Валя тоже швырнула гранату, за ней вторую и в слабом свете ее разрыва увидела, как кто-то из немцев хотел было приподняться, но сейчас же рухнул на бок. Человек восемь гитлеровцев тенями шарахнулись в сторону, но, прижатые автоматным огнем, опять упали.
- Где же Женька? - выругался Осадчий и приказал: - Отползи в сторону - здесь мин уже нет - и крой!
Извиваясь всем телом, черпая голенищами грязь и воду, Валя быстро отползла в сторону и снова открыла огонь. Немцы отвечали. Яростный пульсирующий огонь автоматных очередей, бухающие взрывы ручных гранат постороннему наблюдателю были бы, вероятно, незаметны. Они терялись и растворялись в общем, насыщенном огнем и трассами бою. Но Валя, как и всякий солдат, своим чутьем, обостренным зрением и слухом слышала только эти взрывы и очереди, видела только эти огоньки и понимала, куда передвигаются немцы, куда они стреляют, и если не стреляют, то почему.
Нажим неожиданно попавшего в ловушку противника все усиливался, а связиста Жени не было. Там, где "слухачи" были несколько минут назад, грохотали минные разрывы: Кузнецов, Онищенко или еще кто-то из руководивших боем офицеров поставил отсечный огонь, начисто отрезавший немцам возвращение.
Но они словно не понимали этого и рвались к себе, под накаты землянок, в свои тщательно отделанные траншеи.
Как назло, у Вали кончились патроны, и она перевернулась на бок, чтобы достать из сумки запасной диск, В это же время в нескольких шагах от нее выросла долговязая согнутая тень, и хриплый голос крикнул по-немецки:
- Скорее! Скорее!
Валя сразу узнала этот голос. Командовал саперный фельдфебель. Он выводил остатки своей группы. На секунду он приостановился и, освещенный колышущимися отсветами багровых разрывов, показался Вале очень неприятным - в обвисшем, мокром обмундировании, с засученными по локоть рукавами, с маслено поблескивающими руками. Вот эти слабые багровые блики на мокрых сильных руках и решили все.
Ефрейтор Радионова сразу с великолепной отчетливостью представила, что произойдет в следующую секунду: знающий расположение минных полей саперный фельдфебель свернет с прохода в сторону, проскочит мимо мин и обогнет стену отсечного огня. Помешать ему уже никто не сможет. Осадчий ведет бой с кем-то из оставшихся гитлеровцев и не видит фельдфебеля. Связист потерялся или, может быть, убит. У Вали пустой автомат. И оттого, что все должно произойти так, как хочет того гитлеровец, горло перехватила спазма ненависти.
Отстегивая сумку с запасным диском, Валя увидела, что гитлеровец опять повернулся, чтобы побежать дальше.
- Фельдфебель Кюн! - вдруг закричала Валя. - Фридрих Кюн! Назад!
Фельдфебель дернулся и остановился. На это ушли секунды, но и этого времени было достаточно, чтобы Валя успела сменить диски. Она уже подняла автомат, чтобы срезать опешившего гитлеровца, но сзади него выросла тень, послышался глухой удар, тяжелый вздох и сопение двух схватившихся людей. Не раздумывая, Валя бросилась к гитлеровцу и увидела, что он жмет к земле связиста Женю. Старая тренировка и новая ненависть помогли Вале, и она меткой "самбовской" хваткой вцепилась в Кюна, резко, но не очень сильно дернула и сейчас же уже изо всех сил потянула на себя. Кюн не удержался, отпустил связиста Женю и инстинктивно повернул голову в сторону новой опасности. Тогда Валя с размаху ребром ладони ударила его по горлу и увидела его глаза, в которых мелькнули не только испуг, но и безмерное удивление.
- Фрейлейн… - пролепетал Кюн.
Связист Женя вскочил, подмял под себя фельдфебеля и начал заламывать ему руки. Вначале это удалось, но гитлеровец, преодолев боль и оцепенение, стал сопротивляться. Он извивался, хрипел и стонал от напряжения. По всему было видно, что Кюн отличный солдат: сильный, мужественный и отменно натренированный.
Кюн наконец вырвал руку и наотмашь ударил Женю, тот охнул и стал медленно оседать. Кюн уперся ногами в мокрую землю, приподнялся, и Валя поняла, что фельдфебель может натворить бед. Она бросилась на немца и опять повалила его. Женя оправился от удара, и они вдвоем насели на врага.
В этой обстановке проще всего было убить противника, но оба советских бойца почему-то не могли сделать этого, вероятнее всего, потому, что это была рукопашная схватка, в которой применение оружия было как бы нечестным, запрещенным приемом. Видимо, то же самое подсознательное ощущение было и у Кюна, потому что и он не пытался вынуть свой пистолет. Он тоже дрался и боролся только телом.
Наконец Вале удалось опять прижать немца к земле, но в это время Кюн ногами нащупал точку опоры и резким толчком сильных, длинных ног сдвинулся с места. Валя немедленно бросилась на эти ноги и навалилась на них всем телом. Немец затих, по его телу прошла дрожь перенапряжения. Он понял, что не справится с двумя опытными противниками и вдруг закричал безнадежно и громко, как кричат только смертельно раненные животные.
Женя щекой зажал ему рот, но Кюн укусил его и закричал снова. Почти сейчас же над борющимися пролетели стайки автоматных пуль, и вслед за ними появились два немецких солдата. Скользя в грязи, путаясь в мокрой траве, они спешили на помощь и, вероятно, добежали, если бы не Осадчий. Он тоже услышал крик Кюна, увидел бросившихся к нему гитлеровцев и успел дать длинную, с рассеиванием очередь. Оба гитлеровца упали и уже не шевелились.
Кюн слышал эту короткую перестрелку, надежда на помощь придала ему силы, он взбрыкнул ногами, сбросил с них Валю и со всего маху ударил ее в грудь.
Она ощутила только странный, стремительный полет, от которого замерло сердце и сперло дыхание. Потом наступила тишина.
Когда она пришла в себя, Кюна обрабатывали уже двое - Осадчий и связист. Валя попробовала подняться, но охнула и осела: плечо, вся левая часть груди отозвались сильной болью. Тогда она осторожно встала на четвереньки, но сейчас же ткнулась лицом в грязную, истоптанную землю: боль была нестерпимой. Сдержать стон ей не удалось.
Вокруг все так же грохотали разрывы, шипели остывающие на дожде осколки. Тут только Валя поняла, как ей хочется пить. Она, задыхаясь, перевернулась сначала на бок, потом на спину и открыла рот. Но густой дождь стучал по лицу, больно бил по глазам, а в рот не попадал. Это показалось таким обидным, что она чуть не заплакала.
Осадчий и Женя спеленали наконец Кюна поясными ремнями, и Осадчий спросил у Вали:
- Ползти можешь?
Валя попробовала проползти, но у нее ничего не получилось: боль мутила сознание, не хватало воздуха.
- Тогда оставайся и лежи. Мы сейчас этого чуть оттащим, а потом я за тобой приду.
Они торопливо, но сноровисто, как плотники бревно, подхватили Кюна и, сгибаясь, понесли в темноту.
Валя опять перевернулась на спину. Дождь освежал, и дышать стало легче. В немецких траншеях хлюпала грязь, слышались голоса. На мгновение стало страшно. Каждую секунду ее, ослабевшую, могли захватить гитлеровцы. Страх усиливался и, подчиняясь ему, Валя опять попыталась подняться на ноги. Теперь это удалось, и она, согнувшись, сделала один шаг. Боль утихла, и Вале сразу же захотелось побежать вслед за товарищами, но она прежде всего разыскала брошенный во время рукопашной свой автомат, который лежал рядом с немецким, и прихватила их оба - бросить оружие на поле боя она не могла. Забота о нем, уважение к нему стало как бы условным рефлексом. И только устроив оружие на правом плече, она медленно, согнувшись, стараясь не менять положения корпуса, судорожно глотая воздух, пошла к своей передовой.
После паузы опять рвались снаряды и мины, проносились шипящие очереди и осколки, но она брела с упорством обреченной и в то же время с великой надеждой, что ее ничто не тронет.
И ее действительно ничто не тронуло. Вскоре она наткнулась на разведчиков, которые укладывали Кюна в воронку, чтобы идти за Валей. Они ничего ей не сказали, сразу же извлекли Кюна из воронки и поползли к своей передовой, волоча за собой фельдфебеля.
Валя не могла ползти. Она только старалась стать как можно меньше и незаметней, подгибала колени, сутулилась, но все так же, глотая влажный воздух и стараясь не шевелить левой половиной тела, упорно шла вперед.
Осадчий и Женя перевалили бруствер, сдали немца бойцам и сейчас же бросились к Вале. Осадчий подхватил ее, как девчонку, на руки, добежал до траншеи и осторожно передал бойцам. Те почтительно приняли ее и потом снова передали Осадчему. Скользя в траншейной грязи, прижимая к себе Валю, Осадчий свернул в ход сообщения и почти бегом двинулся в тыл, к передовому медицинскому пункту. Задыхаясь, он оправдывался:
- Ты уж прости, Викторовна, нельзя было немца бросать. Никак нельзя. "Язык". Ведь вот что война делает: своего бросаешь, а врага спасаешь.
Перед самым ПМП старший сержант поскользнулся, Валя ткнулась больным плечом в осклизлую стену хода сообщения и потеряла сознание.
8
В передовом полевом госпитале женская палата расположилась в просторной избе с добела отскобленными бревенчатыми стенами. Старенькие койки и топчаны с сенными матрацами были застелены стареньким, но пахуче-чистым бельем. На тумбочках - поставленных друг на друга консервных ящиках - вяли цветы.
Боль улеглась, и Валя успокоилась. В сущности, отделалась она легко: три надломленных ребра и трещина в ключице - вот и все, что смог сделать фельдфебель Кюн. А сам он, доставленный к майору Онищенко, несколько дней рассказывал, чертил и разрисовывал карты - большой участок немецкой обороны предстал перед советским командованием во всей своей детализованной красе. Уже потом, много дней спустя, гвардейцы генерала Баграмяна, руководствуясь этими картами, шли в бой севернее Орла.
Впрочем, об этом Валя Радионова никогда не узнала. В те дни она знала другое. "Язык", который был взят группой захвата, был убит случайной пулей перед самыми нашими траншеями, и Кюн был подлинным оправданием всей операции: смертям разведчиков и летчиц, которые потеряли несколько человек во время сумасшедшей бомбежки. Правда, из той группы, которой руководил Кюн, удалось взять еще одного тяжелораненого солдата, но в "языки" он не годился: его еще выхаживали в госпитале.
Все это Валя узнала от Ларисы, которая прибежала в госпиталь на следующий же день, простоволосая, потная, с побледневшими, ненормальными глазами. Еще ничего не узнав толком, она заплакала, запричитала, а уж потом, странно быстро успокаиваясь, рассказала все новости, которые могла узнать в аховской столовой и от девчат. Когда слезы просохли, Лариса запричитала:
- Ведь что делается, Валька, что делается… Вся дивизия знает, что ты "языка" взяла, а наши-то начальники всех до единого, ну, скажи, кого и близко не было, к орденам представили, а тебе только медаль. Говорят, девчонка. Что она могла сделать? Один Онищенко и заступился. Говорит, если бы вы только знали, что эта девчонка со взрослым мужиком может сделать. А комдив его и обрезал: "Видать, говорит, с тобой уже сделала". Веришь, Валька, майор чуть не заплакал - у него ж как раз душевная трагедия началась. Женился он в прошлый отпуск, а его-то милая возьми с другим и спутайся.
- А ты откуда знаешь? - сердито спросила Валя.
- Так кто же не знает? - глаза Ларисы гневно округлились, но она сразу же опустила их. - Вот он и ходит сейчас такой… не в себе вроде… Тут уж и другие офицеры говорить начали, что неверно это. Одна девчонка в разведке, и ту обижают…
Так было произнесено то самое слово, которое ждала Валя. Ей, усталой и толком не разобравшейся во всем с ней происшедшем, это слово показалось самым главным, определяющим. Откуда она знала все глубины и быстрины высоких штабных и политотдельских соображений? Как она могла предполагать, что и в разведроте и в других подразделениях было много давным-давно отличившихся, но еще не награжденных бойцов и командиров. Их скромные, много раз повторенные подвиги сами по себе казались недостаточными для награждения, да и в стоявшей в обороне дивизии не было подходящего случая, чтобы представить эти подвиги в нужном для вышестоящих инстанций освещении. Теперь показания фельдфебеля Кюна, сложные условия поиска давали возможность представить нужных людей в нужном свете. А Валин подвиг был еще не подвиг, потому что этим она как бы только начинала свою суровую боевую жизнь, и как она пойдет дальше - сказать было трудно: девушка в разведроте явление не частое.
Эти и многие иные соображения высшего командования Валя не знала и знать не могла. Она просто почувствовала себя обиженной, причем не столько представлением к медали, которое само по себе было очень приятной неожиданностью, а тем, что вот и у Онищенко была своя, пусть неудачная, но все-таки любовь. Она помнила бешеную скачку в лесу, его необыкновенное лицо и хотела верить, что те минуты были ее минутами. Оказывается, и они принадлежали другой. Была она обижена и Виктором, и тем славным Андреем, который похоронен на солдатском кладбище, и веселыми офицерами, - словом, всей своей судьбой.
За этими обидами как-то забылись и Осадчий, и Кузнецов, и не очень уж справедливое присвоение ефрейторского звания, и многое другое. Лариса заметила Валино состояние и беспрерывно, на разные лады, растравляла ее.
- Ведь я тебе так скажу: это только в нашей дивизии такое поганое отношение к девушкам. Ведь вот, скажи, Дуська-то Смирнова, снайпер, год с лишним уж воюет, сколько этих фашистов на тот свет переправила, и счета нет, а что получила? Медаль. А почему? А потому, что она баба. - Лариса скромно умолчала при этом, что Смирнова жила с мужем, а во фронтовых условиях это ценилось выше любого ордена. - А мужикам как? Чуть что - ему и награда. Вот они после войны вернутся и начнут задаваться - мы-с-то до крыс-то… А чего, спрашивается, задаваться, если и начальнички-офицерики одни мужики? Разве они поймут, как нашей сестре на фронте приходится?
Валя и слушала и не слушала Ларису, а соседки по палате слушали и сейчас же ввязались в разговор, припоминая все истинные и выдуманные обиды, которые им пришлось претерпеть в своих частях. Вале был неприятен этот разговор, хотелось оборвать Ларису, но ощущение обиды не проходило и нужных слов не нашлось.
- Вот сами, девчонки, посмотрите: в мужских палатах там и санитарки, и сестры так и вьются, а к нам хоть одна приходит? Небось скажет: сами бабы, сами сделаете и - смотается. Разве не так?
И это было так.
В разгар этой горячечно-грустной беседы Лариса вдруг спросила:
- А тут по-женскому доктора принимают? - Девчонки вначале не поняли ее, и она грубо уточнила: - Ну, по абортам. С абортами здесь лежат?
Трое в палате покраснели и отвернулись, а Лариса удовлетворенно вытерла уголки губ и решила:
- Значит, имеются. Ну, так вот, девоньки, ждите меня. Я тоже тут в скором времени буду. Не могу допустить, чтоб моя подруга и вот так неубранная лежала.
Она наскоро взбила Валину подушку, смахнула крошки с тумбочки и, чмокнув Валю, убежала.
На следующий день ощущение обиды немного притупилось, но не прошло. Оно как бы проросло, ушло вглубь и закрепилось.
В полдень Валю повезли в ближний тыловой госпиталь на рентген. В кабину крытой грузовой машины сел брезгливый, сытый фельдшер, с густыми бачками на выбритом, до красноты вымытом одеколоном лице, а раненых погрузили в кузов, на матрацы. Валя оказалась единственной девушкой, и ей уступили место с краю, у головного борта.
Машину трясло на ухабах, раны и переломы разбередило. Мужчины, не стесняясь, ругались, курили и гадали, куда их пошлют после госпиталя: в тыл или опять на передовую. Потом не очень деликатно стали расспрашивать Валю о ее болезнях. Кто-то из раненых знал Валю и грубовато попросил перестать "трепаться".
Въехали в лес и сразу же забуксовали в большой луже, потом кое-как выбрались и, подскакивая на ухабах, скользя в колеях, двинулись дальше. Под брезент проник прогретый солнцем пахучий и ленивый лесной дух, и раненые замолкли, точно умиротворенные этим необыкновенным воздухом. Машина остановилась, и послышался визгливый крик фельдшера:
- Куда лезешь?! Куда, спрашивается, лезешь?!
Ему ответил молодой, еще ломкий голос:
- Легковой обязан уступить дорогу.
- Плевать мне на твою легковую! Я раненых везу. Понял, балбес?!
Тогда раздался третий - очень спокойный, даже как будто усталый - голос:
- Сидоренко, пропусти!
- Так я что, товарищ подполковник… Не я ж спешу, - ответил тот же ломкий голос, и невидимая машина заурчала мотором.
Спокойный подполковник, не повышая голоса, сказал:
- А вам, товарищ лейтенант медицинской службы, должно быть стыдно.
- Товарищ подполковник, вы извините, конечно, я ведь не заметил, - с придыханием, извиваясь голосом, быстро заговорил фельдшер. - Невозможно иначе с этим народом, ведь у шоферов никакого разумения. Лезут, а не понимают, что я же раненых везу.
- Везете не вы, а ваш шофер, которого вы к тому же оскорбляете. Проезжайте, - резко сказал подполковник и уже другим тоном добавил: - Госпиталь, - он назвал номер, - далеко?
- Километров семь, товарищ подполковник, - весело ответил шофер санитарной машины. - Как из лесочка выедете, так, никуда не сворачивая, и жмите. А с пригорка увидите. Тут недалеко.
Санитарная машина качнулась и запрыгала по колдобинам и корням. Кто-то из раненых усмехнулся:
- Славно поговорили.
- А что ж, в самом деле, еще и балбесом называет.
Отвлекая себя от сдерживаемой боли, раненые всесторонне обсудили сытого фельдшера, признали его "заразой" и замолкли, И тут только молчаливой Вале показалось, что голос подполковника ей знаком. Вернее, не весь голос, а какие-то нотки в нем. Она слышала их когда-то, и они показались ей очень родными. Робкая догадка была немедленно отвергнута:
"Откуда здесь возьмется отец? Да и вряд ли его выпустили…"
И все-таки догадка не покидала Валю и тогда, когда ее доставили в рентгеновский кабинет, где установили, что срастание Валиных ребер идет вполне нормально. Она стала торопить фельдшера. Но у того оказались какие-то дела в соседнем селе, где стоял армейский военторг, и он укатил, оставив раненых во дворе, под раскидистыми деревьями.
И эта ненужная задержка тоже обидела Валю и только укрепила, подкормила посеянное Ларисой.
В свой госпиталь вернулись уже затемно. В палате тускло горела коптилка, лежачие девушки спали, ходячие ушли в кино. Разбитая дорожной тряской, усталая и покорно злая, Валя добралась до постели и долго смотрела в потолок. Потом боль утихла, и она уснула.