этой дверью во мраке своего узкого кругозора и постоянно ищут утешения и опоры в предвзятых, однако неизменных постулатах.
10. Как Каратавук и Мехметчик стали Каратавуком и Мехметчиком
- Спорим, мой отец сильнее твоего, - сказал Мехметчик, которого тогда еще звали настоящим именем Нико.
- Чего? - переспросил Каратавук, чье настоящее имя было Абдул. - Мой отец сильнее, чем твой и все твои дядья вместе взятые. Если хочешь знать, во время землетрясения он стоял в дверях и один удерживал дом целых два дня.
Мехметчик недоверчиво нахмурился:
- Какого еще землетрясения?
- Оно было еще до нашего рождения, дурень.
- Я тебе не дурень, болван!
- Как же не дурень, когда самый настоящий дурак?
- Вот мои сестры - дуры, - поделился Мехметчик. - Сидят себе и шепчутся, а если кто-нибудь входит на их половину, прикидываются занятыми.
- Все говорят, твоя сестра Филотея - красавица, - сказал Каратавук. - Мне так не кажется.
- Она красивее всех на свете. Когда вырастет, выйдет за самого Султана-падишаха и будет присылать нам из Константинополя деньги и сласти.
- Ибрагиму это не понравится! - хихикнул Каратавук.
Все подшучивали, что маленький Ибрагим по уши влюблен в Филотею, хотя им еще и десяти лет не исполнилось. Филотея держалась с ним, как с бродячей собакой, ждущей, чтоб ее приласкали, но привыкла к его молчаливому почтительному обожанию и чувствовала себя неуютно, если на прогулке не видела, как он тащится в отдалении следом, прикидываясь, что тычет палкой по углам, а Филотея его нисколько не интересует.
- Давай сходим к Псу, - предложил Мехметчик. - Если принести гостинец, он улыбнется.
Каратавука передернуло.
- Ну давай! - уговаривал Мехметчик. - Пошли!
В детях, как и во всех горожанах, не угасал жадный интерес к Псу. Если чудик намеревался жить анахоретом, поселившись в ликийских гробницах, планы эти определенно рухнули. Кроме всего прочего, считалось, что в склепах водятся привидения, и даже самые отчаянные храбрецы взирали на руины с суеверным страхом. Поговаривали, что древние надписи рассказывают о местонахождении клада, но только половина букв были в них греческими, остальные же так давно вышли из употребления, что даже ходжа Абдулхамид не представлял, как они произносятся. Бившиеся над разгадкой эпитафий и других высеченных на камнях посланий потомкам уходили от гробниц разочарованными. К тому же страх перед призраками мешал сосредоточиться.
Живший в гробницах Пес был безумно храбр либо совершенно безумен, что лишь усугубляло его и без того необычную таинственность.
Вскоре он стал неотъемлемой частью городской жизни, где строго соблюдались правила гостеприимства. Приезжих опекал либо ага, в чьи обязанности входило развлекать их в своем особняке, либо вся община, если гость останавливался в караван-сарае; мужчины приносили в мисочках угощение, а потом сидели, посасывая чубуки, в полном, но дружелюбном молчании, пока не наступало время отойти ко сну. Оставить гостя одного хотя бы на мгновенье считалось дурным тоном, и потому хозяева, стойкие поборники гостеприимства, быстро выучились совершенно невозмутимо претерпевать долгие часы ужасной скуки.
Однако в случае с Псом не поймешь, гость ли он или новый житель, и вообще, можно ли считать его подлинным человеком. Кроме того, даже самые храбрые и щедрые не испытывали горячего желания сидеть с существом столь жуткой наружности, когда вечер полнится прохладой от могильных камней, а в небе зажигаются звезды, и потому жители, придя с небольшими, но достойными подношениями - котлетами, зелеными бобами в оливковом масле и миндальным пилавом, тотчас отбывали, обронив тихое "Хош гельдиниз" . Дома они рассказывали о нелепой и ужасающей ухмылке чужестранца, а жены и дети слушали, распахнув глаза; Пес ни дня не проводил без неиссякаемого ручейка гостинцев от тех, кто приходил беззастенчиво поглазеть на него, ниспосланную судьбой диковинку. Прослышав о его появлении, ага прислал слугу с традиционными саблей и заряженным пистолетом, дабы обеспечить незнакомца средствами самообороны. Оружие так и ржавело в углу гробницы, пока во время сбора оливок кто-то из отребья его не стянул.
Взбивая ногами пахучую пыльцу душицы и чабреца, Каратавук с Мехметчиком пробирались меж нагретых солнцем валунов, излучавших заемный, однако чудотворно усиленный жар. Мальчики миновали первую гробницу, где на стенках были убористо высечены обнаженные воины, размахивающие мечами и щитами, и остановились перевести дух и оглядеться. Пес взял в привычку переходить из гробницы в гробницу, живя то в одной, то в другой, словно, испорченный богатством выбора, не знал, на чем остановиться. Углядев отшельника выше по склону, мальчишки с гадливым восторгом подсмотрели, как он камнем выскребает в земле ямку, с трудом в нее испражняется и снова закапывает.
- Он ведет себя, как кошка, - прошептал изумленный Каратавук.
- А должен, как собака, - ответил Мехметчик.
- Пошли посмотрим, как отец работает, - предложил Каратавук. Ему было неловко - они застали Пса в весьма интимный момент. К тому же всегда интересно посмотреть, как забрызганный глиной отец придает форму горшкам.
- Я тебя обгоню! - крикнул Мехметчик и припустил вниз по склону, не дожидаясь согласия приятеля.
- Ты жулишь! Нечестно! - завопил Каратавук, бросаясь следом и оставляя на колючках маккии нитки от штанин мешковатых шальвар.