В церкви было темновато, почти все стрельчатые окна были забраны фанерой. Неприятно пахло горячим железом и соляркой, но Лия радовалась этим запахам. Она бочком, будто в щель, вошла в двери, через которые свободно проезжали трактора.
- Помолимся, что ли! - засмеялись за ее спиной.
- Ой, сто лет не была.
- Не храм, а пакость одна, - проскрипел чей-то немолодой голос.
- Лийка, загородь меня, - прошамкала Ганя и приподняла юбку, но на нее напустились женщины:
- Креста на тебе нет!
- Господь попомнит!
- Нету его, - осклабилась Ганя. Лицо у нее было как у шкодливой кошки. - А крест, оно правда, я в торгсине сменяла.
- Да пес с ним, с богом. Спать тут - твое нюхать! - рассердилась Санька. - Вот сейчас врежу… - И запуганная Ганя выбежала из церкви.
"Все-таки это ужасно, - подумала Лия, - есть ведь - совсем немного, но есть - религиозные. И для них это оскорбительно. Надо уважать чужие чувства. Правда, тут уже мастерская. Но как мы еще страшно невоспитанны". И она зарделась, вспомнив, как Санюрин отец, управдом, за день до войны ввалился к ней в комнату отбирать жилплощадь.
- Да пропиши ты Саньку! Чего там! Куда одной столько?! - кричал он, изрядно пьяный, и вдруг начал ее обнимать. И, когда она вне себя от брезгливости и ужаса толкнула его к двери, он бессмысленно и дико, как полный идиот, распустил губы и захохотал:
- Лийка, Лийка! Хочешь, птичку покажу? Вот гляди, птичка, птичка!
Это было ужасно, хотя она ничего не разглядела, потому что была почти что в обмороке. Но тут из коридора влетела Санька, треснула отца кулаком по голове и стала отпаивать Лию. И потом, обнявшись, они проплакали до утра.
- Кончай загорать! - расплескалось по церкви и повторилось, отдаваясь от стен.
- Работать, бабочки!
- Выходи вкалывать! - кричали старшие команд. Перед храмом круглолицый толстенький старичок размахивал руками, распределял по участкам.
- Впереди бугра, ниже по склону, ройте одиночные. Пожалуйста, друг от друга не меньше тридцати шагов. И в шахматном порядке, чтобы не в затылок один другому. А сам бугор прорезайте канавами, ну, шагов что-нибудь на пятьдесят и не в полный рост, а по плечи. Бруствер уложим - как раз будет. И, пожалуйста, извилисто. Я сейчас вам покажу.
Он попросил у Гани лопату и побежал на бугор чертить линию траншеи.
- От дед-непоседа! - шамкнула Ганя. - Старый, а летает! Колобок чистый.
И впрямь Михаил Федорович будто парил на крыльях. Только на седьмом десятке ему, сельскому учителю алгебры и физики, а в сезонное время также и технику МТС, привелось командовать чуть ли не батальоном. Раньше его слава простиралась не дальше трех верст в радиусе, да и то ребята все с меньшим терпением выслушивали его радостную бормотню о теле, погруженном в жидкость, или о корнях и возведениях в степень. И вот, когда уже не ждал, вдруг как с неба свалилось, и оказалось: нужен, просто необходим. И еще такая удача, что рядом с домом - и все увидят, как Михаил Федорович, немолодой, но бодрый мужчина, себя не жалея, личным своим примером заражает других.
- А ты чего мух ловишь? - напустилась на Ганю старшая. - Лопата твоя где?
- Да старикан одолжил!.. Мне с ведрами справнее, Марь Ивановна. Я - раз-раз за водой…
- Ничего, без тебя обернутся. Бери инструмент и шагом марш!
И Ганя полезла на бугор, завистливо оглядываясь на женщин у церкви. Одни тащили с реки воду, другие копошились у костров, пристраивая над ними закопченные ведра, третьи уносили мешки в храм - как бы не полил дождь. Две женщины, разживясь в мастерской топорами, нещадно раскурочивали деревянный сарай на церковном подворье.
- Тише, девки! - прикрикнула на них старшая. - Закуток капитану оставьте. А то ему в храме спать неприлично: дух от вас тот еще…
- Ха! - откликнулись лесорубки, и эхом отозвались возле костра поварихи. Настроение тут было вполне боевое, и Марья Ивановна пошла глядеть, как идут дела на траншеях.
- Роешь? Молодец! - похвалила Ганю. - А каша не убежит. Все получат. Капитан маслом разжился.
- И ты, управдомово племя, даешь! Давай, красавица! - похвалила Саньку.
- А ты как лопату держишь? - напустилась на Лию. - Жидкая ты кость! Не приучена? Не все тебе книжки читать! На тетку гляди, учись. Ишь, как ворочает, - кивнула она на Ганю. - Молодец, хохлатка! Две миски получишь! А ты учись, рыжая! Ботинки у тебя какие-то не нашенские. Каблук зачем? Каблук срежь, мешает.
- Научится, - негромко сказала Санька, смущаясь из-за подруги. Но старшая, не расслышав, пошла вдоль намечающихся траншей.
По бугристому берегу от моста до моста женщины долбили землю. Не похоже было, что это они перед рассветом отворачивались от ломов и кирок и толкались в очереди за лопатами. Теперь, когда и поезд, и бросок через картошку остались позади, наступила бодрая ясность, и все досадовали только на темень, которая незаметно слезала с серого неба, забирая под себя дорогу за мостом и лес на горизонте.
- Давай-давай!
- Наяривай!
- Темно… - только и слышалось по берегу. "Как муравьи, - на минуту остановившись, оглядела Ганя бугор. - Нет, кроты! Так верней будет".
- Давай-давай, Лийка! Курочь землю! - напустилась она на лядащенькую. Получив похвалу начальства, Ганя как-то незаметно для себя поднялась над другими и чувствовала, что уже может прикрикивать на тех, кто рядом. Впрочем, все старались. На вершине бугра четыре женщины - видно, там пошло каменье - дружно, в один дых подымали ломы.
И железная лопата
В каменную грудь…
- напевал про себя допризывник Гошка. Впереди бугра, почти напротив автомобильного моста, уже по полу коротковатого пальто уйдя в глину берега, он вырубал свой отдельный окоп.
- Как для себя стараешься, - крикнула ему сверху Санька.
- Ага, - недовольно отмахнулся он, швыряя вперед желтую землю. Санька сбила его. Копая, он представлял, что с бугра на него смотрит Каринка, и под ее ободряющим взглядом низкорослый Гошка чувствовал себя чуть ли не экскаватором. Он и вправду рыл для себя. "Тут и останусь! Только бы винтовку дали, а еще лучше - "Дегтярев". Вот отсюда - та-та-та-та-та!" - Он опустился на колено, целясь из невидимого ручного пулемета в деревья другого берега.
- Порядок! - меж тем ободряла себя Марья Ивановна, старшая, а теперь и заместитель капитана, обгоняя кругленького старичка, который пытался объяснить ей, как он тут обеспечит оборону.
- Ну что ж, двигай, - милостиво зевнула она, не дослушав его чересчур быстрой, мудреной и слишком вежливой - на ее вкус - речи.
- Шуруй. Я проверю.
"Да, фронт работы обеспечен! - размышляла она. - Вот, командир, как командовать надо! Не смылся бы только, леший! - на мгновение обеспокоилась, вспоминая худого и невеселого капитана. - Да нет, не похоже. Из себя аккуратный. Продукт хороший привез!" - И улыбаясь, она поплыла к кострам.
Тут уже давно кипело, снизу трещало, в двух десятках ведер переливалось через край.
- Сымай пробу, кума! - крикнула старшой чумазая повариха. - Ну как? Даем угля? Мелкого да много?
- Даете! - весело отозвалась Марья Ивановна, принимая черпак и важно притягивая его к губам, словно в нем была не каша, а водка.
- Соли, кажись, в меру, - сказала вместо похвалы, чтобы не ронять командирского достоинства. - Сейчас кормить пригоню. Всего огня не гасите, горяченького капитану оставьте, - добавила, отходя.
7. Царь Горох с телефоном
Гаврилов с водителем тряслись по разбитой мощенке, на которую они свернули сразу за железнодорожным переездом. Студент, слава богу, молчал - сверялся с картой, боясь пропустить следующий поворот. Быстро темнело.
- Сколько женщин в кузов возьмешь? - спросил вдруг Гаврилов.
- Двадцать пять, если тихо лежать будут. А что?
- Да ничего.
"Двадцать пять, это двенадцать ездок. Клади тринадцать, потому как продукт, лопаты и еще кирки-лома. Ну, километров на двадцать, не дальше… Тринадцать на двадцать - двести шестьдесят километров, да еще на два. Да тут на полтора дня работы…"
- Не получится, товарищ капитан. Бензина не хватит, - сказал водитель. Видно, занимался про себя той же арифметикой.
- Знаю. Смотри не прогляди поворот, - помрачнел Гаврилов, - скоро уже?
- Сейчас будет. Больных и самых старых вывезу… - Студент хотел оставить за собой последнее слово.
- Ладно, увидим, - отрезал Гаврилов. "Опять активничаешь!" - устало подумал он.
Меж тем "ГАЗ", два раза качнувшись на холме, въехал в деревню. Было уже совсем темно. В избах света не горело, то ли из-за маскировки, то ли из-за отсутствия тока или керосина.
- Ё-ка-лэ, - выругался капитан. - Где это шарашкино отделение? А ну стучи, студент, в первую избу.
- По проводам увидим, - не скрывая удовольствия от собственной сообразительности, отозвался водитель. - Вот оно. - Победно притормозил он у кособокой халупы, в окнах которой тоже не было огня.
- Порядочки, - вздохнул капитан, выбираясь из кабины и снова припадая на недолеченную ногу. - Так твою! Заперто! - закричал с крыльца. - Чтоб они, - нещадно заколотил в дверь.
Никто не отвечал.
- Вымерли, что ли? Стучи, студент, к соседям!
- Ктой-то? - по-старушечьи донеслось из темноты.
- Связисты где?
- Скаженные! Дня мало!.. Где? Дома - где ишо! Рули на край села. Третья изба от конца.
- Спасибо! - ответил за капитана студент.
- Порядки, мать их дери, - усмехнулся Гаврилов, забираясь на подножку грузовика. - Как при царе Горохе…
- Или крепостном праве, - не удержался студент.
В третью хату капитан вошел, не стучась. В комнате тускло светилась керосиновая лампа. За столом напротив дверей сидел худой старик с трепаной бородой и совсем голым узким черепом. Видимо, был под сильным газом, потому что бутылка перед ним была пустой, и лез он в блюдо с квашеной капустой уже не ложкой, а всей ручищей.
- Ты, твою мать, связист? - накинулся на него капитан.
- Не, - старик мотнул узкой головой. В тусклом свете керосинки голова сияла, как захватанная колодезная рукоять. - Вон она, жадюга! - Погрозил кулаком с налипшей капустой в угол комнаты, где сидела - Гаврилов теперь разглядел - женщина в пальто, в платке и в очках. - Прикажи ей, служивый! Пусть первача отцу даст! А то я знаю: на почтамте держит… Так я ее почтамт к свиньям собачьим разнесу.
- Идемте, - сказал Гаврилов женщине. - Мне звонить надо.
- Идем, идем! - обрадовался старик, пытаясь выбраться из-за стола. - Сейчас ее ларь раскомиссарим! Выпьем с тобою, солдат!
- Заприте его, - брезгливо сказал капитан, выходя на темную улицу.
- Да он уже хорош. Дальше порога не уйдет. Вы тут осторожно идите, товарищ военный. У нас ямы под столбы весной рыли…
- Ехай за нами! - крикнул в темноту Гаврилов. - Что, принимает отец? - Он пропустил женщину вперед.
- Ужас, товарищ военный. Ни приведи господи. Перед воскресеньем мачеху схоронили, а еще сухой не был.
- Ясно, - вздохнул капитан. "Кому-то и кроме войны хватает, - подумал он. - Вот так, политрук, отъедешь от магистрали, и сразу тебе вместо военного положения и суровой обстановки сплошное безобразие и царь Горох".
- Москву сразу дадут? - спросил, поднимаясь вслед за женщиной на крыльцо почты.
- Попробую. - Женщина нашарила ключ под перильцем и звякнула навесным замком. - Погодите, я свет прилажу.
Здесь тоже не было электричества, но две "летучих мыши" позволили Гаврилову разглядеть комнату и связистку. Комната была самая обыкновенная, по-учрежденчески перегороженная невысоким барьером, за которым стоял стол с полевым телефоном, топчанчик, застеленный серым суконным одеялом, конторский шкаф и рядом печка, но не русская, а голландка. А связистка была совсем еще не старая, щуплая и сухая, собою невидная и заметная только очками. На минуту Гаврилова просквозила жалость: "Тебе и без войны бы вековушить, а теперь-то и вообще…" Но дела для долгой жалости времени не давали, и он, расстегнув под шинелью карман гимнастерки, протянул девушке листок с номером. Военно-полевой телефон работал от сухой батареи. Для вызова надо было крутить ручку. Но даже вид этой допотопной техники придал капитану уверенности, а когда после бесконечных томительных, надрывающих душу "Аллё!", "Жду!" "Давай!" "Дежурненькая!" - и так далее очкастая девушка протянула Гаврилову нагретую ее ухом трубку, он, наверно, впервые за день поверил, что враг вправду будет разбит и победа останется за советской властью.
Трещало немилосердно, и слышно было как на том свете, но все-таки на другом конце провода была столица, и, надрывая голос и кашляя, он закричал:
- Кто у телефона? Кто? Не слышу! Говорит Гаврилов… Говорит капитан Гаврилов из квадрата…
- Да какого тебе еще квадрата!.. - прорезалось вдруг в телефоне. - Место назови… А? Ну, ясно. Чего надо? - спросил усталый голос.
- Тожанова. Товарища Тожанова.
- Тожанова нету.
- Товарищ, не кидай трубки! - прямо-таки плача, молил Гаврилов. - У меня триста женщин… Окопных. На копку посланных. А тут никакого командования. Никаких инженеров!
- Так, - голос на другом краю стал тверже. - А ты какого черта их привез? Послали?.. А начальство сбежало?.. Ну и гнал бы эшелоном назад… Ах, не был! Продукты возил? Фрукты-овощи. Ну постой. Сейчас узнаю.
Минут пять в трубке слышался один треск без голоса. Гаврилова била лихорадка.
- Сядьте, товарищ капитан, - сказала девушка. - Хотите - налью?
- Нет, - помотал он головой, не отпуская трубки и прижимая другой рукой руку связистки к спинке стула. Рука была шершавая, рабочая, но теплая, людская.
- Сядьте, - еще тише сказала девушка.
- Эй, Гаврилов! Так, что ли, тебя? - снова пробилось сквозь треск. - Как там у вас обстановка? Роете? Ну и правильно! Ройте. А вокруг как? По шоссе - никого?.. - На полминуты треск опять забил слова. - Ну а на хрен тебе шоссе? Оно тебя не касается, - снова прорвался далекий голос. - Ты мне панику брось… И беспечность - тоже! Ясно? У нас? А что у нас? У нас порядок! Важное сообщение?.. Какое тебе сообщение? А, это… Не было еще. Скоро будет. Будет, не беспокойся. Узнаешь, узнаешь. Так вот чего: пошлют за тобой платформы. Платформы либо инженеров. Что-нибудь одно - по обстановке. Звонил - обещали… Жди, так, ну, - замялся голос, - ну хоть до пятнадцати, нет, шестнадцати ноль-ноль. А пока рубай землю на полный профиль! До шестнадцати жди! А там - сам знаешь, в случае чего - пешкодралом… Дойдут - не маленькие. Понял?
- Понял! Есть до шестнадцати! - выдохнул капитан, от радости забывая узнать фамилию говорившего.
- Налить вам, товарищ капитан? - снова спросила почтовая девушка.
- Лей, голубка! - закричал Гаврилов и оттого, что не мог обнять того, на другом конце провода, трубки не опуская, обхватил связистку и чмокнул ее куда-то возле очков.
- Лей, голубка! Лей! Да, сколько я тебе за разговор должен? Червонца хватит? - Он отпустил девушку и сунул руку под шинель в карман гимнастерки.
- Я вам так проведу, - смутилась связистка. - Ой, какой вы…
- Какой "какой"? - спросил он, протягивая деньги.
- Такой… - ответила она неуверенно. - Вот лучше выпейте. - Она достала из железного конторского ящика бутылку с марлевой пробкой и граненый стакан. - Вам и квитанцию писать? - спросила с робкой издевкой.
- Все пиши, голубка! - выдохнул он, начисто забывая о ней и видя только женщин, которые ковыряли землю за сельским храмом.
- По всей форме, - добавил вслух, хотя уже думал об обратной дороге. - Выпить?.. Нет, сглазишь еще… Эй, студент! - крикнул он, распахивая дверь почты. - Дуй сюда! Озяб? - И когда водитель, несмело стянув пилотку, ввалился в комнату, он сунул ему полный стакан. - Пей! Разрешаю. Обратно сам поведу.
- Спасибо, - кивнул водитель.
- Три восемьдесят, - сказала девушка.
- Сдачу на духи возьми, - крикнул Гаврилов и сбежал с крыльца, от радости забыв забрать квитанцию.
Ни соломой, ни сеном они так и не разжились. Самые догадливые оккупировали ризницу, где пол был деревянный, потолок низкий и дуло меньше. Десятка на два женщин хватило брезента, который на ночь стащили с продуктов. А остальные легли прямо на каменном полу. Под низ клали пальто и поверх клали пальто, а сами вжимались одна в другую, одна в другую, как все равно в мужиков после долгой разлуки.
- Ничего, защитницы! Капитан завтра сена добудет!
- Сегодня по-армейски!
- Грейся кашею и Машею!
- Ватник скинь, не зажимай, подруга! - гудело под сводами.
- Только б мышей не было!..
- А крыс не хочешь?..
- Шоферка бы сюда!..
- И капитана можно.
- Капитан для Маньки.
- Начальство начальство греет…
- Да тихо вы! - с удовольствием отвечала Марья Ивановна. - Вам бы только языки чесать. Вон парнишку бы пригрели, - кивнула она на Гошку. Тот стоял в дверях, не зная, куда пристроиться. "Может быть, машина вернется, поговорю с капитаном или с бойцом. Что мне тут одному делать?" - думал он.
- Иди сюда, Гош, - громко зевнула Санька. Она укладывалась у самой стены. Ганя и Лийка мостились тут же.
- Ну вас, - буркнул Гошка и вышел на паперть.
Было совсем темно, но сверху, над церковью, ветром проредило тучи, и кое-где мигали звезды. Москва была далеко. И тетка, незамужняя сестра отца, которая растила и жучила его вместо родителей-полярников, тоже была далеко. И оттого, что и Каринка была далеко, где-нибудь - он толком не знал где: на Казанке или Нижегородке, - было тоскливо, но одновременно свободно, по-военному тревожно и радостно. Перед храмом было так же просторно, как на крыше московского дома, но еще необычней и потому во сто раз лучше. И места для выдумки было больше. Шум в церкви слабел, треск досок, догорающих в кострах, тоже слабел и навевал мечты, как тихая музыка. И Гошка, согретый двумя мисками каши, весь таял, таял, становился легким и большим, как облако, и уже, казалось, был ростом с церковь и мог одним собой - без всякого оружия! - перегородить мост и прикрыть берег. А Каринка, что сейчас ехала по Казанке, была маленькая-маленькая, и он уже не жалел, что на прощание только пожал ей руку, а не обнял и не поцеловал, потому что как же ему - такому громадине - целовать пятнадцатилетнюю девчонку?
- Эй, парень, картошки печеной не хочешь? - крикнул женский голос.
- А? - вздрогнул Гошка. Но что-то от мечты еще в нем оставалось, и он, понизив голос, ответил: - Хочу! - И, важно вдавливая каблуки туфель, подошел к ближнему краю костра. Поварихи все-таки отличались от остальных женщин, и сидеть возле них в темноте, есть картошку, когда другие спят, было не так стыдно.
- Макай! - Ему пододвинули миску с растопленным маслом.
В лица он не вглядывался. Женщины и женщины. А на их месте могли быть и красноармейцы - и он возвращался в мечту. Эта мечта была хорошо упакована в шинель, галифе и кирзовые сапоги. Рядом лежала невидимая винтовка, трехлинейная (самая надежная в обращении, не то что самозарядка - с той на песчаной местности намучаешься!), и он, обжигая пальцы, снимал кожуру, потому что завтра продукты не подвезут, весь отряд отрежут у этого моста, и три дня никто подойти не сможет. Но белые, то есть немцы, своих положат несметно…