Глухой, неведомой тайгою…
Голос ее лился ровно, и в нем все сильнее звучали нотки задумчивой печали.
Сибирской дальней стороной, -
выдохнула она и, отрываясь от гитары, взглянула на пожилого бойца.
Его широкоскулое обветренное лицо было все так же бесстрастно, и только в узких, глубоко сидящих глазах мелькнуло что-то беспокойное. Но боец сразу же потупился, а его прокуренные усы сникли.
Вале почему-то стало жалко его, себя, бежавшего с Сахалина бродягу и своего отца, который сидит, должно быть, в этой самой глухой сибирской стороне. Горло перехватила спазма, но Валя быстро справилась с собой и, не отрываясь, глядела на пожилого бойца, пела только для него - усталого и, судя по всему, видевшего много бед и знающего терпкую горечь пережитого несчастья. Всю душу, все свое не бог весть какое мастерство вложила она в эту песню, но лицо бойца было все так же невозмутимо и бесстрастно. И когда она уже забыла о своей дерзкой решимости и почти разуверилась в себе, вдруг заметила, что в уголках солдатских глаз - сначала в одном, потом в другом - блеснули бисеринки слез. В эту минуту Валя и сама чуть не расплакалась. Прервав песню, она склонилась к гитаре, поправляя челочку.
- Не могу больше…
Когда она подняла голову, то прежде всего увидела восторженные и тоже будто помутневшие глаза светловолосого паренька, а уже потом - другие суровые и торжественные лица.
В землянке было очень тихо, и, несмотря на то что за ее накатами по-прежнему неторопливо погромыхивала и посвистывала война, никто ее не слышал. Наверное, первый раз в жизни Валей овладело великолепное чувство торжества, приподнятости. Оно все ширилось и теснило грудь. Не находя сил совладеть с ним - огромным и радостным, - Валя смахнула уже счастливые слезы, озорно тряхнула челочкой и крикнула не своим - низким и волнующим - голосом:
- И-ах!
И сейчас же рванула струны гитары, с лихорадочной быстротой извлекая из них лукавый и отчаянный мотив плясовой.
Что-то дрогнуло в лицах солдат, что-то пробежало по их напряженным фигурам, но некоторое время они все-таки были недвижимы. В этот момент Виктор - чудный Виктор! - рванул аккордеон, и плясовая сразу заполнила землянку! Светловолосый паренек с таким же низким, волнующим выкриком взлетел с нар и с ходу отделал коленце.
Как ни тесно было в землянке, все сразу пришло в движение, подалось в сторону, прижалось и утряслось. Перед музыкантами образовалось маленькое пространство, в котором бесом крутился паренек, заглядывая в лицо играющей Вале. Торжествующее, сладостное чувство все еще распирало ее, и она, швырнув гитару на нары, избоченясь, пошла вокруг паренька.
- Ну, черт, а не девка, - сказал кто-то и захлопал в ладоши, отбивая музыкальный такт.
Другие поддержали, точно находя в этом выход некоторой неловкости, порожденной чересчур уж стремительным, истинно русским переходом от щемящей светлой грусти к бурному, отчаянному веселью.
Пожилой солдат украдкой вытер уголки глубоко сидящих глаз, отобрал у соседа Валину гитару и, неудобно держа ее на руках, как больного ребенка, стучал каблуками о переднюю облицовку нар и с умиленной гордостью кричал соседу на ухо:
- У меня, однако, дочка такая же… оторви и брось! - И восхищенно закончил: - Ну-у, девки теперь пошли…
В разгар этого веселья через головы торчащих в дверном проеме бойцов заглянул одетый в маскировочный костюм человек с надвинутым на ушанку капюшоном и громко сказал:
- Луна заходит, товарищи.
Сероглазый паренек оборвал пляску, встряхнул волосами и полез на нары.
Землянка быстро опустела, и в ней замелькали белые маскировочные костюмы, зазвенело оружие, послышался приглушенный отрывистый разговор. Пожилой солдат степенно передал Вале гитару, протянул ей сложенную лодочкой тяжелую лапу и, поклонившись, серьезно сказал:
- Хорошее у тебя сердце, дочка. Отходчивое, однако. Потешила нас, как на гражданке не тешились. Благодарствую, - и, помедлив, добавил: - За всех благодарствую.
Слегка растерянная, еще не остывшая, Валя спросила:
- Это куда… так спешно?
- Дело у нас такое, дочка… Понимать надо… - ответил солдат и стал натягивать маскировочный костюм.
- Разведчики, выходи строиться! - сказал все тот же громкий голос, и бойцы во всем белом, с обмотанным белыми бинтами оружием и с черными "лимонками" на поясе вышли на улицу. В приоткрытую дверь потянуло холодом, и Вале сразу стало неуютно, проступила обида неизвестно на кого и на что.
- Ну что ж… - вздыхая, сказал Виктор. - Пойдем…
Она не ответила, вглядываясь в приоткрытую дверь. Так не хотелось чувствовать себя только игрушкой, только забавой занятых людей, и, что особенно обидно, тех самых людей, власть над которыми она ощущала всего несколько минут назад. Но, видно, такова доля всех артистов, а не только ее и Виктора.
И как раз в этот момент, когда и обида и недавнее торжество перекипели и осталась одна усталость, дверь стремительно распахнулась и в землянку влетел сероглазый паренек. Он схватил Валю за руку, потряс ее, потом обнял Виктора и скороговоркой произнес:
- Спасибо, ребята! Ох, спасибо.
В дверь заглянули сразу две головы в белых капюшонах.
- Вы не уходите, хлопцы. Почекайте нас.
- Ей-пра, подождите.
Громкий голос с улицы добродушно подтвердил:
- Нет, верно, подождите. Может, еще продолжим концерт. Все хвалят, а я не слышал.
И Виктор, и Валя молча переглянулись. С улицы раздались слова команды. Под ногами согласно заскрипел снег.
В землянку вошли несколько бойцов, и один из них, деловито заглянув в прогоревшую печурку, принялся растапливать ее, приговаривая:
- Сейчас мы чаю согреем. Командир разведки приказал вам водки выдать, консервы открыть. А у меня, понимаете, картошка припасена. Настоящая. Не сушеная. Раздевайтесь, ребята. Сейчас тепло будет.
Артисты опять переглянулись, молча отложили инструменты и неловко присели на нары.
- Да вы к столу, - радушно предложил хозяйственный боец. - Вам сегодня первое место. Ведь как удачно получилось - ребята в поиск пошли, а тут вы. Ах, хорошо подбодрили. Хорошо! Надо же такой талант иметь. Ну-ну. А вы, извиняюсь, в мирной то есть жизни в театрах, наверное, играли?
Так постепенно завязался разговор, в котором Валя почти не принимала участия. Она несколько раз выходила из землянки, смотрела на тусклое, затянутое тучами белесое небо, подсвечиваемое желтыми пятнами немецких осветительных ракет, и часто хватала пересыхающими губами пресный снег.
Лес был такой же молчаливый и сумрачный, как тот, в котором она чуть не погибла, и так же натруженно и затаенно шумели деревья. И было в этом недобром шуме что-то такое страшное, что Валя ежилась и с надеждой смотрела на немецкую, освещаемую ракетами, сторону.
Через час с небольшим после ухода разведчиков с той стороны донеслась торопливая автоматная очередь, чей-то крик, и сразу же стали взлетать разноцветные ракеты. Ночь раздвинулась. Жуткие, корявые тени запрыгали по лесу. Снег засверкал неестественно желтыми, злыми огнями. Заквакали минометы, и застучали автоматы. Потом ударили орудия, и низкое небо отразило кровавые вспышки.
Один из снарядов разорвался неподалеку, и между мятущимися тенями заструился сбитый с ветвей снежок. Потом разорвалась серия мин, и на той стороне вразнобой застучали глухие разрывы ручных гранат.
Близких разрывов Валя не слышала. Она не слышала фырчащих осколков и скрипящего их удара в стволы. Она слышала только то, что делалось на той стороне, и думала только о тех, кто находился сейчас там, в бою.
Когда совсем неподалеку грохнула серия снарядов и в лицо пахнул чадный запах разрывов, а осколки, как стая диких уток на взлете, просвиристели и по бокам и над головой, хозяйственный боец тронул Валю за рукав и предложил:
- Надо бы в землянку зайти. Неровен час… - И, заметив, что Валя не тронулась с места, озабоченно добавил: - Надо же какое несчастье! И наши артиллеристы, черт их возьми, молчат…
По лесу пронесся страшный свист и треск ломаемых ветвей. Сзади, совсем близко, грохнула новая серия снарядных разрывов. Солдат схватил Валю за руку, дернул и крикнул:
- Теперь - хана! Нашу землянку в "вилку" берут.
Вначале Валя не поняла, что произойдет, если землянку действительно возьмут в "вилку", потом вспомнила, что артиллеристы, прежде чем перейти на поражение, обязательно стреляют впереди и позади цели, называя такое расположение разрывов "вилкой". Она вырвалась из рук солдата, влетела в землянку, схватила аккордеон, гитару и крикнула:
- Витька, бежим!
Виктор пригнулся и, размахивая зажатым в руке поясным ремнем, развевая полы шинели, пронесся вслед за Валей. Они пробежали не больше десятка метров, как издалека донесся свист, и Валя бросилась в снег. Виктор упал рядом. Перед землянкой рванула очередная серия. Переждав, пока профырчат осколки, артисты опять побежали по тропинке, которая привела к блиндажу. Артисты без стука влетели в него, но только через несколько мгновений увидели свет и незнакомых командиров.
- Никого не покалечило? - строго спросил пожилой командир.
- Нет как будто, - неожиданно спокойно ответила Валя. - Землянку разведчиков взяли в "вилку".
- Потому и спрашиваю, - сердито бросил командир и отвернулся к амбразуре.
Виктор взял у Вали аккордеон, осмотрел его и покачал головой: он был весь в снегу. Валя стала вытряхивать снег из гитары, потом отряхнулась сама. Никто не предлагал им сесть, никто не обращал на них внимания. Пожилой командир долго прислушивался к сумятице боя, потом отрывисто приказал:
- Артиллерии - огонь. Всей!
Тут только Валя заметила, что в углу блиндажа сидит телефонист, который немедленно стал вызывать абонентов.
- Огонь!
Через несколько секунд одна боковина амбразуры блиндажа заиграла багровыми вспышками, земля заметно дрогнула, и с накатов просочился песок. И только после этого прокатились тяжкие вздохи артиллерийских выстрелов.
С этой минуты гул выстрелов и хряст разрывов, надрывный свист снарядов и осколков, шум падающих ветвей - все смешалось, перепуталось, и всем стало страшно. Валя уже не думала о тех, кто в бою, не думала и о себе. Было просто страшно. Как в сильную грозу. Как в ночной шторм. Только гораздо сильнее.
Иногда в грохоте артиллерийской канонады неожиданно выпадало тихое мгновение. Тогда слышались стук пулеметов и почти живое, жалобное пение гитарных струн. Потом все начиналось снова: хрясткие разрывы, цверенчание осколков, хлесткие орудийные выстрелы.
Когда канонада стала затихать, в блиндаж ввалился низенький, плотный мужчина в белом маскировочном костюме. Он козырнул и вяло сказал знакомым Вале громким голосом:
- Прибыл… Мои на подходе.
- Все? - отрывисто спросил пожилой командир.
- Да… Кто идет, а кого несут.
- Многих?
- Одного…
Командиры помолчали, и прибывший, разыскав чайник, стал жадно пить из носика.
- Сколько раз я говорил, - возмутился один из командиров с тремя кубиками на петлицах, - нужно запретить эти танцульки на передовой! А теперь - пожалуйста. Землянку разведчиков засекли. Да и как не засечь, если…
Пожилой командир покосился на побледневшую Валю и резко перебил:
- Ерунда! Ночью, даже во время концерта, они не могли сделать засечку, а тем более подготовить данные. Видимо, пристрелялись еще раньше, когда стояла другая дивизия. Просто учтем, что землянка пристреляна. - Он помолчал и приказал человеку в белом: - Иди, встречай. И сюда приводи. Тут безопасней - лощинка.
Командир в масккостюме кивнул головой и вышел. Валя и Виктор почувствовали себя не только лишними, но даже мешающими этим людям и в нерешительности потоптались у порога, втайне мечтая, чтобы их задержали. Но их никто не задерживал.
В лесу было почти тихо. Деревья, будто вздыхая после пережитого, тихонько поскрипывали и потрескивали. Сыпались хвоя и сухие мелкие ветки. Ракет стало меньше, и снег вспыхивал реже. Иногда в вышине с сухим, крахмальным шелестом пролетали снаряды, и тогда деревья сдержанно и негодующе гудели. Гул этот отдавался в гитаре, и от него замирало сердце.
Артисты долго стояли в траншее, которая вела из заросшей кустарником лощинки в блиндаж, и не решались идти домой. Им все время казалось, что небо опять подернется красными и желтыми подпалинами, опять будут рваться снаряды и фырчать осколки.
Где-то рядом скрипнул снег, зашуршали ветви, донеслись приглушенные голоса:
- Осторожней…
- Да уж все равно…
Из кустарников вынырнула еле заметная цепочка людей в масккостюмах, молча приблизилась к траншейке и остановилась. Чей-то знакомый спокойный голос попросил:
- Помогите, однако, снять.
Все было каким-то ненастоящим, призрачным: и черный лес, и люди в белом, и ракетные сполохи, и даже надсадный, как теперь казалось Вале, гул гитары. От всего сжималось сердце и хотелось не то кричать в голос, не то плакать, не то драться.
Люди окружили одного из пришедших, сняли с него ношу и осторожно положили ее на снег. Уже не владея собой, Валя, крадучись, подошла к людям и посмотрела вниз.
Она сразу узнала его - сероглазого, светловолосого паренька, для которого пела. Сейчас ей показалось, что она еще тогда, в землянке, знала, предчувствовала, что с ним должно случиться что-то очень плохое. И вот оно случилось! И ей казалось, что она тоже виновата в этом. Слабым, пульсирующим огоньком зажглась в затылке страшная точка, но Валя не обратила на нее внимания, и точка покорно исчезла.
Прижав гитару к груди, точно защищаясь ею, она смотрела на смутно белеющее в темноте лицо бойца. В его приоткрытых глазницах иногда вспыхивали блики: на немецкой стороне взлетали осветительные ракеты. От этого лицо оживало и казалось веселым, озорным. Но как только ракета опускалась, блики пропадали, лицо бойца становилось таким, каким было на самом деле - скорбным, перекошенным гримасой боли и недоумения. Потом опять взлетала ракета, и лицо усмехалось зовуще и озорно.
Валя молча встала на колени перед бойцом, отложила гитару и осторожно, вздрагивая от прикосновения холодной кожи, закрыла веками неживые глаза бойца. Лицо сразу преобразилось, стало строгим и покойно красивым. Валя долго смотрела на него, сняла ушанку и тихонько поцеловала бойца в холодный, шершавый от примерзших снежинок лоб. Вдыхая расширившимися ноздрями морозный воздух, она явственно услышала солоновато-пряный запах свежей крови и едва не потеряла сознание.
Пошатываясь, она встала, и ее сразу же с двух сторон взяли под руки. Она удивленно оглянулась и увидела, что все стоят без шапок, бессильно уронив усталые руки вдоль тела. И эта угнетенность, бессилие тех, о которых она думала эти несколько часов, как о героях, как о совершенно необыкновенных людях, неожиданно возмутили ее и сразу изгнали жалостное, почти молитвенное настроение. Она решительно надела шапку и, когда локтем опять наткнулась на чью-то заботливую, но тоже бессильную руку, резко дернулась и почти приказала:
- Пошли, Виктор!
И он покорно пошел за ней.
Уже на повороте тропки она услышала вздох и все тот же знакомый голос:
- Хорошее у нее сердце, однако…
Ей вдруг захотелось разрыдаться и крикнуть: "Ах, да не в сердце дело! А дело в том, что вы, мужчины, солдаты, позволяете умирать таким… таким…"
Но каким именно, она определить не могла.
Она почти бежала из этого страшного и теперь ненавистного ей леса. Она ненавидела врага, убивающего вот таких отличных ребят, и злилась на солдат и командиров, которые, по ее мнению, делают что-то не так, как нужно, и разрешают гибнуть таким, как вот этот сероглазый парень.
12
Все шло своим чередом. Те же концерты на передовой, возвращение через ненавистный лес, иногда артналеты, иногда тихие, почти безмятежные вечера.
Снега осели, на косогорах появились проталины. Воздух был чистым и тревожным. Слышалось далеко, а дышалось почему-то труднее.
По ночам Лариса часто ворочалась на печи, вздыхала и раздражалась без всякой видимой причины. На ее круглом розовом лице стали проступать жирные угри и прыщики. Она завела знакомство с медсанбатовками, доставала у них какой-то крем, мазала лицо и на ночь повязывалась чистым платком, словно собиралась на молотьбу. Но кремы ей не помогали.
Лия пропадала по ночам, и теперь уже не одна, а с хорошенькой и до последнего времени очень скромной и тихой телефонисткой.
- Сбила-таки, змея, - ругалась Лариса. - Считай, что с осени в декрет отправится. - И совершенно неожиданно закончила: - А может, и правильно. Хоть немного, а отгуляет. Свою дольку отщипнет…
Валя не отвечала, Она видела предвесеннее девичье томление и уже не подсмеивалась над ним: что-то сдвинулось в ней, что-то стало не таким, как прежде. Нет, это уже был не тот холод, который однажды проник к ней в душу, но и теплоты в этой душе еще не было.
С памятного дня неудачного поиска Валя уже знала, что ее артистическая карьера случайна. Что будет дальше, она еще не представляла, но все-таки стала готовиться к будущей суровой жизни. Такой жизни, в которой она будет не только не хуже, а может быть, даже лучше многих солдат и командиров, допускающих бессмысленную смерть товарищей.
Готовясь к этой новой жизни, Валя Радионова прежде всего занялась своим телом. Она решила, что тело это должно быть таким же сильным и выносливым, как у любого бойца-мужчины. Утром она вставала раньше всех в избе-общежитии и, крадучись, выходила на закрытый со всех сторон двор. Там она делала зарядку, подтягивалась на откосинах, лазила на столбы и прыгала через сломанные сани. Потом, распарившись, растиралась снегом.
Ей казалось, что у нее слабы мышцы рук. Поэтому она взяла на себя добровольные обязанности по дому: носила воду из самого дальнего колодца, доказывая, что вода там самая вкусная, таскала дрова и даже начала колоть их.
Когда в избе никого не было, она тренировалась в приемах самбо: хватала воображаемую руку с воображаемым ножом, выворачивала ее и швыряла на пол орущего от внезапной боли воображаемого противника. Потом она училась наносить удары ребром ладони по шее, резко нажимать на уязвимые точки сухожилий, бить кулаком, коленом, ногой и головой. Вероятно, это было смешно - драться с воображаемым противником, но ведь и боксеры тоже тренируются с набитой опилками грушей, а потом идут в настоящий бой.
По вечерам, отправляясь на передовую, она передавала Виктору гитару и просила его идти впереди. Виктор вначале смущался и старался не оглядываться. Но наконец его разобрало любопытство, и он увидел, что, передав гитару, Валя легко побежала назад, а потом бегом вернулась к нему.
- Ты что? - удивился он.
- Просто разминаюсь. Тренируюсь, - уклончиво ответила Валя.
Виктор неожиданно обрадовался и предложил тренироваться вместе. С этого дня на передовую и с передовой они только бегали, и вскоре длинноногий Виктор стал посмеиваться над своей партнершей: она всегда отставала.
За несколько недель упорной тренировки Валя похудела, стала стройней, но, пожалуй, подурнела: спа́ла легкая округлость щек, под глазами появились тени. Заглядывая в потемневшие, горящие затаенным, ровным огнем Валины глаза, Лариса недоверчиво качала головой:
- Дуришь ты что-то, девка… Ой, дуришь.